Рита Смирнова, в девичестве Антипова, пребывала в последние месяцы в состоянии лёгкого замешательства: ясность нынешней её жизни подтачивали сомнения. Сомнения были туманны как вечерние сумерки. Сны, напротив, были коротки и ярки, и спустя некоторое время всплывали в памяти в самых мелких деталях, нанизывались как бусины одна к другой, и вся эта пёстрая гусеница существовала сама по себе. Дразнила.

 

Вчерашним утром снилось, что едет Рита, ещё не Смирнова – Антипова, на телеге. День летний, душный, солнце спряталось за тучи, ветер стих, и по всему выходит, что скоро будет дождь. Тёплый, короткий дождик-пятиминутка. Она лежит на спине, правая рука свешивается вниз, левая под головой. Пахнет травой и пылью. Ход у телеги мягкий.

— Как хорошо, — вздыхает Рита, — так бы ехала и ехала.

— Тпру, стой — слышится вдруг мужской голос.

Лошадь взмахивает хвостом, слышно, как рассекают воздух упругие нити, пахнет конским потом и мокрой овчиной. Рита неохотно, очень медленно поднимается, садится, подтягивает под себя колени. Оборачивается. Вожжи держит немолодой мужик. Пегая борода, полушубок, шапка ушанка – одно ухо оттопырилось в сторону, другое прижато к макушке. Рита в сарафане и изнывает от жары, одежда возницы припорошена снегом, снежинки запутались в бороде, изо рта идёт пар.

— Анделы мои, — говорит возница, картинно разведя руки в стороны, — откуда ж така красивяшша мадама припожаловала?

 

Рита смеётся, не может остановиться, ей совсем не страшно и хочется, чтобы сон продолжался, но картинка бледнеет, делается плоской, чёрно-белой и исчезает, но откуда-то издалека донеслось:

— Талаги, — и ещё раз, тише, — Талаги.

 

Весь день каталось во рту круглое, как тележное колесо, загадочное слово. Только в конце рабочего дня удалось заглянуть в интернет. Талаги – аэропорт города Архангельска. Шевельнулось, булькнуло в душе ожидание волшебства, давным-давно позабытое, похороненное на кладбище в могиле родителей. С тех пор про чудеса не думалось больше.

 

***

Место в самолёте в хвосте салона, возле иллюминатора. Пассажиры дремали: рейс ночной и ночь особая - предновогодняя. Рита Смирнова, в девичестве Антипова, уснуть не могла. Ещё год назад жизнь представлялась ей ясной и чистой: любимая работа и любимый муж. Теперь всё стало зыбко и неопределённо. Чтобы разобраться в себе, Рита и решилась на побег. Не насовсем, нет, только на одну новогоднюю ночь. Самолёт летел в далёкий чужой город Архангельск. Нет там ни родни, ни друзей, ни знакомых. Зато в попутчиках – ощущение одиночества, как повторение пройденного.

 

Впервые одиночество обрушилось в шестнадцать, после гибели родителей. Два года опекала троюродная тётка, немногословная и ненавязчивая. Не миновала и несчастная, как водится, первая школьная влюблённость. Подружки одна за другой вышли замуж, звонили редко: в личном счастье третий всегда лишний. После школы окончила курсы делопроизводства и устроилась в небольшую фирму помощником директора, по сути – секретарём. Жизнь закрутилась с невероятной быстротой. Через два года Рита вышла замуж за Вадима, инженера-конструктор­а.­

— Вадим, ты меня любишь? — приступала Рита с расспросами первый месяц после свадьбы. Он кивал, тогда она обязательно уточняла: — а за что?

— Малыш, самый крепкий брак не по любви – по расчёту. Главное, чтоб расчёт был верный.

— А у тебя какой верный расчёт?

— Я тебя люблю, вот мой верный расчёт.

— И мы никогда-никогда не расстанемся. Да?

— Ты утверждаешь или спрашиваешь?

Вадим ловко уходил от ответа на главные Ритины вопросы, такая игра, в которой ответы приходилось искать самой. Она придумывала их и была счастлива, потому что одиночество закончилось.

