ЛАВОЧКА НА БЕРЕГУ

 

Самое важное часто начинается совсем не впечатляюще. И выглядит со стороны, как заурядный факт.

В тот день на улице было не просто жарко: кажется, камни на берегу раскалились от зноя и могли обжечь босые ноги. Пахло сухой пыльной травой, хотя лето не шло к концу, а только разгоралось. На некрашеной деревянной лавочке на высоком речном берегу, в тени разросшегося куста черёмухи сидел человек. Не первый день сидел. Ходить по такой жаре ему было явно тяжело, некуда, да и ноги старые утратили прежнюю лёгкость. В старенькой пиджачной паре, в кепочке какой-то замусоленной, в несгибаемых ботинках эпохи развитого социализма он появлялся на этой лавочке часов в десять утра и уходил ближе к вечеру. Недалеко уходил: дом его стоял у него за спиной, только подняться чуть-чуть по склону, дорогу перейти – и вот он, дворик, в котором спал на цепи пёс, такой же старый, как его хозяин. На лавочке было уютно. Ветки прикрывали дедушку со спины - от дороги, сверху - от солнца, а перед ним, внизу, была только река, от которой струились слепящее сияние и спасительная прохлада. Что дед видел на широкой водной глади или дальше, в зелени сопок, толпящихся на пологом противоположном берегу, неизвестно. Очки его, со стёклами такой толщины, что глаз не видно, делали его похожим на стрекозу из детской книжки. А может, он и не пытался что-нибудь рассмотреть впереди. Может, перебирал в памяти то, что оставил позади, в ушедших зимах и летах. Иногда с дороги был виден лёгкий дымок, поднимающийся из куста черёмухи: дед курился, как маленький набережный вулканчик.

За это лето он, казалось, сросся со своей лавочкой. Пассажиры рейсового автобуса, который делал в этом месте крутую дугу вместе с дорогой, привычно отмечали глазом обитаемый куст. Самого деда-лесовика можно было увидеть, лишь спустившись с проезжей части по отвесному берегу шагов на пять. Да и снизу, от воды, проблеск дедовых очков сквозь листву едва виднелся. Но его присутствие ощущалось, как нечто обязательное и вечное.

Автобусы проезжали мимо лавочки каждый час в одну сторону и с такой же периодичностью обратно. Других машин было мало. Пару раз пронеслась, правда, туда-обратно, выделывая какие-то странные зигзаги, синяя бойкая «шестёрочка», но и она не нарушила сонного покоя городка, плавящегося под палящим якутским солнцем.

Молодая мама с двумя детьми, кудрявой девочкой и глазастым мальчиком, появилась на берегу, у самой воды, когда дед ещё не покинул свой пост. Видимо, троица направлялась на остановку, но до приезда автобуса было ещё минут пятнадцать, и семейство осторожно спустилось с дороги по горячим камням, чтобы поплескаться в прохладной воде. В тот момент, когда они стали медленно подниматься наверх, пробираясь наискосок, ориентируясь на лавочку, потому что именно за ней была остановка, слева на дороге показалась та самая бойкая «шестёрка».

... И вдруг время остановилось. Машина явно не вписывалась в поворот, её выносило прямо на смертельную диагональ: край дороги – лавочка – трое на склоне. Она доооооолго летела за край, потом плааааавно скрылась за кустом черёмухи и долгооооооо не показывалась оттуда. Трудно было предположить, куда она дальше направит своё неудержимое движение: прямо, чуть левее, чуть правее? Женщина застыла, не двигаясь. За её левую руку держался худенький мальчик, за правую – курносая девочка в красной шапочке. Было очень тихо. Только два маленьких сердечка испуганно частили. Сердце матери молчало. Не слышно было и сердца старика.

...Тишина лопнула неожиданно. Стали слышны будничные, нестрашные звуки: с рёвом шла мимо тяжело гружённая моторная лодка, посыпались мелкие камушки из-под чьих-то ног, хлопнула где-то невдалеке калитка, прошлёпали по дороге торопливые шаги кого-то невидимого. Из-за поворота показался горячий автобус, из него стали выходить чуть примятые пассажиры, оглядываясь на край дороги. Там, сразу за большим кустом черёмухи, ниже проезжей части шагов на пять, лежала на крыше хулиганистая синяя машинка. Одно колесо продолжало по инерции весело крутиться. Рядом с машиной уже собрались люди, у них были хмурые лица. Подъехала «Скорая».

