Школьная экскурсия на другую сторону планеты! На целые сутки: восход-жара-закат, две ночи в пути! Для малышни это, не передать какой, праздник-праздник-праздник! Особенно для инопланетян, вроде Антишки, для которой и цветник на школьном дворе – расчудесное чудо.

– А мы его увидим?!

– Увидим-увидим!

– Честно, самого Симона?!

– Честно-пречестно.

Отдалённо, фигуру в плаще за органной кафедрой, но в деталях рассмотрят, у родника пригубят и с куста попробуют его невероятные сады.

Монастырь ведь не анонсировал Симона, как органиста. Всё исходящее оттуда по уставу анонимно: лампады и масла, мёд и обереги, травяные сборы и органный концерт. Обитель, скажем так, допустила утечку информации. Эффективные маркетинговые стратегии почтенному духовному заведению, как бы, не в масть. Успех косвенной рекламы превзошёл все ожидания, такого нашествия туристов обитель ещё не знала: в Громовом Соборе будет играть сам затворник Симон!

 

Последний урок. Ботаника.

– Смотрим на картинку внимательно. Что же тут изображено, на королевском гербе? Не выдуманный цветок. Называется...

Хором:

– Рудая лия!

– А в переводе?

– Красная корова!

Стажёрка, делая большие глаза:

– Вы видели таких?

Хохот.

Воспитательница, призывая к порядку:

– Рыжая тёлка! Ну, да ладно. Чем же она знаменита?

Лес рук и выкрики с места:

– Цветы пустышки!

– Химер лии столько же, сколько звёзд на небе!

– Где она пасётся, хоть бы в пустыне, через год там будет сад!

– ...и в саду – единственный сорт, чего бы то ни было.

Стажёрка:

– Правильно, а ещё?

– Рудая лия привлекает совиных шмеликов!

– Верно, они когда-то специализировались на пыльце этого вьюнка.

Воспитательница:

– Кто обобщит? Как всё это правильно сформулировать?

Антишка отличница:

– Рудая лия бесплодна, растёт исключительно в симбиозе, меняет состав почвы, размножается вегетативно, для шмелей-совок является ориентиром к медоносам.

Стажёрка, заметив учебник у Антишки под партой на коленях, подмигивает ей, хмурится, но ничего не говорит.

Всё так, на планете Монахов склонность к затворничеству как будто передалась и флоре. Посаженные вперемешку растения мельчали, исходили на ботву, заглушали соседей, без них – вырождались и чахли. В присутствии рудой лии плантации давали хороший урожай. Каждому виду и сорту желателен подбор своей химеры симбионта. Их стараются вывести всё легче, мелоколистней, чтобы привлекали шмелей, но не тянули соки из растения, не отнимали свет и влагу.

Хоть бы под экскурсионным соусом школоте старались привить немножечко знаний, а ей куда интереснее сказки. Герои... Всё тайное, сверхъестественное... Безумно таинственен тот, чей органный концерт они скоро услышат, чьи сады признаны необъяснимым наукой чудом – громовый брат, Симон. Затворник, наколдовавший семь садов, не прерывая затворничества, не покидая стен монастыря.

 

Планету Монахов светило Руд обходило таким образом: на одной стороне часов шесть длился затянувшийся восход, ещё шесть – день, жара, столько же приходилось на закат. Восемнадцать – ночь, прохлада.

Над головой – вечный, рассеянный свет облаков, наколотых полупрозрачными слоями, как большие куски слюды, ярко подсвеченные по краю. Многоярусное небо. Испарения конденсируются на разных высотах по-разному и отражают узкие части спектра. Окрашиваются ими, поддаются ветрам, обретают и теряют чёткость.

Перед самым закатом Руд освещает этот облачный свод снизу. Отражённое алое зарево покрывает землю сплошь, в минуты окончательного расставания расчерчивая синими, бесконечно длинными тенями. Время называемое «поцелуй Руда».

Морей нет, но есть извилистая речная сеть. Топкие берега заросли повсеместной «русальей схимницей», речной демоницей, в которую попала молния, подобная озарению. Молния любви к Руду. Стремясь покинуть омут, коренящиеся в иле стебли держатся за прибрежные травы. Чёрно-голубые, похоже на анютины глазки цветки смотрят в небо. Реки меняют направление течения в полдень и в полночь. Петляющие, мелководные русла заполняются кругами еле заметных водоворотов. Длинные пряди водорослей завиваются в «русальи кудри».

