— А я замуж выхожу !

— То есть? – мамина рука скользит по стеллажу и наконец останавливается на «Общей биологии» Ланца. Книга-гиря, хоть мышцы накачивай.

Мама листает эту многопудину, блуждая в дебрях общей биологии. Мамочка, ау-у-у! Оторвись от своих амёб – твоя дочь выходит замуж.

— С ума ты сошла – в восемнадцать лет !…

Наконец-то. С возвращением !

Инфузории-туфельки всех фасонов и размеров, северный гнус и его гнусные южные сородичи, летучие мыши и мыши, рождённые ползать – спасибо! Все на сегодняшний вечер свободны. Мама будет заниматься мной, потому что Я ВЫХОЖУ ЗАМУЖ.

— У тебя же организм не окреп. Совершеннолетие – это ещё не зрелость…

Мой организм молчит. Молчит и катает по столу апельсин. Что он может возразить доктору биологических наук?

— Семья – не продолжение любви,а труд. Постоянный кропотливый труд, к которому ты ещё не готова…

Мама делает акцент на каждом слове, потрясая в воздухе Ланцем. Мне всё кажется, что книга вот-вот раскроется, и оттуда посыпятся динозавры.

Наконец мама приходит в себя и прижимает Ланца к груди. От этого он кажется совсем беспомощным. Бедный-бедный старик! Наверное, всю жизнь ухлопал на ящериц и крыс. А Я ЗАМУЖ ВЫХОЖУ!

— Не понимаю, зачем так спешить? В жизни всему своё время.

Но тут мама запинается и пронзает меня аналитическим взглядом:

— Послушай, а ты случайно не…

— Случайно не! – обрываю я её на полуслове.

— Слава Богу, хоть с этим не поторопились! – облегчённо вдыхает мама. – На первом курсе родить ребенка – просто безумие. Мама говорит – мама знает.

 

Сказать по правде, я появилась на свет по чистой случайности. Родители запланировали меня после диссертации, а получили – до. Что-то там отец неправильно сосчитал, а мама вовремя не обратилась к врачу. А когда обратилась, было уже поздно. Так что пришлось смириться со своим счастьем…

Находясь в декретном отпуске, мама то и дело названивала на кафедру выяснять обстановку для предстоящей защиты. Обстановка неожиданно изменилась. Кого-то нужного сняли, а ненужного назначили. В результате у мамы пропало молоко. Меня перевели на искусственное вскармливание, а папа отключил телефон.

 

Я приложила все усилия, чтобы отвлечь маму от её беспозвоночных. Орала по двадцать четыре часа в сутки, писала в три раза больше, чем пила. 300 дней в году болела простудными заболеваниями. Наконец стала полным кавалером детских болезней: корь, ветрянка, коклюш, скарлатина, свинка…

Поразительно, как из такого заморыша вырос нормальный здоровый, хотя ещё не совсем окрепший организм. Впрочем, иначе и быть не могло – мама всё доводит до ума. Адская работоспособность, умноженная на редкий талант. Закопать этот талант – просто преступление. Папа не может взять на себя такой грех перед человечеством. Он научился правильно подсчитывать. Так что ребёнок в нашей семье один, а диссертации три (две кандидатских и одна докторская, мамина).

В нашем доме всё подчинено науке. Мы едим цитрусовые, потому что это витамин C – обмен веществ; лук и чеснок – потому что фитонциды, профилактика простудных заболеваний; морковку – из-за того, что в ней каротин (зрение!). Посредством яблок получаем железо, творога– кальций, морской капусты – йод. До чего невкусно питаться белками, жирами, углеводами, заталкивать в себя калории, потреблять микро- и макроэлементы !.. Я люблю окрошку, пироги с грибами и персики.

Мама не только кормит, но и воспитывает меня по науке. Если я на что-нибудь болезненно реагирую – это авитаминоз. Авитаминоз и перепады давления. Весенний синдром гипотоника. И нужно пить отвар шиповника. Обязательно – физические упражнения. Они разряжают стрессы, только необходимо правильно дышать. Если правильно дышишь, – всё будет в порядке.

Раз–два, три–четыре! Вдох–выдох! Плечи не поднимать! Следить за осанкой! Правильная осанка – правильное дыхание.

Я приседаю, отжимаюсь, наклоняюсь, прогибаюсь, поворачиваюсь, достаю ладонями пол, коленями – подбородок, напрягаю брюшной пресс, расслабляю руки... Чего только не сделаешь, чтобы убедить маму – стресс снят. Отрицательные эмоции переросли в положительные. Все шлаки вышли из организма, осталось самое необходимое. Пульс, давление в норме. Красных телец в крови больше, чем белых, сахара и белка в моче нет. Всё хорошо.