Кудрявая девочка и глазастый мальчик не могли видеть того, что происходило на берегу в ближайшие полчаса, потому что уже ехали в автобусе, везущем их в прохладу и уют дома. Они не разговаривали, не улыбались, сидели с прямыми спинками и держались за мамины руки. Мальчик – за левую, девочка – за правую. Женщина почувствовала, как в её груди стало больно раскачиваться, как будто переминаясь с ноги на ногу, онемевшее сердце. Потом оно пошло. Осторожными маленькими шажками. Тогда по маминым щекам потекли медленные тихие слёзы.

А к детям в их ночные сны с того жаркого дня стал иногда захаживать маленький сухонький ангел. В старенькой пиджачной паре, в кепочке какой-то замусоленной, в несгибаемых ботинках эпохи развитого социализма. Он садился на край постели то к девочке, то к мальчику, и молча смотрел сквозь свои стрекозьи очки куда-то далеко. Иногда он курился, как маленький вулканчик. Но это не мешало детям спать и видеть счастливые детские сны.

 

МОЛИТВА О ПОЕЗДКЕ В ЛЕС

 

До того июльского дня он - рыжеватый, лысеющий, излишне застенчивый филолог-штангист, точнее, штангист-филолог - был для нас просто Сашкой. Учиться ему было трудно. Среди любителей интеллектуальной сгущёнки он чувствовал себя восьмиклассником на заседании Академии Наук. Но штангой, говорили, владел лихо. Смущаясь, приглашал на соревнования. Обещали, одобрительно похлопывали по мускулистому плечу. И не приходили:

- Понимаешь, некогда... семинар... зачёт... и вообще. А ты молодец!

Понимал. И не обижался. О его спортивных победах мы узнавали не от него, а от двоих его друзей. Оба - утончённо-злые (причем, один – тоньше, другой – злее), подающие надежды молодые филологи. Нам не был странен их союз – недосуг было задумываться о таких пустяках. Нас влекла наука! Азартные, жадные, подогреваемые похвалами своих кумиров, мы, как щенки, ошалевшие от своей молодой силы, рвали куски от кормилицы-науки и глотали их, не жуя. Мы очень многое знали, умели почти всё и без жалости крушили устаревшие истины. Нам было не до Сашки.

Правда, однажды всё чуть было не изменилось. Нашу группу, которую составляли умопомрачительно яркие индивидуальности, периодически трясла жестокая притирочная лихорадка. На одном из шумных спонтанных собраний между парами, где решался вопрос о коммуникации как таковой и создании благоприятных условий для полноценного диалога наших бесконечно стремящихся друг к другу, но так же бесконечно одиноких сознаний, Сашка встал и сказал:

- Ребята, а поехали в лес? Отдохнём, попоём. Сбор у меня. Это недалеко.

Растерялись от примитивности предложенного решения, начали возмущённо закипать, но вовремя вспомнили, что «всё гениальное – просто», и согласились:

- А ты молодец!

Но не поехали.

Он долго ходил за нами, уговаривал, напоминал. Обещали подумать, откладывали, снисходительно объясняли:

- Понимаешь, некогда... семинар... зачёт... и вообще.

___

Лето навалилось жарой, сессией, потом – диалектологической практикой. Надо было пережить первую, сдать вторую и быстренько скинуть третью, чтобы разлететься кому на море, кому в Москву, кому в интернациональный лагерь труда и отдыха. Кто-то надеялся просто завалиться в домашнюю хрустящую постель и отоспаться. Диалог перенесли на осень.

___

В тот душный июльский вечер в нашем интерлагере были танцы, для солидности называемые дискотекой. Часов в девять вечера зазвонил телефон в комнате дежурного милиционера. Вслушиваться в хрипы и кашель столетнего аппарата было лень, и он долго надрывался, пока кто-то всё же подошёл к нему. Человек, который не представился, попросил передать филологам, что завтра – похороны Сашки. Он утонул в последний день практики, переплывая речку. Нам передали. По одному, по двое стягивались филологи к окошку, за которым стоял нахохлившийся телефон. Кто-то сел на лавочку, кто-то стал рядом, минут через пятнадцать все незаметно для себя сжались, сгруппировались в плотное кольцо. Нас оказалось неожиданно много. Парни молчали, девчонки еле слышно всхлипывали. За спальным корпусом, на заднем дворике над озером играла громкая музыка, танцы продолжались. До нас долетали возбуждённо-весёлые нахальные голоса.

