Бежит автобус, не меняя маршрут, до городского края, до пустырей, до тех домов, что распростёрлись вереницей одной к земле прижатой птицей в плену антенн и проводов. Я, давний житель не окраин, трясусь в автобусе, изранен подобной дальностью пути. И, доезжая до предела, несу израненное тело своё в надежде донести его до лифта и порога, где ты, прождав совсем немного, за опозданье не коря, впускаешь в дом меня с улыбкой, а мир, окраинный и зыбкий, (высоким слогом говоря) всё также стелется у дома, у пустырей, у гастронома и даже дальше, где леса уже очерчивают местность, предполагая неизвестность, кащеев, леших, чудеса. Там, за очерченной границей, весь мир покажется девицей ещё невинной до поры... Несправедливость или странность — мы городские, это данность, и все природные дары мы принимаем в час рассвета, когда, не думая про это, услыша птичий перепев и за окном увидя снова и лес, и небо, мы ни слова не произносим, замерев... |