Анатолийское утро, светлое, песчано-желтое, течет навстречу, разворачивая цепочки холмов и открывая широкую долину. Речка в этой долине совсем маленькая, узенькая, несоразмерная широте пейзажа, как горбатый «запорожец» широкому восьмиполосному автобану. Но, что поделаешь, Анатолия засушлива, лесов очень мало, и речки маловодны.

 

Река перед нами зовется Сакарья, и это, если говорить выспренно, самая крупная водная артерия на нашем пути к Анкаре. Вероятно, в давнем прошлом она была куда значительнее, если уж выработана такая долина. Кстати, вот и привет из прошлого. Среди долины возвышается огромный курган, рядом с ним несколько меньших. Это все, что осталось от древнего города Гордион, некогда столицы Фригийского царства. А самый большой курган называют гробницей Мидаса, легендарного царя этого царства, обладавшего даром обращать в золото все, к чему он прикасался.

 

Золото в давние времена было атрибутом власти царской, деспотической, восточной, было символом Востока с его роскошью, могуществом, пресыщенностью. Древние греки чеканили свои монеты из серебра, а древнейшие римляне вообще отливали из меди, но зато персидские цари чеканили свои дарики из золота. Да и предшествовавшие Ахеменидам цари обладали огромными, по мнению современников, сокровищами. Говорили – богат как Крёз. А за много столетий до Крёза был легендарный Мидас. Впрочем, в его огромной гробнице уже не увидеть золота, оно было разграблено в незапамятные времена подобно золоту египетских фараонов. Слишком заметны были все эти гробницы. Хорошо сказал Пушкин –

 

«Все мое – сказало злато.

Все мое – сказал булат.

Все куплю – сказало злато.

Все возьму – сказал булат».

 

Золото – главная цель многих завоевателей прошлого. За золотом шли в Вест-Индию испанские конкистадоры, за золотом шли в Азию и македонцы Александра Великого, и они были во многом схожи с конкистадорами – отважные, жадные, мастера устраивать «пиры крови и металла». Сюда, на реку Сакарья (которая тогда, конечно, называлась иначе) Александр прибыл на исходе первой кампании, уже совершив многие победы. Но главные силы Дария еще не вступили в войну, могущество великой империи еще не было поколеблено, и для свидетелей этих событий все пока представлялось неясным. Ведь за сотню лет до Александра спартанский царь Агесилай тоже забирался глубоко в пределы Азии, несколько раз побеждал армии персов, и был он и отважен, и жаден до золота и славы, но завоеваний своих удержать все-таки не смог.

 

Александр и сам все прекрасно понимал. Идти вперед означало – все больше отрываться от Эллады, все глубже погружаться в чужую, враждебную страну. Здесь, на пороге Анкиры (так тогда называлась Анкара), где его армия должна будет остановиться на зиму, совершенно необходим такой символический жест, который бы показал и доказал всем непобедимость стратега и предопределенность будущего властелина Азии. Случай представился именно в Гордионе. Кто развяжет узел, тот будет царем всей Азии – гласило пророчество.

 

А ведь все древние пророчества, предсказания, ответы дельфийского оракула обязательно содержали в себе некую остроумную двусмысленность, искусно замаскированную загадку, которую непременно надо было разгадать. И узел, который невозможно развязать, мог существовать. Возможно, в его основе было что-то вроде имитации ленты Мёбиуса, не имеющей концов, а также основательно перекрученной и запутанной, чтобы обмануть претендента, внушить ему, что это узел, заставить его распутывать эти переплетения. Если поверить в это предположение, то Александр догадался, понял, что узел – ложный. Но возможно и другое толкование – что вся эта легенда и появилась благодаря Александру, что это поэтическое отражение его великого завоевания. Поднял меч – стал властелином. Впрочем, результат мы знаем, а легенда одинаково хороша в обеих интерпретациях. Только в первой наше внимание привлекает находчивость юного царя, а во второй искусность «творимой легенды».