 

Они хорошо жили. Целых три года. А год назад что-то сломалось в их семейном механизме. Точка разлома – новая работа мужа: он устроился менеджером в крупную торговую компанию. Впервые они поссорились, Вадим ушёл в самый сложный момент: фирма переживала трудные времена. Рита вздыхала, прятала заплаканные глаза.

— Марго, — впервые муж назвал Риту новым, неприятным ей именем, — альтруистом быть, конечно, почётно, но кушать хочется каждый день. Когда у нас будут дети…

Против этого аргумента крыть нечем, нечем крыть…

 

***

 

Приземлились в половине четвёртого. На улице тьма египетская, на душе кошки скребут. Маленький аэропорт Талаги, не заблудишься.

— Смирнова? Маргарита? — молодая женщина доброжелательно разглядывала Риту, — Лана. Будем знакомы.

— Да, это я. Извините, рейс ранний, да ещё тридцать первого…

— Ой, да не берите в голову, вы гостья. Не будете возражать, если мы поселим вас не там, где вы забронировали? Форс-мажор случился.

— Не возражаю, одна ночь – не целая жизнь, в общем-то.

— Ой, ну не скажите, иногда бывает такое… Вы про нашу Чумбаровку слышали?

Рита покачала головой: она ехала наобум и заранее ничего не хотела знать о городе Архангельске.

— Я билет случайно купила.

— Надеюсь, вы приятно удивитесь, —продолжала Лана, — так путеводители обещают. Раньше про наш город говорили: доска, треска и тоска. Теперь лес вырубили, рыбу выловили, одна тоска осталась. Не испугались?

— Я закалённая.

Доехали быстро, за окном мелькали тёмные силуэты зданий, голые деревья, редкие фонари испускали тусклый свет, ощущение тоски и заброшенности не покидало даже в центре города, где стояли современные жилые дома и горела праздничная иллюминация. Обогнули высокую, ещё советской архитектурной мысли, башню, проехали несколько жилых зданий, остановились.

— Пройдёмся немного, Чумбаровка – наш местный Арбат.

Они перешли небольшую дорогу и очутились словно в позапрошлом веке: по обеим сторонам улочки стояли одно- и двухэтажные деревянные дома, некоторые окна в резных кружевцах. В неверном свете горящих фонарей улица казалась призрачной, сошедшей со старинных фотографий. А за спиной ещё спал обычный современный город, в редких окнах горел электрический свет.

 

Возле третьего дома остановились. Дом двухэтажный, по пять довольно высоких окон в ряд на каждом этаже. С края фасада вход: две пары распашных дверей, окрашенных в розовый цвет, над ними нависал эркер: два широких окна одно над другим. Нижнее обычное, в верхнее вставлены цветные стёкла – синее, жёлтое, зелёное. Крыша эркера заканчивалась кованой решёткой с флагштоками по краям.

 

— Вот мы и на месте, — Лана достала из сумочки внушительный ключ с замысловатой бородкой и вставила в замок крайней двери, — дом инженера Овчинникова. Копия. Оригинальных здесь раз-два и обчёлся. В основном воссозданы по дореволюционным проектам. Есть те, которые из других улиц сюда перенесены, по брёвнышку. Осторожно, лестница крутая.

 

Лестница, действительно, оказалась довольно крутой. Пахло деревом. Шаги отдавались мягким шепотливым эхом. Прошли по узкому проходу с балюстрадой и очутились перед единственной дверью. Здесь замок был обычный, английский. Лана щёлкнула выключателем. Комната небольшая, стандартный трёхзвёздочный гостиничный номер с очень высоким потолком.

— В эркере жили слуги, потому и вход отдельный. Располагайтесь. Это особенный номер, по слухам, его заселяют только один раз в году. Не знаю, правда ли это.

— Как директорская ложа в театре, — Рита улыбнулась и не удержалась, — а по паспорту вы Светлана, да? Почему Лана, а не Света? Извините за нескромный вопрос.

— Лана красиво звучит, гораздо лучше, чем Света. Устраивайтесь. С наступающим! Будут проблемы, я на связи. Да, чуть не забыла: если хотите попробовать нашу поморскую кухню, сходите в «Трескоед», это в самом начале улицы. Не пожалеете.