Мама успокаивается и возвращается к своим беспозвоночным. А я бегу к бабушке плакаться в жилетку – вечно у меня какие-то неприятности.

Бабушка не умеет ставить диагноз. Она слушает внимательно, кивает головой и приговаривает: «Ну да, ну да, ну да…»

От бабушки у меня нет секретов.

 

Замуж она вышла рано. Когда организм ещё не совсем окреп. И, наверное, это отразилось. Даже точно отразилось, потому что у бабушки 333 болезни. Но она всё доводит до «неотложки» – в поликлинику не затащишь. Когда мы с папой настаиваем, – ворчит: «Что я вам, девочка, что ли, по врачам бегать ?» Как будто лиш девочки должны следить за своим здоровьем. Как будто бабушкам лечиться – не солидно…

Впрочем, ей и некогда болеть. Семь детей, восемнадцать внуков. У одного горит диплом, у другой спивается муж, третий не выговаривает все 32 буквы алфавита, четвёртый никак не наберёт нормальный вес, пятой не удаётся сбросить избыточный. Мы проваливаем экзамены, безнадёжно влюбляемся, встреваем в дурацкие истории, переносим операции, повышаемся в должности, вылетаем с работы, собираемся за границу по путёвке, теряем друзей, вступаем в кооперативы и строим дачи. А бабушка нас жалеет. На это у неё уходит всё время. Вся жизнь.

 

Да, бабушка всех жалеет. Меня – за то, что расту в семье учёных. Папу – что так и не защитил докторскую. Маму – за то, что ей это удалось.

А мама жалеет бабушку. За то, что у неё нет образования. Мама уверена – будь у бабушки диплом или какая-нибудь специальность, – она непременно ушла бы от деда. Потому, что такой скверный нрав могут терпеть только те женщины, которым некуда деться.

Деда я втайне боялась. Мне казалось, что он всегда на всех сердится. Вечно его мутило, шатало, водило, знобило и так далее. Что не болело – то обязательно ныло. Что не ныло – то немело или сводило судорогой. Дед жаловался на сердце, печень, желудок и всегда таким тоном, словно виноваты в его коликах, несварениях и тахикардиях – мы.

Мне иногда кажется, что в медицинский я поступила прежде всего для того, чтобы развенчать деда в бабушкиных глазах. Она свято верила в его энтероколиты и циститы, запаривала лечебные травы, варила диетические супчики и ходила на цыпочках, когда дед засыпал. Он будил всех домашних мощным храпом, а по утрам жаловался на проклятую бессонницу. И мы опять чувствовали себя причастными к этому…

Умер дед не от болезней. Он провалился под лёд, удя рыбу в Днепре.

На похоронах никто не плакал. Только бабушка, когда на крышу гроба полетели первые комья земли, запричитала: «Ой, на кого же ты нас…» Но тётя Шура одёрнула её, и бабушка замолчала.

А я целый день не могла отделаться от чувства, что дед вовсе не умер, а затаился. Вот сейчас поднесу к его губам зеркальце – и оно запотеет от дыхания. Даже на кладбище, когда, прощаясь с дедом, я поцеловала его чужой, какой-то каменный лоб – просто коснулась губами, как это делали все, – даже тогда подумалось: зарывают заживо.

Но запричитала бабушка: «Ой, на кого же ты нас…» И тогда я поверила. И стало очень страшно – умер дед.

 

Это произошло за месяц до того дня, когда я объявила маме, что выхожу замуж. А она потрясала в воздухе Ланцем, убеждая меня, что сначала нужно получить диплом, а уж потом думать о браке. И ещё она говорила, что рожать ребёнка на первом курсе – это безумие.

Поначалу я думала отложить свадьбу – из-за смерти деда. Но бабушка не позволила. Сказала, что ничего нельзя откладывать на потом. Ведь потом может и не случиться…

Спустя два года после нашей с Игорем свадьбы бабушка стала на меня как-то сочувственно смотреть. А однажды, как бы между прочим, заметила:

— Что-то тебе не рожается…

Она так и сказала: «Не рожается». Для бабушки это как дважды два: раз вышла замуж – хочешь не хочешь, а ребёнок появиться должен.

Я улыбнулась:

— Наука нам, ба, позволяет регулировать рождаемость. И таким образом увеличивать количество специалистов с высшим образованием.