 

Как рождается легенда? А так же, как и поэзия. Иной раз из эпизода, малозаметного и незначительного события, давшего по прихоти случая неповторимую возможность увидеть «небо в чашечке цветка». А иной раз из мечты о небывалом и не совершившемся еще, но долженствующем совершиться, обязанном быть. И событие происходит, и запечатлевается. Особенность таких происшествий, названных Стефаном Цвейгом «звездными часами человечества», в их отчетливой и неразрывной связи с будущим. Они как будто совершены теми, кто знает будущее, кто исполняет пророчество. Или же они создаются теми, кто, зная уже совершившееся, подводит к нему цепь предшествующих событий и деяний, создавая континуум, лествицу, творя легенду, которая все объясняет и оправдывает.

 

Итак, узел был разрублен, Азия завоевана, и наследники Александра, а вслед за ними римские императоры и византийские василевсы чеканили монеты из золота. Месторождения благородного металла давно истощились и в Анатолии, и в Египте, и золото стали привозить издалека. Но привлекательность его в Азии даже, кажется, возросла. Об этом думаешь, когда видишь невероятное множество ювелирных магазинов и лавок в Турции, когда глаза слепит блеск выставленных на витринах браслетов и прочих украшений. Страны Востока покупают золото в очень большом количестве, причем идет оно исключительно на нужды ювелирной промышленности. Настоящий мужчина должен обеспечить свою невесту достаточным количеством золота, без этого здесь нельзя. Интеллигенции это не нравится, но её никто не спрашивает.

 

Вот вам и завершение легенды, превращение её в простой ритуал, или лучше, в обязанность. Так и то, что некогда было поэзией, может стать скучной рутиной. Золото было предметом поклонения и символом божественной власти и могущества, а стало средством простейшего самоутверждения в обществе, элементом престижа, условием закрепления статуса. Есть вечные ценности, но золото само по себе к ним не принадлежит, оно может быть лишь символом вечного. Древний миф о Мидасе как раз об этом. Простимся же с ним, полюбовавшись еще раз на огромный усеченный конус кургана, сопровождаемый несколькими меньшими.

 

Долина реки Сакарья знаменита не только фригийским золотом и подвигом Александра. В первый свой приезд в Турцию я, входя в какой-то магазин, заметил наклеенный прямо на стекло большой красочный плакат. На нем была изображена динамичная батальная сцена. Кавалерийская лава во весь опор мчалась на зрителя, сверкали обнаженные клинки сабель, рты всадников раскрывались в яростном крике, лошади скакали, и над всем этим потоком «крови и металла» реяло красное боевое знамя. Не хватало здесь только предводителя в папахе и развевающейся черной бурке, а так это было совершенное подобие знаменитого кадра из фильма братьев Васильевых. Я даже оторопел, настолько похоже.

 

Вскоре я узнал, что это был кульминационный момент греко-турецкой войны в первой половине 20-х годов. Греки вели войну за территории, прилегающие к Эгейскому морю, земли, с гомеровских времен ими заселенные. И проиграли. Кемаль-паша, будущий Ататюрк, и его сподвижники вели свою войну, как и доныне говорят в Турции, за само существование государства. Турки отступали на восток с тяжелыми боями, но потом зацепились за рубеж реки Сакарья, всего в 50 километрах западнее Анкары, и здесь смогли нанести первое поражение греческой армии, и после этого наступали вплоть до моря. Исход войны был трагичен для греков – всему населению пришлось уйти с Эгейского побережья Малой Азии, и греческая Смирна стала турецким Измиром.

 

Странный параллелизм исторического плаката и советского фильма получил свое дальнейшее развитие, когда я посмотрел турецкий биографический художественный фильм об Ататюрке. Это был чистый соцреализм в духе многочисленных лент конца сталинской эпохи, с характерным пафосом, лирическими отступлениями, фиксацией личности героя в решающие моменты, монументальностью. Лидер, вождь нации, стойкий, суровый, мудрый и безмерно усталый, обретал черты, делавшие его похожим на вождей других стран той же эпохи, первой половины ХХ века.