- Разве это люди?! Они что, ничего не понимают?! – сорвался на крик подвыпивший парень из мажоров. Его пришлось придержать, потому что он, нелепо размахивая руками, рвался «бить морды этим безмозглым скотам, которые продолжают дёргаться под музыку, когда такой парень погиб». По голосу казалось, что он плакал, хотя при свете звёзд лица было не разобрать. Нас ошеломили и его крики, и его слёзы: один из тех, кто, по идее, мог и не знать о Сашкином существовании, назвал его таким парнем!

Мы прислушались к себе, к тому, что тихонько задрожало и заныло внутри, и поняли, что нам очень страшно и очень одиноко. Мы внезапно остались одни. Надо было что-то делать!

В кабинет директора лагеря мы ввалились уже тяжело дышащей, угрюмой и на всё готовой толпой. Мы не просили, не требовали, мы просто ставили в известность, что завтра утром уезжаем в город на похороны. Нам было отказано в таком же тоне. Бунт созрел ещё на пороге, сейчас же мы просто упивались своим горем, своей решительностью и свободой. Угроза испортить характеристики только подхлестнула нас. Обида и желание отомстить кружили нам головы. Мы чувствовали себя и жертвами, и героями одновременно.

Нас всё-таки отпустили, даже дали один из тех автобусов, которые возили нас на работу в совхозные сады. Правда, взяли с нас обязательство, что мы вернёмся в тот же день и отработаем внеплановый «выходной». Мы этого уже не слышали – мы ехали к Сашке.

___

Автобус сломался за двадцать километров до города. Мы-то продолжали ехать, а он стоял, пыльный, горячий и парализованный какой-то неведомой водителю поломкой. Когда нас подобрал проезжающий мимо рейсовый междугородный автобус, мы, растянувшись в узком пространстве между креслами, зажатые дорожными сумками и чужими коленками, выставленными в проход, уже не спешили, не злились, не нервничали. В тупом, нехорошем оцепенении мы ехали к Сашке.

___

На факультете было пусто, пахло извёсткой и масляной краской. Маленький, вечно озабоченный замдекана не знал о похоронах ничего определённого, но точно знал, что виновных надо найти и непременно наказать. Адрес «выбывшего» студента он в своих бумажках нашёл, хотя был сильно раздражён тем, что его отвлекли от ремонта. Маленькому начальнику было по-прежнему не до нашего Сашки, а мы... мы, каменея лицами, напряжённо стремились к нему.

Времени оставалось в обрез. Вынос тела (это о Сашке-то!) – в 14.00. Автобусы в нужный нам район города ходили редко, и были они переполнены пассажирами так же, как мы – тоскливой безнадёжностью. Выгребли из карманов и кошельков всё, что было, купили на углу у чистенькой старушки букет огромных белых хризантем, остальное отдали на оплату такси четверым из нас, которые должны были успеть. Хотя бы они.

Когда нас, не вошедших в авангардный отряд, выдавили из автобуса на окраине города, мокрых, помятых и растерянных, оказалось, что никто из нас не знает, куда идти дальше. Нет, улица и номер дома были записаны на бумажке витиеватым замдеканским почерком. Но где это? Улицы, пыльные и раскалённые, с плывущими от жары домиками и варёной сморщенной травой, были пусты. 13.40. Мы кидались к закрытым калиткам, ловили за руки семенящих в тени абрикосовых деревьев старух и чумазых ребятишек, проносящихся мимо на дребезжащих велосипедах, но все пожимали плечами. Да, они слышали, что есть такая улица где-то рядом, но... Старик в потрёпанной соломенной шляпе, собиравший в пол-литровую баночку колорадских жуков со своей поникшей картошки, тоже отрицательно покачал головой, но вдруг окликнул нас в спины:

- Дiвчатка, а ви нэ до Сашка`? Та хiба ж то вулиця, дэ вiн живэ? Там лише три хатинки стоять...

