Не помню, как я на это согласилась. Впрочем, она всегда была отличным дипломатом. Не по профессии, а по жизни. Она могла выведать интересующую информацию у своих детей и внуков так тонко, что они только много позже понимали, что вновь проболтались. Это была моя бабушка, красивая, с ободком игриво вьющихся волос вокруг лица, добрая и заполняющая собой все пространство вокруг. Громогласная, как тромбон. Веселая и хулиганистая, как трехлетняя девчонка. И абсолютно не умеющая сдерживать любовь к жизни.

-Как жить-то хорошоооо!- протягивала она, сладко и мягко улыбаясь, словно в этот момент купалась в море или лежала где-нибудь на шикарном белоснежном пляже, а не сидела у подъезда на лавочке.

И, на удивление, после этих слов и мне, человеку с тонкой психической организацией, а попросту - истеричке, становилось хорошоооо. Рядом с ней было тепло, светло, уютно, смешно и авантюрно.

Так было и в тот раз. Мне девятнадцать лет, и я круглее колобка, зато счастливая от предстоящего материнства. На дворе - февраль. Снежный, холодный, метелистый - то есть настоящий. Бабушка готовила меня к этому походу долго, это я уж потом поняла. Она заранее охала, что сейчас ничего ни достать, ни купить: а ребенку нужно приданое. Уже пора шить пеленки-распашонки-подгузники. Это и было ее предисловием. На дворе 1995 не всегда веселый год: денег хватало исключительно на еду.

-Как хорошо, что нам что-то отдадут! И мы потом все сошьем! И там хорошие вещички! Юлек, соглашайся, - задорно искрила она счастьем, которое ослепляло меня даже через трубку домашнего стационарного телефона. – Пойдем к моей сестре, она нас очень звала.

Видимо, я оказалась единственным слабым звеном в семье тогда. И она это знала. В общем, в назначенное время мы двинулись в путь пешком: в гости к ее двоюродной сестре. Наша дорога проходила через городской парк, где по бокам расчищенных тропинок возвышались сугробы: словно сказочные, блестящие перины, набросанные одна на другую. Абсолютно бессовестный и беспощадный ветерок, играя, стряхивал с сосновых лап одеяния, и порой до нас долетали белые снежные хлопья. Говорить было сложно, идти тоже нелегко. Но мы упорно, с настроем совершить подвиг, двигались вперед. Я всегда любила этот парк: а зимой особенно: в это время мрачные сосны преображались и уже не пугали своей гнетущей темнотой. И вокруг всегда было как-то лучезарно, ясно и тихо. Эту тишину нарушали только нечастые пешеходы, такие, как мы в тот день. –Уии, уиии, уиии, - скрипели мои сапоги. –Жмм, жммм, жммм, - вторили бабушкины. Улицы, переходы, парк, дорога, проторенные в сугробах дорожки со скользким выездом на эту самую дорогу, затем заваленные снегом дворы, дворы, дворы… Я была счастлива, когда мы, наконец, добрались. Тепло как-то опьяняюще ударило в голову. Наши щеки, раскрашенные морозом и ветром, пылали, как осенние перезревшие помидоры. Закоченевшие руки и ноги просто расплавились на батарее, которую я в исступлении обняла.

-Чай! Хозяйка разливала горячий и ароматный напиток в огромные чашки, предназначенные для исполинов, ну или любителей неспешной беседы. Очень плохо помню сестру бабушки. Только образ: высокая, полная и хитрая. Она нас просто-напросто заманила к себе, о чем я поняла, когда бабушки стали усаживаться за стол: медленно, манерно и надолго. Цель визита вообще-то была банальной – передача ненужных вещей нуждающимся. И я даже предварительно поставила условие: долго не задерживаться. Моя просьба и наш уговор с приходом в гости растаяли, как снег, выпавший в мае. «В принципе могла и не сотрясать напрасно воздух своими просьбами, - подумала я, усаживаясь за стол. - Тут все надолго». И понеслось!

- А помнишь?

-А знаешь?

-А эта? А та?

Я попала в стремительный водоворот, состоящий из чужих имен, жизней, взлетов и падений. Сестры, не видевшиеся годами, хихикали, сплетничали и веселились, как две школьницы. Удивительным образом их морщины разгладились, взволнованные, помолодевшие лица были восторженны и, словно фотошопом, приукрашены живостью беседы. Их глаза наполнились искрами, молниями и заразительным азартом молодости, ушедшей давно. Я успела выпить бочонок чаю, затем вздремнуть и вновь проснуться за столом. Мои гневные взгляды летели в пропасть и разбивались об острые камни бабушкиной беспечности. В таких случаях она обычно, отмахиваясь, говорила нам - детям и внукам: «Боялась я вас!» В тот день при постороннем человеке она этого не произнесла, но зато изрекли ее глаза и абсолютно безмятежное выражение лица. Стрелки часов наматывали минуты, потом часы. А я, беременная, уже устала от этого шабаша. Пришлось встать и вежливо предложить забрать-таки вещички.