 

Отсюда уже замеченное сходство представляется закономерностью, и описанная многими однотипность приемов, формул, символов авторитарного и тоталитарного искусства оказывается просто неизбежной. Режимы, их идеология, отношение к религии, национальной идее, искусству – все это может сильно различаться, до противопоставления, но монументальная пропаганда приводит искусство к единому знаменателю.

 

Впрочем, было бы несправедливо искать причины назойливого сходства в авторитарной или тоталитарной сущности. В свободном и даже сколь угодно разнузданном обществе можно найти массу примеров «одинаковости», стандартизированности современного искусства. Попробуйте хотя бы почитать интеллектуальных верлибристов, сначала наших, потом американских – и вы найдете больше признаков сходства, чем разницы. Обратитесь к абстрактной живописи – и там сходства будет много. В чем же причина этого?

 

Похоже, что дело здесь не в свободе или несвободе общества, которую можно рассматривать просто как частный фактор, не имеющий значения в данном процессе. Думая о причинах, я не нашел ничего более вероятного, чем ослабление национального, стирание его границ, и, соответственно, развитие интернационального в искусстве недавнего и нашего времени. Отсюда и эта клишированность, одинаковость приемов, унификация всего – цели, пути, средств. Повсеместно городская среда, движение, коммерция, досуг, потребление – и все это легко укладывается в ряд нехитрых формул. Если же попробовать разобраться с умственным наполнением всего этого, с его проблематикой, то ситуация начинает казаться удручающей.

 

Главное, что видно в современном искусстве, и не только в искусстве много раз поднятого на щит и не меньшее число раз обруганного постмодернизма, но и в самых что ни на есть традиционных и даже глубоко национальных направлениях – так вот, главное в них сейчас – какая-то горькая старческая вторичность тем, проблем, решений. Возьмем русскую поэзию. Даже Николай Рубцов о трагедии и умирании русского села писал post factum, писал, когда эта трагедия уже совершилась. Для него это был плач на руинах. А для его многочисленных последователей, которые и ныне все пишут об этом? Плач уже не на руине, и не на пожарище, а на месте, где когда-то это было. Или даже более того – плач по плачу, некое повторение того горестного поминания. В результате получается ущербная одинаковость большинства работ, количество которых все прибавляется, не переходя в качество.

 

Таков современный мир. Таков демон этого мира – к чему бы он ни прикасался, все обращается в один и тот же материал, и дальше неважно, золото это, или объект деятельности золотарей, в любом случае, это неудобоваримо и вообще неприемлемо ни с какой эстетической позиции. Это, увы, вторичный продукт. Но как, каким образом вернуться к первичному, изначальному, ювенильному? Как открыть новое, как создать настоящее? «Ностальгия по настоящему», эта поэтическая формула, родившаяся еще во времена Брежнева, сейчас готова стать лейтмотивом, лозунгом искусства борющегося, искусства, готового противостоять тупиковому, бесплодному, отжившему.

 

Меня загнали в пятый угол

потомки обров и дулебов;

горелый пух вороньих пугал

в моё прокуренное небо

летит, и опадают шкурки

повылинявших облаков

на молодящихся придурков

и вечно юных дураков.

 

А небеса чреваты прошлым,

наполовину позабытым,

при том, что будущее в крошки

толпой бездельников разбито…

Остановившись на минуту,

я чувствую – молчат часы,

и память вековечной смуты

сквозит предчувствием грозы.

 

Движенья нет. Мудрец брадатый

забрался на колонну храма.

Теперь он столпник. Небогата

палитра этой панорамы –

пустые постаменты статуй,

свезённых на монетный двор,

и зрелище звезды хвостатой,

вещающей войну и мор.

 

Империя роняет лавры,

теряет маховые перья,

жрецы богов, как динозавры,

погибли в пошлости безверья;

глухарь-поэт ещё токует,

стыдиться некого ему…

На что сменю тоску такую,

и в искупление приму?

 

На то, что дышит настоящим,

что льётся красным и горячим,

что не положишь в долгий ящик,

и в погребах души не спрячешь,

на сердце, тонущее в море,

на золотой среди грошей,

и чернозём на косогоре,

изрытый строфами траншей.