 

Половина шестого. Ещё не рассветало, но темнота не была плотной. Свет шёл от снега, высокими сугробами лежавшего на улице. Всё вместе: белизна сугробов и тьма почти ночного неба давали в сумме неопределённость безвременья. Силы закончились все и сразу. Рита едва успела расшнуровать высокие ботинки, сбросить на пол толстую куртку и завернуться в пышное одеяло.

 

Проснулась поздно, в первом часу. Лежала, разглядывала бледное шевелящееся пятно: разноцветные стёкла верхнего окна окрашивали светлую стену, она становилась живой, вздыхала глубоко и от вздохов шли всполохи, как бывает при северном сиянии. Ну конечно, Архангельск на самом краю света. Почти. Небо снова было тёмным, снег белым, а фонари яркими.

 

К электрическому чайнику прилагался тонкий стакан в металлическом подстаканнике. Рита разглядывала его: вот Ломоносов в лавровом веночке; Пётр с поднятой головой и горделиво отставленной вперёд шпагой; смешной, почти игрушечный танк; купола храма, море с чайками и рыбой. Да–да, доска, треска и тоска. Тоски последний год выдавалось изобильно.

 

***

Рита Смирнова, в девичестве Антипова, помешивала чай, постукивая ложкой по тонкому стеклу. Плебейские звуки – признак дурного тона. Вадим обязательно бы нахмурился и тихо, чтобы посторонние не услышали, прошептал: «Марго?» И изогнул бы вопросительно красивую бровь. Нет рядом никаких посторонних и не посторонних – тоже. И Вадима нет. Рита вздохнула, обхватила подстаканник ладонями, согреваясь. На носу новогодний праздник, а тут такая неприятность: муж собрался уходить. Не к другой, а просто так.

 

Уходил как бы случайными, незаметными шажочками, незаметными лишь чужому глазу. Она давным-давно не приставала с дурацкими вопросами про верный расчёт, всё реже они «выходили в свет» парой. Совещания, учёбы, корпоративы-междусоб­ойчики­ вытеснили прежние тёплые отношения. Вадиму постоянно было некогда. Некогда поговорить, пожалеть, обнять, просто вместе посмотреть по телевизору какое-нибудь душещипательное кино. Рита заранее покупала пошлый попкорн, предвкушала подтрунивания над ненастоящими страданиями героини и обязательный счастливый финал. Вадим уходил в кабинет, бывшую спальню её родителей, попкорн отправлялся в мусорное ведро, Рита шла на кухню пить чай. Подстаканник был старый, мамин…

— Ты мешаешь мне работать, — Вадим стоял в дверях. Раздражённый. Чужой. — Марго, я тебя прошу, забудь эти мещанские привычки! Как в вагоне, ей богу.

— Хорошо, — глотала слёзы, мамин любимый подстаканник стыдливо прятался во тьму кухонного шкафчика, Рита – в холодную супружескую спальню.

 

Ночью мирились и клялись в вечной любви, нет, она клялась, а он был ослепительно великодушен. Просыпалась первой, долго рассматривала лицо любимого, отмечала новые складочки возле губ, морщинки вокруг глаз. Вдруг с удивлением поняла, что не знает почти ничего достоверно о человеке, которому однажды сказала: «Да». Кто из двоих изменился? Сам собою всплыл в памяти вопрос про верный расчёт, ответа Рита Антипова, в замужестве Смирнова, испугалась, спряталась как устрица в скорлупу. Выжидала.

 

Четвёртый общий новогодний праздник грозил превратиться в настоящую катастрофу. Во-первых, на предпраздничный корпоратив Вадим отправился один. Рита пожимала плечами, нельзя, значит нельзя, смущало жаркое многословие оправданий. А во-вторых и в-главных, Новый год он предложил встретить с родителями, и решение принималось одной стороной. Впервые. Такого предательства от мужа не ожидала. Разве они с Вадимом не посмеивались над нелюбовью свекрови к невестке? Да, выражалась нелюбовь весьма интеллигентно, но не заметить этого…

— Маргоша, помоги Сергею Анатольевичу. Нам с Вадиком нужно поговорить.

