Это всё на карьере и началось. На заброшенном карьере на окраине нашего городка, который весь, как окраина. Окраина жизни. Карьер заполнился водой – получилось озеро, довольно большое и местами глубокое. Мы летом с пацанами часто здесь пропадали. Дно поросло тиной и водорослями, если опустить в них ноги, было холодно и шли пузыри. Откуда-то в озере появились неплохие караси, мы жарили их на листе железа, как на сковородке. Жирный ещё ловил на силки голубей, ощипывал и пристраивал рядом на вертеле. Я голубей не ел, брезговал, а Жирный, он же всегда голодный, только так наяривал. Он был самым низким из нас и самым широким одновременно. Как если бы я смотрелся в кривое зеркало.

– Пацаны, смотри, как я могу! – Витька взобрался на нырялку и красиво, ласточкой, сиганул в воду.

Нырял он и вправду лучше всех, нырял и плавал, хотя и мы из воды почти не вылезали – озеро-то хорошо сверху прогревалась. А когда зубы начинали выбивать виртуозную дробь, валялись на тёплом песочке, курили по кругу одну сигарету, если удавалось где раздобыть, и лениво трепались о том о сём. Жирный, конечно, ещё что-нибудь жевал.

В тот раз мы уже собрались уходить, начали одеваться, но Витька вдруг снова полез на нырялку.

– Нырну ещё разок и догоню, – крикнул он уже практически нам вслед.

Мы даже не особо забеспокоились, что не догнал. Или просто не обратили внимания – тут идти-то минут десять. Поздно уже хватились, когда тёть Валя – мать Витькина – стала по домам бегать. Тогда всей толпой, вместе со взрослыми, двинули обратно. А уже темно почти было. Поэтому я не очень запомнил, как выглядел Витька. Помню – бледный, а ссадину на лбу почти не видно. Мы эту корягу затонувшую уже на следующий день выловили. Ещё помню, как тихо и тоненько выла тётя Валя, как растеряно молчали мы, а Жирный даже жевать перестал. И как сильно пах тиной Витька.

И тут я вспомнил, что Витька и днём сегодня тиной пах. Я удивился тогда. Никто не пах, а Витька пах. Я подумал, что перекупался он. Ещё пошутил, что скоро водяным станет, но пацаны не поняли, сказали , что это от воды тиной несёт. Но от воды – понятно. Но это точно от Витьки было, и сильно так.

С тех пор я стал обращать внимание, кто чем пахнет. Жирный обычно пах жратвой, но на карьере от него почему-то начинало разить солярой и порохом. Порохом, как в тире после стрельбы из тозовки. Остальные пахли слабо и какой-то гадостью. Лекарствами, кислой мочой, немытым телом. Гришка только ощутимо разил спиртом. Но если не принюхиваться – нормально.

Взрослые тоже иногда приходили позагорать. Я как-то не особо удивился, что соседка баба Зина пахнет помидорами. Мы почти все жили в домах с огородами, Жирный только в двухэтажном покосившемся бараке. У бабы Зины стояла огромная теплица, помидоров там было видимо-невидимо, хозяйка после обеда обычно торговала ими на рынке, а до этого возилась в парнике, подвязывала, поливала, удобряла. Её заскорузлые пальцы стали бурыми и уже не отмывались. Поэтому ничего удивительного, что пахла она помидорами, а муж её, вот не помню, как звали, - свежими смолистыми досками. Он столяром работал, а известно же, что «мимо столярной идёшь мастерской – стружкою пахнет и свежей доской».

Удивился я позже, тем же летом, когда увидел мужа бабы Зины на свежей сосновой стружке в собственноручно им же изготовленном гробу из некрашеных досок. «Как знал, что помрёт», – шептались соседи. Бабу Зину через пару недель нашли в теплице среди неудержимо буйствовавших помидорных зарослей.

Окончательно я понял, что способен рядом с карьером чувствовать запах смерти, после седьмого класса. Зимой к нам перевелись двое близнецов – Серёга и Сашка. Одинаковые, как понедельники, только Серёге скоро выбили шайбой передний зуб, и стал он, как Овечкин. Хотя тогда про Овечкина ещё никто не знал.

Близнецы ни минуты не сидели на месте, дождаться окончания уроков для них было подвигом. Они облазили все деревья и заборы, порвали десятки штанов и разозлили всех дворовых собак. Отца у них не было, а бедную матушку чуть ли не каждую неделю вызывали в школу по поводу очередной близнецовой шалости.

В июне мы привели их в карьер, и я научился безошибочно различать братьев, потому что Серёга невыносимо вонял креозотом, а Санька пах резко и непонятно, то ли пылью, то ли мокрой собакой. Это потом я узнал, что озоном.

Через месяц братья решили прокатиться на крыше электрички. Сашка задел токонесущий провод и погиб на месте, Серёга бросился его спасать и свалился под колёса встречного товарняка. То, что от него осталось, размазало по разогретым солнцем железнодорожным шпалам.

Жирный начал заниматься борьбой и к десятому классу превратился в крепенького мужичка-боровичка. Жир исчез, зато появились нехилые мышцы, а вот рост так и остался метр с кепкой. Я поступил в универ в областном центре, а Жирный пошёл в армию, служил танкистом и подорвался на чеченской мине. Мне рассказал об этом отчим, когда я приехал на каникулы после первого курса. Мы загорали на берегу карьерного озера, и отчим сильно пах гарью. Осенью он сгорел вместе с баней.

Через год я привёз познакомить с матерью Таньку. Танюшу… Из моих друзей уже никого не осталось – Гришка отравился метиловым спиртом, а остальные разъехались. Стекольный завод к этому времени закрылся, работы не было, городок медленно умирал. Стариков только огороды и выручали.

Мать на радостях зарубила курицу, и мы пошли на карьер. Жарили куриный шашлык, пили вино, купались. Мать светилась счастьем и сильно пахла больницей. Она потом из неё так и не вышла. А Танюша прямо-таки благоухала мёдом. Мне даже показалось, что у неё духи такие. Но нет… Таня вообще очень любила мёд. У её дядьки была лесная пасека. Потом, когда мы уже поженились, поехали к нему в гости, наелись мёда, аж перемазались, набрали с собой, а когда шли к машине, на нас напали пчёлы. У моей жены оказалась аллергия, и до больницы я её не довёз.

Всё это началось здесь, на карьере. Сейчас, спустя много лет, я смотрю на воду без эмоций. Чувства выгорели. Когда-то я думал, что это карьер лишил меня всего, что мне дорого, всех, кого я любил. Потом клял его за дьявольский дар. Да, я могу учуять запах смерти, знаю, при каких обстоятельствах умрёт человек, но какой в этом прок? Знать и не иметь возможности предотвратить – разве можно придумать более жестокое наказание? Зачем мне этот злой рок? Я давно уже перестал задавать себе вопросы. Мне всё равно. Я прожил долгую скучную жизнь, у меня нет детей, родителей, братьев, родственников, друзей. Нет никого и ничего. Я стою на обрыве карьера и пахну тиной. Никогда раньше я не ощущал здесь свой запах. Ну что ж, наверное, это тот самый случай, когда знание полезно. Спасибо, карьер!

И я решительно зашагал к тому месту, где когда-то была нырялка.