 

И этот нищий пятый угол

в пыли и горечи полыни

развёртывается упруго

путём, простёртым по пустыне,

где вечер тих и необъятен,

где ветер холоден и сух,

где слышит голос благодати

освобождающийся дух.

 

Настоящее – не абстрактный плач по утерянному, не сладкое воспевание «золотого века», настоящее конкретно, накрепко привязано к реальным и значимым событиям. Интересно было следить за мыслью Ивана Толстого в недавней (2017) передаче о «Влесовой книге». Оказывается, одним из аргументов её подложности, высказанном в заключении советских ученых 50-х годов, была полная неконкретность и расплывчатость сообщаемых в книге сведений, отсутствие каких-либо событий и постоянство описываемого мира, представляющего собой некое подобие «золотого века». Сравним это с древними летописями и хрониками, как русскими, так и зарубежными – там даже в самой фантастической интерпретации зримы и вещественны герои и их деяния. Вспомним, как Ольга устраивает тризну еще живым древлянам, как Хлодвиг разрубает чашу, как Чжугэ Лян играет на цитре в виду вражеского войска.

 

Везде и всегда мы имеем дело с героями, вершащими и благородные, и жестокие, неправедные дела, и мы имеем цель. Все настоящее имеет цель, все ложное бесцельно. Любое масштабное событие имеет как первопричину великую цель, во имя которой могут совершаться и прекрасные дела, и безобразные злодейства. Конечно, известна точка зрения, согласно которой, например, крестовые походы лишь цинично прикрывались целью освобождения Гроба Господня, а на деле направлены были только на банальный грабеж. Нет, все не так просто – в мире Средневековья, при всеобщей феодальной раздробленности, практической независимости местных сеньоров и сословной разобщенности (когда господин и вассал могли на разных языках говорить), такие походы можно было организовать, только привлекая великую идею.

 

Литература, начинаясь в глубочайшей древности, во младенчестве человечества, изначально живет великими идеями и ставит перед собой великие цели. «Друг мой любимый стал землею – так же как он, и я не лягу ль, чтоб не встать во веки веков?» – восклицает Гильгамеш. «Испытай меня – выйду как золото» – взывает к Богу праведный Иов. «Не нам, Господи, но имени Твоему дай славу» – говорит Псалмопевец. И от этого древнего корня растет великое древо мировой литературы. Можете ли вы представить существование истинной литературы без цели? Можете ли в качестве мотивации создания романа или поэмы представить игру? Да, игру, забаву, перекладывание пасьянса сюжетов, типажей, символов? Сможете – попробуйте!

 

Есть игра в морской бой или солдатиков, и есть война. Есть игра в монополию, и есть бизнес. Есть игра в буриме, и есть стихосложение. Но в итоге игра, если это не шахматы, шашки, нарды, карты, го, или еще что-нибудь подобное, самостоятельное, обладающее своей логикой и даже философией – так вот, игра есть нечто производное, вторичное. Игра есть имитация или симуляция настоящего. Особенно хорошо это видно на примере современных компьютерных игр. Воюют пацаны и важные господа, на танках ездят, стреляют, потом, после боя, могут обменяться впечатлениями типа «здорово я тебе башню заклинил». Дальнейшее развитие подобных игр должно привести к рождению особой отрасли коммерции, производящей имитированную, суррогатную форму жизни, которую можно будет купить и прожить в свое удовольствие. Вот оно, решение вопроса «лишних людей»! Роботы возьмут на себя все жизнеобеспечение, экономику, производство, а массу освободившихся людей можно будет занять вот таким делом. Тем более, что они тогда и размножаться не будут!