 

Рита Смирнова, в девичестве Антипова, шла на кухню, мыла посуду, пока свёкор, умный, тонкий, всё понимающий человек, привычно «организовывал» атрибуты чайной церемонии.

— Ой, я нечаянно! — любимая свекровина салатница выскользнула из рук. Звон разбивающегося фарфора звучал невыносимо сладко.

Сергей Анатольевич неожиданно поднял палец вверх и подмигнул. Свекровь долго причитала над осколками.

— Ну как же так, Маргоша? Где я теперь возьму вторую такую же салатницу? Это ж такая редкость. Боже мой, боже мой… Одна с одной стороны стола, другая с другой, так красиво, как же теперь быть?

Рита неторопливо взяла осиротевшую салатную ёмкость, подняла вверх и разжала пальцы.

— Чтобы не думать, — Рита Антипова, в замужестве Смирнова, сняла фартук, надела в прихожей куртку, хлопнула громко входной дверью. Вадим догнал её во дворе, долго хохотал как безумный, изображая в лицах разговор родителей. Больше на кухню свекровь не отсылала и в гости приглашала с большой неохотой.

 

Т о м у Вадиму не пришло бы в голову тащить Риту в родительский дом, э т о т – не видел в приглашении ничего особенного. Ну что же, год следует назвать Годом Уходящего Мужа и отметить особым образом. Каким? Уехать! Уехать к чёрту на кулички, вот каким. Пусть Вадим будет качать головой и вопрошать: «Марго, ну что за детский сад!», она всё равно уедет. Куда-нибудь.

 

Потом ей приснился тот самый сон, про телегу и Талаги, и случилось невероятное стечение обстоятельств: один-единственный кем-то сданный билет, а она совсем было отчаялась. Записку, впрочем, Рита Смирнова оставила на видном месте.

 

***

Время меж тем подобралось незаметно к трём часам пополудни, за окном сгущались сумерки. Мигала новогодняя иллюминация, безликая, оттого нелепая и жалкая. Пора выходить в люди. В животе маята, на сердце тяжесть. Что там Лана рекомендовала? «Трескоед»? Будем выполнять все пункты программы: тоску разобрали по косточкам, треска маячит на горизонте, с доской тоже как-нибудь разберёмся. Зря разве занесло Риту на край света?

 

Лана не обманула: кормили здесь вкусно. Голодная Рита едва удержалась, чтобы не заказать себе всё меню. Стены украшала, как и полагается, домашняя утварь, возле дверей маялся деревянный помор в оленьей шубе не то с веслом, не то с лыжами в руках. Гостье вручили пакет с шаньгами, удостоверение трескоеда и пригласили приезжать почаще. Растроганная, разомлевшая от сытости, выбралась она, наконец, на воздух и присела на перевёрнутую белёную деревянную лодку возле входа.

Состояние умиротворения длилось недолго. Рита привыкла, чтобы вокруг неё всё крутилось и двигалось, а она была центром, источником вихря, его сердцем. Потому она энергично встала, нашла киоск с буклетами и путеводителями и, вооружённая информацией, двинулась в боевой поход. Уныние не наш метод, особенно в такой день!

 

Чумбаровка лежала перед ней снежная, яркая, многолюдная, но ничуть не загадочная, скорее слишком доступная, похожая на принаряженную престарелую невесту, готовую на всё, лишь бы обратить на себя внимание. С картой наперевес штурмовала Рита местные достопримечательност­и,­ читала вывески, перебегала с чётной стороны на нечётную и обратно. Заглянула в окно кондитерской. Спустилась в полуподвал книжного магазина: к пакету с шаньгами добавился ещё один.

 

Ощущение волшбы, лёгкого мгновенного кружения головы случилось возле бронзового босоногого слепого старика. Сказочник Шергин сидел на стуле, стул опирался ножками на большой валун с маленькими домиками, церковками, по морю плыли кораблики, над ними летали птицы. Старик был великаном, а мир, лежащий под ногами – кукольным. Косточки на пальцах блестели, Рита Антипова, в замужестве Смирнова, накрыла их ладонями, пытаясь согреть. Бронзовые пальцы чуть дрогнули, колыхнулся воздух, наполнился тревожным ароматом. Рита отдёрнула руку и быстро пошла, почти побежала вперёд, ноздри её стали чутки как у голодной собаки. Сердце гулко стучало.