— Наука наукой, – вздохнула бабушка, – но ведь два года…

Прозвучало это так, будто эти два года пропали для меня даром.

Бабушка, милая! Дай ещё несколько лет – я выучусь и вылечу все твои 333 болезни. А потом можно смело рожать. Двоих. Троих. Пятерых. И вообще стать матерью-героиней.

Мне почему-то всегда казалось, что мать-героиня – это женщина, у которой обязательно очень хорошая бабушка.

 

Когда я закончила первый курс, мой портрет вывесили на доску лучших студентов института. Отвратительный сизый снимок, где моё лицо похоже не столько на меня, столько на муляж из кабинета патанатомии – это у них называется цветное фото. И когда после второго курса его с доски сняли – я вздохнула с облегчением. А мама расстроилась, её очень обеспокоила моя четвёрка по гистологии.

Мама любила повторять при Игоре, что плохой врач хуже бандита. Но Игорь старался не понимать её намёков.

Он говорил, что во сне я разговариваю по-латыни. Он не верил, что нормальная, полноценная женщина может часами просиживать в анатомичке и получать моральное удовлетворение. Если бы это не звучало так парадоксально, я бы сказала, что муж ревновал меня к трупам.

На третьем курсе мама нашла у меня переутомление и нервное истощение. Мама всегда находит то, что ищет. Она прекратила намекать Игорю, что плохой врач хуже бандита и стала намекать на то, что мне нужна разрядка и лучше всего, если это будет активный отдых. Ещё она намекала, что инициатива тут должна исходить от мужа.

Игорь взял инициативу на себя, и каждое воскресенье стал таскать меня через весь город к своей маме.

Елизавета Алексеевна жила в новом микрорайоне, и автобусы, идущие туда, были всегда переполнены. Муж втискивал меня между обрюзгшими, разгорячёнными, возмущёнными и уставшими от дороги телами, и все 50 минут пути я думала только о том счастливом моменте, когда шофёр гаркнет в микрофон: «Школа-магазин !», автобус выплюнет из своего чрева слипшихся пассажиров, и они, наконец, вынесут на улицу нас с мужем.

В квартире Игоревых родителей мы разувались, напяливали стоптанные, лоснящиеся шлёпанцы, которые когда-то – ещё в первом веке до нашей эры – были домашними тапочками. Потом шли в комнату ждать обеда.

Елизавета Алексеевна задавала два-три вопроса о нашей жизни и, прежде, чем получала ответ, удалялась на кухню. Здесь у неё вечно что-то жарилось, пеклось, варилось, тушилось, сбегало и подгорало. А мне приходилось путаться у неё под ногами только для того, чтобы ополоснуть какое-нибудь блюдце или отнести в комнату салатницу. Это у них в доме называлось помогать. Это у них называлось быть хорошей невесткой.

Потом все садились за стол: Елизавета Алексеевна, её лысеющий Виктор Степанович со своим брюшком, дочь Люба, которой я открыла глаза на то, что Эрих Мария Ремарк – не женщина, и которая мне открыла глаза на то, что «Леви Страус» не имеет никакого отношения к орнитологии…

Я всё время теряла под столом шлёпанцы. Нашаривала их, тычась в чужие, такие же залоснившиеся, стоптанные. И снова теряла. Кроме поисков шлёпанцев приходилось ещё есть. Нужно было всё время брать, накладывать, пробовать, угощаться, подливать. Стоило мне хоть на миг перестать работать челюстями, свекровь тут же это замечала: «Ты совсем не берёшь курицу. Тебе не нравится запеканка? Ты даже не притронулась к моим пирожным» И, чтобы окончательно не потерять расположение Елизаветы Алексеевны, я притрагиваюсь, целый вечер притрагиваюсь к её блюдам.

Своим расположением свекровь меня не баловала. Ей не нравилось, что я студентка. Елизавета Алексеевна хотела бы получить домашнего врача в готовом виде – уже с дипломом.

— Знаешь, сказала она мне как-то, – Вам нужно завести ребёнка. Это тебя привяжет к дому.

— Я не люблю сидеть на привязи,– ответила я. Мне не понравилось, что она сказала «завести». Словно речь шла о кошке или собаке.

— По-моему, ты просто не чувствуешь себя женой.

И она стала намеренно заводить разговоры с Игорем на домашние темы.

Я молчу. Я не вмешиваюсь в их беседы за «круглым столом». Ну-ну. Давайте-давайте. Интересно, сколько времени современные люди могут говорить о кофейном сервизе на шесть персон, производства Японии, высококачественный фарфор, но недорого?