-Ох, конечно, дорогая!- всполошилась бабушкина сестра. –Пойдемте всё покажу.

Посреди комнаты стояли пакеты. Большие и еще больше. Много. Было похоже, что нас решили отправить в кругосветное путешествие. И вдруг бабушки-старушки уселись на ковер и вывернули все эти пакеты прямо на пол. Они решили все перебрать и перевыбрать. Я была в ужасе. Сколько времени это займет! Но вещи – как предлог, были не столь важны. Стоило бы мне уже догадаться.

-А это, знаешь, чье? А вот это?

- А как твои?

-А знаешь, как мои?

Эти престарелые девчонки лишь поменяли дислокацию. Какие-то колготки, носки, чепчики, майки, залежалые шерстяные кофты доставляли им восторг, удивление и ажитацию. Я с трудом понимала, как из этого что-то можно сшить моему будущему младенцу и где мне все это пригодится. Да нет, лукавлю: я точно знала, что все это выкину на помойку.

Мы просидели более трех часов: пакеты чередовались с чаепитием. Возненавидев чай и старые вещи в целом, путем невероятных попыток к бегству и частично шантажа через вздохи и поглаживание своего огромного живота, мне удалось вырвать бабушку из твердых объятий ее двоюродной сестры.

Нагруженная необъятными пакетами, как самый нелюбимый ишак в ауле, я, кряхтя и поругиваясь, буквально выпала из подъезда на улицу.

Ночь. Улица. Без фонарей. И намело. Наши дорожки, по которым мы пробирались сюда, бесследно исчезли. Бабушка медленно и неуверенно шла впереди. Я не видела ничего вокруг, только ее сгорбленную и усталую фигуру. Она как-то мгновенно состарилась вновь. Ветер, словно заматерелый преступник, не давал нам идти. Мы пригибались от тяжести чертовых пакетов, пытались увернуться и остаться в живых. Но борьба была неравной.

И вдруг, она стала падать. И все как в замедленном кино. Она оступилась, затем пошатнулась, выронила пакет и, остановившись, стала оседать в сугроб. Сначала я подумала, что бабушка просто не справилась со снежными заносами, которые ее стали затягивать, как сыпучие пески тянут в воронку. Подскочив к ней, удержала ее. И заглянула в лицо. Вот тут только поняла всю серьезность – сердце… Помню, что ей стало стыдно. За то, что слаба, что не справилась, не смогла дойти. И в этой зимней неуютной темноте мы стояли вдвоем, крепко обнявшись, не отпуская друг друга. И вот ко мне, словно зловонный старик, подкрался страх и скрюченными пальцами сжал мое горло, которое мгновенно онемело. Я только и могла, что шептать, как сломанная игрушка: -Бабуль, бабуль, бабуль…

Не помню, как мы добрались до какой-то лавочки. Бабушка, неудобно, наискосок, как-то неестественно прислонившись к стене, отдыхала. Я не могла ее усадить лучше, а она не могла подвинуться сама. В моей голове стучала мысль: «Только живи!» Я рванула бежать за помощью. А поблизости ни одного телефона-автомата. Ни машин, ни людей. Лишь пугающая, липкая темнота. Как я могла ее оставить одну на лавочке? Вернулась обратно, мы долго сидели, держась за руки. И постепенно боль отпустила.

–Все хорошо, Люлек, дойдем, -наконец, слабо, почти извиняясь, -проронила бабушка. Она выпрямилась, повеселела, стала шутить. Тут уж я дала волю чувствам. Смеялась и ругалась одновременно: бурно и громко, кидая вызов окружающей темноте. Сразу же под абсолютно слабые аргументы-сопротивления и под тихий смех бабушки я выкинула половину пакетов в ближайший мусорный бак. Подхватив ее под руку и крепко удерживая, медленно и аккуратно устремилась вперед. И вместе мы одолели тот трудный путь.

Я до сих пор уверена, что тогда, обнявшись на холоде, наши сердцебиения: мое отчаянное и слабое детское внутри меня согрели и дали силу ее больному сердцу. Не отпустили. И не позволили уйти.

Она умерла через полгода. И меня рядом не было…

Слово ЛЮБОВЬ для большинства - это чувство глубокой привязанности. А для меня это бесконечно родное имя, имя бабушки Любы, которая подарила мне и многим другим это всеобъемлющее чувство.