 

Возле Козьмы Пруткова застряла в недоумении: почему – Архангельск? Так ни до чего не додумалась, просто любовалась на высокую фигуру во фраке, с пером и книгою в руке, лохматые кудри, задумчивость во взоре. И надпись на обложке «Зри в корень». Красавец мужчина вдруг… подмигнул одним глазом, раздвинул губы в улыбке и снова замер.

— Чёрт-те что и сбоку бантик, — слова вырвались сами собой. Сверху послышался тихий смешок.

 

Оглянулась: может, не только ей мерещится? Люди шли мимо, не обращали внимания на застывшую соляным столбом Риту Смирнову. Или Антипову? Первая ушла бы немедленно, качая головой. Вторая с любопытством ждала продолжения. Не дождалась, побрела дальше, оглядываясь и налетая на прохожих. В голове шумело, в горле толкались бессмысленные восклицания, но крепко-накрепко закрытый рот не позволял вырваться ни единому звуку. Шаги сделались лёгкими, ноги едва касались расчищенного тротуара. Да и касались ли?

 

— Анделы мои! Неужто прикатила?

 

Возница из недавнего сна сидел верхом на большущей рыбе! Как и тогда, он был одет в полушубок и шапку-ушанку, только шапка теперь съехала набок, оба её уха раскинулись по сторонам. «Сеня Малина верхом на налиме» — сообщала табличка любопытствующим. Вновь лез в ноздри тревожный аромат.

— Сколько можно, — проскулила Рита Антипова и вытерла кулаком набежавшую слезинку.

— Полно воду попусту пускать солёну, — сказал мужик, — вот кабы ты лучше в гости заявилась! Мы твою грусть-печаль вон на морожену льдину свалим да в море-окиян отправим, вот потеха будет медведям белым.

— Куда? Куда в гости, а адрес? — в голосе слышались истерические нотки. Стоявшие рядом девчонки испуганно шарахнулись в сторону и покрутили пальцами у виска. Телефоны достали, пальцы летали как чайки над морем.

— Перво-наперво ветер поймать надо. Молодые ветры быстры, игручи, ласковы. Ухватись за него и знай, иди, не сворачивай. Да глядеть нужно вполглаза, как бы ненароком. Разберёшься, не маленькая.

— А если не получится?

 

Нет ответа, да и то: разве могут памятники разговаривать, они же памятники! Но куда деть только что слышанное? Может, она тихо сходит с ума? Как проверить? Кажется, позади мелькнула телефонная будка. Вот если…

 

Вернулась, села на лавочку напротив будки, сильно похожей на поставленный вертикально красный двухэтажный лондонский автобус. Монетка, там нужна монетка. Двушка, говорила мама. Ладно, попробуем на авось. Сегодня всё может быть, если она правильно думает. Ненароком.

 

В кабинке висел серый металлический ящик, на лицевой панели диск с дырками, под ними цифры. Телефонная трубка сбоку. Рита подняла её, внутри что-то щёлкнуло и раздался длинный гудок. На полочке рядом лежала монета. Та самая, двухкопеечная. Кажется, её нужно опустить, куда опустить, а вот сверху! Диск послушно крутился. Рита вслушивалась в дальние шумы, треск, в быстрые очень короткие гудки, затем в гудки длинные и вдруг услышала знакомый голос:

— Слушаю! Говорите! Не слышно! — потом неуверенно: — Марго?

— Это я. Ты не поверишь, я звоню из телефона-автомата. За две копейки! — ей казалось, что это самое главное, о чём нужно сказать. Посмеяться над нелепостью ситуации, и понять, что всё будет хорошо. Она вдруг поверила в это, потому что памятники умеют разговаривать, значит, люди тоже смогут!

— Марго, разве так можно? — Вадим сердился, в голосе его появились неприятные металлические нотки. — Прекращай сходить с ума. Твои дурацкие детские выходки…

— Я не Марго, я Рита! Рита! — близкие слёзы мешали говорить.