Тут до меня долетает одно слово, которое просто выводит меня из себя. «Блюдечко». Я терпеть не могу, когда мужчины говорят «блюдечко», «колбаска», «рубашечка». Я терпеть не могу, когда мой муж говорит о кофейных сервизах!

Я задеваю его ногой под столом, но Игорь ничего не замечает. Мой муж на меня не обращает внимания. Ещё бы! Он же занят «блюдечками»!

Тогда я срываюсь. Я выхожу в коридор, будто мне нужно кое-куда. Но на самом деле иду совсем не туда, а в противоположную сторону. Я сбрасываю ненавистные шлепанцы, которые в первом веке до нашей эры были тапками, и выхожу – выбегаю на улицу.

Идёт дождь: липкий, тягучий. А зонтик – ТАМ. Ну и хорошо. Пусть! Пусть я вымокну. Простужусь. Слягу. Зато мой муж вдоволь наговорится о блюдечках.

 

…Я прихожу домой поздно вечером. Уставшая и мокрая, как бродячая кошка. И встречаю презрительный взгляд мужа. Только презрительный взгляд и ничего больше. Ладно. Я ложусь спать– отворачиваюсь к стене.

Он молчит. Он поворачивается спиной к моей спине. И наши спины выражают полное равнодушие друг к другу. А так как спиной друг к другу люди ещё не научились делать детей, у каждого из нас продолжают высчитывать из зарплаты налог за бездетность.

Мы платим государству за свою не сложившуюся семейную жизнь.

 

Протянули мы недолго.

Так же, как когда-то, три года назад, ставлю маму перед фактом: а я развожусь!

Так же, как тогда, три года назад, мама отвечает, всплеснув руками:

— С ума ты сошла! – и потрясает в воздухе книгой, ещё более толстой, чем у старика Ланца.

А потом точно так же, как три года назад, вздыхает с облегчением:

— Хорошо, что хоть с ребёнком не поторопились…

Мама говорит, – мама знает.

 

Ты стала очень вспыльчивой. Я понимаю – развод. Но всё-таки нужно серьёзно взяться за себя, – сказала мама и взялась за меня сама. Вернее, не за меня, а за мою нервную систему.

Мама поила её микстурой Кватера и ежедневно выводила на прогулку. К дыхательным упражнениям добавился ещё аутотренинг, во время сеансов которого мама убеждала меня в том, что я спокойна, совершенно спокойна, меня ничего не тревожит…

Наш дом превратился в лечебно-трудовой профилакторий. Мама довела меня до невыносимо здорового состояния. И на распределении в институте я попросилась на Крайний Север.

Узнав об этом, мама сказала:

— Ты сошла с ума, там же перепады давления!..

Но я поехала к перепадам. И занялась ими по-серьёзному.

Потому, что это очень перспективная тема.

И вот я её разрабатываю.

Я разрабатываю её с 9 до 18. А потом с 19 до 24. Разрабатываю в будни и выходные. И даже в праздники… Разрабатываю, когда другие люди занимаются любовью, искусством, глупостями, пьют, курят, забивают козла, учатся играть на скрипке, осматривают достопримечательности, лечат зубы, совершают хулиганские поступки.

Из-за этих перспективных перепадов давления мне некогда найти себе мужа. А без мужа в моём положении и моей должности рожать детей не принято.

И потому я разрабатываю. В общем-то, очень успешно.

 

О смерти бабушки я узнала из маминого письма: «Сообщаю тебе, что на восемьдесят первом году жизни скончалась…» Так составляют некрологи на видных деятелей. А умерла папина мама, моя бабушка. Любимая моя, дорогая бабушка, неважно, на каком году жизни. Она больше никогда не будет слушать меня и приговаривать: «Ну да, ну да, ну да…» Никогда не испечёт мои любимые пироги с грибами. Я так и не успела вылечить её от 333 болезней.

Родная моя бабушка! Наверное, она очень хотела видеть меня перед смертью. Бедная моя бабушка, она так и не увидела меня счастливой.

Похоронили её, как и просила, рядом с дедом. А ещё мама сообщила, что они и без моей помощи управились, сделали всё, что положено в таких случаях. Мама сочла нецелесообразным вызывать меня на похороны с другого конца земли.

Я очень рассердилась на маму. И уже хотела написать ей об этом, но потом передумала. Вспомнила, что как раз в день бабушкиных похорон я защищала диссертацию.