 

Ну, хорошо, эта идея Матрицы известна и понятна, да и цель её тоже понятна и даже ёрнически «гуманна» – пусть эти ненужные индивидуумы забудутся в океане иллюзий и думают, что живут взаправду, а не понарошку. Но искусство-то здесь при чем? Если вы сказали, что искусство – игра, а человек, им занимающийся, есть Homo ludens, игрок, то выходит, что искусство есть иллюзия, фикция, нечто несуществующее, но воображаемое человеком, или внушаемое ему. О, но тогда художественное произведение, будучи фикцией для своего создателя, есть дважды фикция для потребителя! Но самое занятное в следующем – есть искусство для развлечения, вроде беллетристики и разных фильмов типа триллер-мыллер, и оно представляет собой вполне законный вариант интеллектуальной игры – автор играет с читателем, одновременно создавая последнему иллюзию самостоятельной игры.

 

Но что сказать об искусстве, претендующем на значительность и серьезность? Имитирование, симулирование и подыгрывание сейчас настолько распространены, что начинает казаться, будто они и составляют сущность искусства. Ложное старательно прикидывается настоящим, попутно стараясь пихнуть немногое настоящее под ковер, чтобы не лезло и не мешало. Вопрос, может ли это обеспечить долговременный успех? Можно ли не искать цветок вечной жизни, подобно Гильгамешу, а просто убедить себя и окружающих, что цветок этот уже давно найден, и экстракт его благополучно используется в медицине, особенно в геронтологии?

 

Можно-то можно… Но старая тощая карга играет по-настоящему, если её деятельность вообще уместно называть игрой. Нет, какая уж тут игра – все открыто, честно и бескомпромиссно, перехаживать нельзя, «сохраниться» в благоприятном моменте времени невозможно. А главное – субъективизм игры и сопутствующий ему релятивизм этики, эстетики, вообще, понятий культуры – улетучивается. На смену ему идет объективное начало, жестокое в своей беспристрастности и честности. И в итоге мы остаемся один на один с судьей, который совершенно не расположен к играм.

 

Кошачьим золотом блистая

по напомаженным рогам,

горит и плавится пустая

чересполосица реклам.

 

Её уже не замечаешь,

как на заборе воробья,

как вялый цвет спитого чая,

как нищенку среди тряпья.

 

Её стараешься не помнить,

как чужака угрюмый взгляд,

но, словно шприц, дурманом полный,

она в тебя вливает яд.

 

И начинаешь жить иначе,

иначе видеть Божий свет…

Ты сам не свой уже, и, значит,

тебя, былого, больше нет.

 

И не Москва перед тобою,

а просто уровень игры,

который ты проходишь с боем,

как мушка в рое мошкары.

 

И не язык тебе дарован,

а выдан социальный код

в наборе пёстрых упаковок,

рассчитанных на круглый год.

 

И чувствуешь – с такой дороги

по доброй воле не сойти,

и ждешь – войдёт вершитель строгий

и вырвет вилку из сети!

 

Что ж, здесь, недалеко от столицы царя Мидаса, можно вновь вспомнить слова великого страдальца – «пусть испытает меня, выйду как золото». Хорошо, пусть тогда именно золото есть главный символ истинного, образ ценности для всех и на все времена. Но позвольте, разве золото под ногами валяется? Чтобы его добыть, нужно немалое знание, великий труд, наконец, удача, знаменитый старательский фарт. Крошечные крупицы солнечного металла намывают лотками – миллиграммы на лопату. Тончайшие и неуловимые частицы извлекают с помощью ртути или цианидов. Золото всегда пребывает в соседстве со смертью, за него гибнут, за него убивают. И никто не может выдать за золото пирит и другие, блестящие как металл минералы – здесь можно обмануть только самого себя. Нет, только настоящее золото, только оно, тяжелое, инертное, не подвластное времени, а все остальное заберите себе!

 

Мало того, ты пытаешься искать, моешь шлихи, бьешь шурфы, а толку нет, все еще до тебя исследовали и лучшие участки уже выработаны, истощены… И тебе надо идти, искать новые месторождения, а где они, никто не подскажет, и не факт, что тебе повезет в долгом походе, может быть, и он будет неудачен. Вот так – за настоящее надо платить, его нельзя получить простым касанием руки, как Мидас, его надо искать, ради него надо сражаться, а на пути к нему тебя поджидают опасности и сама смерть. И это не игра.