Где-то там, на другом конце провода послышались голоса, свекровь что-то спросила, Вадим ответил. Голос его звучал виновато… Сразу вспомнилось: он всегда оправдывался перед матерью. Что нужно сделать, чтобы не быть виноватым? Почему сейчас ей кажется, что она заступила на мужнину вахту?

 

Рита тихо положила трубку на рычаг. Снаружи метался снежный вихрь, стёкла моментально залепило белым. Стало тихо-тихо.

— Каков твой верный расчёт, мистер Фикс? — звуки мячиками отскакивали от стекла, — мой верный расчёт подлежит пересчёту.

 

Снаружи зима как будто сошла с ума: летел крупный снег, порывы ветра сбивали с ног пешеходов, росли на глазах сугробы, исчезли лавочки и рекламные щиты, гирлянды полоскались по ветру как речные водоросли.

— Вот он, мой молодой ветер, он быстр и игруч, — Рита распахнула дверь будки и шагнула наружу. Её подхватило, закружило, подтолкнуло нетерпеливо в спину, — и ласков. Сопротивление бесполезно!

 

Внутри метели оказалось, на удивление, тепло. Как будто наступила весна, пахло тревожно и странно-знакомо. Множество освещённых окон глядело вослед …

 

***

 

Метель прекратилась внезапно, как будто натолкнулась на невидимое препятствие. Рита стояла перед домом Овчинникова, тем самым, в который поселилась нынешним утром. Никакой Чумбаровки рядом не наблюдалось, наоборот, небольшой пятачок с домом окружали элитные кирпичные многоэтажки. Дом выглядел странно, неправильно выглядел. Во-первых, он действительно был старым, сложенным из тёмного потрескавшегося бруса, оконные наличники не сияли белизной. Во-вторых, оказался обитаем: в некоторых окнах горел свет, висели занавески, сквозь них виднелась мебель, двигались человеческие силуэты, мерцали телеэкраны и слышалась музыка. Входные двери, распашные, с облупившейся коричневой краской плотно притворены, в эркерном окне горел свет. В том самом, сквозь которое сегодняшним днём разглядывала Рита хмурое небо, сугробы и праздничную иллюминацию.

 

Большой ключ с замысловатой бородкой легко провернулся в замке. Вверх вела крутая лестница, ступеньки скрипели, гладкие перила лоснились. Пахло старым деревом и жилым духом. Живой тёплый дом принюхивался, привыкая к чужому запаху, стены чуть подрагивали как от щекотки.

— Я своя, — Рита едва шевелила губами, но её услышали: тихий вздох облегчения послышался в воздухе, на площадке второго этажа зажглась сама собой неяркая электрическая лампочка.

 

***

 

В центре комнаты стоял круглый стол, накрытый цветастой скатертью, из-под бахромы виднелась толстая ножка с вензелями. Пузатый самовар светился начищенными боками, на подносе теснились стаканы в подстаканниках. Круглая вазочка из толстого стекла полна белыми неровными кусками сахара, сверху щипчики для колки. У дальней стены широкая лавка покрыта домотканым пёстрым половичком, напротив деревянный ларь с откидной крышкой. Над столом лампочка в нарядном цветастом абажуре. Часы с кукушкой.

 

За столом сидели… памятники. Не бронзовые – обычные люди. Козьма в том же фраке и при растрёпанных кудрях, книга на коленях. Старик Шергин в просторной рубахе, ноги обуты в коротко обрезанные валенки. Возле двери на гвоздике висел полушубок, хозяин его красовался в свитере грубой вязки, рядом – детского почти размера двубортное пальтишко сказочника Степана Писахова, мимо которого Рита дважды пробежала, не задерживаясь. На гвоздике висела авоська с рыбой, на неё щурила зелёный глаз полосатая кошка.

— Вот и собрались все, — Сеня огладил бороду, подмигнул, — ну, гостья-мадама, раздевайтесь и пожалуйте к нашему самовару. Чай пить будем и разговоры разговаривать. Да не пугайтесь, мы люди мирные.

— Ми…мирные люди, — Рита уронила пакеты, уселась на пороге и принялась хохотать, — вот это чёрт знает, что такое! Рассказать кому – не поверят!