Мы молчали. 13.50. Мы стояли и ждали. Ну!! Струна ожидания натянулась до предела и лопнула. Стайка воробьёв испуганно вспорхнула с забора.

- Ви майже прийшли. Тут недалечко. За посадкою перший будиночок, - дед махнул рукой в сторону кучки сомлевших деревьев.

Нам, видимо, только казалось, что мы бежали. Мы спотыкались, поднимая в воздух горячую пыль, и боялись верить тому, что наконец-то нашли, успели, смогли... Мы только вошли в тень жиденькой посадочки, как в просветах между деревьями уже увидели крышу того самого дома.

- Дiвчатка, ви, мабуть до Сашка`?

Нет, пусть они молчат, эти женщины в чёрных платках, которые вышли из калитки нам навстречу и остановились в двух шагах. Этого - не может быть! Это – несправедливо!

- Нет Саши, девочки, увезли его уже. У нас до кладбища далеко – все на машинах поехали. Не догоните...

___

Он был для нас просто Сашкой. Но каждая наша вечеринка после того июля, каждый полуночный разговор по душам, междусобойчик с песнями Высоцкого и стихами Рубцова и Цветаевой заканчивался воспоминанием о Том Дне, Когда Мы Ехали к Нему. Но плакали мы, наверное, не о нём, а о себе – несбывшихся. О том, что спешим, но не успеваем. О том, что любим, но не бережём. О том, что молчим, когда надо бы кричать. Это были едкие, злые, выдающие нас с головой слёзы стыда за то, что могли бы, да лень. За то что тратимся на ерунду, а на важное нас уже не хватает. Да, от сессии до сессии, от курсовой до курсовой мы остывали. Не так опустошительны были наши набеги на библиотеки, конспекты становились короче, знакомых лиц в читалке - меньше. Не так горячи стали наши споры: уже знали, с кем и о чём – стоит поговорить, а с кем – только время терять. Те, кто подавали надежды, стали выдавать добротные, крепко сбитые конкурсные работы, а задержавшиеся на стадии филологического детства всё задыхались от восторженного ожидания откровения, которое вот-вот их озарит... да так и задохнулись. Мы стали меньше петь – некогда. Мы так и не поехали в лес.

___

Прошло уже ... очень много лет с того дня, когда мы осипшими голосами отчаянно прокричали в лица оставляемых нами и отпускающих нас:

- Прощай, филфак!

Первые лет пять я ещё верила в то, что когда-то мы снова скажем ему: «Здравствуй!» Верила и в то, что он нас непременно узнает, потому что мы-то остались прежними, только немного повзрослели и поумнели. И запах аудиторий, и звук фортепиано, на котором играли по очереди все наши филфачные музыканты, пока мы хором распевали про «дерева» и собаку Тябу – это же из нас не выкорчевать никогда! И мы все обязательно встретимся, обо всём договорим, всё нерешённое решим, всё недопетое допоём. И в разгар общего разговора кто-то непременно скажет:

- Ребята, а поехали в лес? Отдохнём, попоём. Сбор у меня. Это недалеко.

И мы поедем.

___

Но прошло ещё пять лет, потом ещё пять. Уже родились и повзрослели наши дети. А тоскливое чувство потерянности и брошенности, которое настигло нас в момент прощания с филфаком, с юностью, с наполеоновскими планами, с мечтой о лесе, всё трепетало внутри лампадным огоньком и не позволяло перевернуть страницу. Потом мы начали считать потери. И всё стало ещё беспросветнее.

Я пропустила момент, когда что-то чудесное щёлкнуло – и всё стало на свои места. Исчезла тоска и бесприютность. Перестало сквозить. Потому что ничто не уходит, никто не теряется. Ни Ольга. Ни Михаил Моисеевич. Ни Игорь. Ни лес, который был рядом и остался рядом – рукой подать. И Сашка наш мощными гребками (он же штангист!) всё режет воду реки, чуть отстав от девчонок – следит за тем, чтобы с ними ничего не случилось. Светит солнце, отражаясь от воды, и слепит глаза. Лето.