— Глядя на мир, нельзя не удивляться! — Козьма схватил перо и принялся быстро водить им в книге. — Всякая умная мысль должна созреть и уложиться в разуме в тот час и в ту минуту, которая предназначена судьбою.

 

И только в эту минуту почти неподвижная картинка едоков за столом ожила, колыхнулся воздух, задышал, дрогнули ситцевые в мелкий цветочек занавески; лампочка моргнула раз и другой, в ней послышался едва слышный треск, и стало значительно светлее. Фигуры задвигались, самовар пустил пар и вместе с ним бодрую струю в подставленный кем-то стакан. Рита достала из упавшего пакета «трескоедовские» шаньги (их оказалось больше, чем ей помнилось), подвинула пустовавший стул, села и сказала:

— Меня зовут Рита, муж называет Марго. А ваши имена я прочитала… на памятниках. Нет, я, наверно, сошла с ума, этого быть не может!

— Воля ваша, верить или нет, — старик Шергин не улыбался, смотрел на Риту, словно видел её всю от коротких прямых непослушных волос на голове до ботинок на толстой подошве. Он видел её насквозь и знал, какой ответ она искала мучительно весь долгий день, начатый ещё в Домодедово и заканчивающийся здесь и сейчас, в странной компании и странном доме-двойнике. На краю света, где из трески, доски и тоски осталось только последнее.

— Вот как, значит, Рита и Марго, два имени как две дороги, а путь-то один. А мы про Перипилиху разговаривали перед вашим приходом.

— Перепилиха это наша, Уемска, жонка, — подхватил разговор Сеня Малина, — когда Перепилиха кричит, медведи уши лапами закрывают, такая сила у ней в голосе, страсть, какая силища! Мужа пилила, пилила, да насквозь просверлила голосом, он теперь так с дыркой и живёт, а куда деваться? А Перепилиха с той поры в силу вошла. Ей перечить никто не моги. Она перво-наперво ум отобьёт, опосля того голосом исщиплет, прицарапат.

— У неё имя было по молодости. Человеческое, — добавил Шергин, — только никто его теперь не помнит. Перепилиха и всё. Она отзывается.

— Анной звали, Нюрой. Муж – Аннушкой, — Писахов улыбался в смешные усы, широкий пористый нос лоснился, длинные седые волосы свешивались на лоб, глаза с любопытством ребёнка разглядывали Риту.

— Обручальное кольцо есть первое звено в цепи супружеской жизни, — важно произнёс Козьма, — тут всё упирается в выбор главного слова. Цепь или звено? Вот вопрос для раздумий пытливому уму.

— Или вот Ульянку взять: она-то хуже карасину только для Ванятки была, а муж по ей нашёлся, про карасин все и забыли. Хорошо живут, ладно. По хрустальному мосту в карете по гостям разъезжают и детишек с собой берут с няньками-мамками, — Сеня подвинул к Рите вазочку, — угощайтесь. Сладкое – оно тоску жидкой делает.

— А жидкая тоска как грязь после дождя, ни проехать, ни пройти. От неё одно средство – деревянны тротуары. Она под ними чавкает, злится, а сделать ничего не может.

 

Писахов ещё хотел что-то добавить, но дверь распахнулась, ввалились какие-то люди: мужчины несли стулья, женщины – блюда с пирогами, салатами и прочей снедью. Стены комнаты раздвигались сами собой, поскрипывали половицы, множились в зеркале электрические лампочки.

— А вот и хозяева припожаловали, — засмеялся Сеня, — мы тут гости в редкий день. Сейчас песни морожены запоём, из погреба достанем, отогреем, вся округа подпевать станет. Медведи прибегут белы, они недалеко тут, на льдинах ожидают. Пожарна каланча соборну колокольню опять сватать будет, да только навряд ли сладят: который год уговориться не могут.

 

Слова сыпались как снег за окном, целые сугробы слов. Рита брела по ним, спотыкалась от усталости. Глаза слипались, а длинный день всё никак не заканчивался.

— Продолжать смеяться легче, чем закончить смех, — донеслось издалека едва различимо уху.

И стало тихо.

 

***

 

Солнечный луч елозил по векам. Он проникал через оконное стекло, отражался от настенных часов и падал на лицо. Будил: день короток, а несделанного много!

 

Рита огляделась: стандартный гостиничный номер, два широких окна одно над другим, верхнее с цветными стёклами, жёлтым, синим, зелёным. Небесная голубизна слепила глаза. Сугробы пестрели блестящими объедками ночного гуляния и не отражали свет, наоборот, втягивали в себя.

 

Дел, действительно, было много.

 

***

 

Бронзовый сказочник протягивал руку, приветствуя. Кошка ластилась возле ног, чайка присела на шляпу, обе посматривали на авоську, полную рыбы.

— Спасибо, — сказала Рита Смирнова и положила монетку на шляпное поле.

— Только не трите мне нос, щёкотно, — ответил Писахов и чихнул.

 

***

— Эх, погостили мало! — Сеня Малина огорчённо вздохнул, — на свадьбу приезжайте! Колокольня-то с Каланчой сговорились! Вот гулянье будет!

— Тогда до скорой встречи, такую свадьбу пропустить нельзя. Знать дайте!

 

***

 

Козьма Прутков был задумчив, гладкость лба пересекала неглубокая морщина.

— Лжёт непростительно, кто уверяет, будто всё на свете справедливо!

— Да, я поняла, — закивала головой Рита, — у каждого своё понятие о справедливости, верно? И о счастье тоже. А как совместить?

— Зри в корень!

— Козьма… Петрович, всё-таки, ну почему Архангельск? — жгучее любопытство не давало покоя, даже отступило на второй план воспоминание о вчерашнем новогоднем застолье.

— Я родился под Сольвычегодском в деревне Тентелеевой. Не слыхали?

 

***

 

— Как две дороги сделать одной и не превратиться в Перипилиху? Это возможно?

Старик Шергин, повелитель земного шара и окрестностей, вдруг улыбнулся, зряче взглянул на застывшую Риту и сказал:

— Все просят помочь, вы – единственная, кто пытался согреть, Маргарита…

 

Она вспомнила свои вопросы про верный расчёт, ссоры, свекровину салатницу… Рассмеялась легко, запрокидывая голову. Кивнула, пошла, не оборачиваясь. Свернула в первую попавшуюся улочку и ощутила под ногами деревянные доски. Знаменитые архангельские деревянные тротуары, та самая доска, которая всё-таки есть! Улица была жилая, с настоящими домами в виде широкой буквы «п», с цветами на подоконниках, с лавочками во дворе и кошками, гуляющими сами по себе.

 

Вот и всё, осталось перекусить на дорожку и – домой. У неё есть дом и человек, которого она любит. Нет никакого уходящего мужа, есть главное – они пара, и были ею всегда, просто она слишком долго не хотела взрослеть.

 

***

Лана ждала возле морвокзала. Всю дорогу до аэропорта Талаги они молчали и только там, возле стойки регистрации, Лана спросила:

— Понравилось у нас?

— Очень. Я даже познакомилась с… привидениями. Нет-нет, не так, я нашла дом Овчинникова, который настоящий. В нём живут люди, вы знали?

— Девять жителей. Жить в памятнике не слишком удобно, но уезжать они не хотят. Почему-то.

— Кажется, я знаю, почему. Лана, у вас ведь теперь другая жизнь, не та, которая могла быть у Светы, верно?

— Та жизнь была… не моя.

— А муж? Как вас муж называет теперь?

— Никак. Некоторые мужья боятся перемен, — Лана улыбнулась, — некоторым нравится раз и навсегда заданное.

— А начинать заново трудно…

— Да, как-то так. Счастливого полёта, Маргарита!

***

Самолёт набирал высоту. На земле было уже сумеречно, а здесь ещё светило солнце. Маргарита Смирнова достала из рюкзака большую книгу, раскрыла страницу наугад и начала читать:

 

«Раньше стоял один столб, на столбе доска с надписью: АРХАНГЕЛЬСК. Народ ютился вокруг столба. Домов не было, о них не знали…»

____________________­____________________­_ ___________________­___­

Курсивом выделены цитаты: афоризмы Козьмы Пруткова и фрагменты из книги «Волшебные поморские сказки»