Характерная черта флоры на планете монахов – обилие растений, требующих опоры. Примета ушедшего субтропического климата с его лианами.

Если бы не жаркий долгий день, хороший климат. Однако, сильно жаркий. Процеженное, частично поглощённое излучение так велико, что плащи монахов-основателей, не признававших жизнь под крышей, выгорали от капюшонов и до пят.

 

Приехали!

Крепостная площадь многолюдна. Возле лотков с прохладительными напитками особенно. На флагштоках в честь праздника длиннохвостые флаги реют горизонтально, как драконы. Семисотая годовщина замирения. Органный хорал, который бывает раз в десять лет. В толпе шепчутся: «Исполнитель – громовый брат Симон».

Двухпалубный туристический автобус на воздушной подушке затормозил, бесшумно и лихо развернувшись кормой к Цитадели, удовлетворённо выдохнул долгим «пуффф-шшш!..» и осел на брусчатку, откинув двери подобно корабельным сходням.

Засидевшая, пять часов в пути, нарядная школота прыг-скок и всё, ищи-свищи в толпе! Ехали, ехали между крепостей: «...посмотрите направо, посмотрите налево, в пять тысяч лохматом году...» А побеситься? А скоро уже доспехи померить и копьями помахать?

Стажёрки перепугались, воспитательница спокойна, как сторожевой мамонт Громового Монастыря. Ныне охраняющий его в окончательно умиротворённом – бронзовом воплощении. Побегают, соберутся, через пять минут будут здесь, и точно, Антишка уже на хоботе висит.

Заботливые устроители: малышня вернулась наряженной в белоснежные, как сахар блестящие плащики. Ткань специальная, от жары. Фасон копировал магистерский наряд, снаружи выгоревший, изнутри свечением полный!

Лица под капюшонами скрыты, у Антишки – нет, и плащ на одно плечо накинут. У неё кудряшки забраны под обруч с короной, со стразами. Надо чтобы видели. У неё платье с воланом. Антиномия – настоящее имя, родители не слишком образованные, а слово красивое. Сглазили, выросла поперечница. Некого заспорить? Тоже проблема, а на что Тишка сама? Семь пятниц на неделе, это что, у неё семь недель в пятницу.

За детскую экскурсию не берут плату. Но ведь тогда не по-взрослому. Отстояв очередь, каждый получил вместе с билетом толстую брошюру, рассказывающую о последовательных частях органной мистерии. Страницы – ярко-кислый мармелад, традиционное прохладительное средство на планете Монахов. Прочитал, оторвал и съел, удобно.

– До чего же красивый билет!

– Я в рамочку повешу!

– А я сделаю открытку.

Воспитательница:

– Узнали?

Как не узнать. На гербе, на флаге союзного государства, объединившего графства и монастыри, повсюду она, рудая лия. Бело-красный граммофон, цветок мирной жизни, патерналистский знак, символ правящей династии. В полях, садах, на клумбах и на грядках, рудая лия царит тысячами химер. По научному, исторически сложившемуся названию она – «пурпурная лилия симона», по научной классификации никакая не лилия и по виду – типичный вьюнок. «Ливрея Бастарда», «Плащ Бессердечного Симеона», «Звезда Сент-Симеона». Народная приметливость как всегда точней. Воронка цветка неправильной формы: два уголка выдаются наверх, как будто рожки. Отсюда и «лия», антилопа, тёлочка. Полностью рудой, красной, её никто не видел, как и этой мифической дикой коровы. По преданию она водится в чаще леса, ото всех убегает, но заблудившемуся человеку даст попить молока густого до сладости. Культивируемые лии все пестрые, белые с розовыми, фиолетовыми, алыми вкраплениями.

Школоте раздали веера с той же самой рудой лией.

 

Антиномия влезла на трон, где обычно фотографируются, и оттуда внимала перипетиям легенды о Бессердечном Симеоне. С непринуждённостью в позе и сосредоточением в глазах, она пришлась так дивно к месту, настолько всей площади к лицу, что её и не вздумали побеспокоить. Монументальный бронзовый постамент, трон из комеля пирамидальной ели, состаренный жарой, и девочка – живая инсталляция.

Легенда связывала появление рудой лии с гибелью Сент-Симеона.

Он был приёмышем королевы, якобы, найденным в лесу. Говорили, что неверна, но король принял младенца.

По мере взросления Симеон демонстрировал не барские замашки, но признательность и великую скромность. Он избрал для себя низший чин стрелка королевской гвардии, надев ливрею, расшитую листвой. Королевские племянники ненавидели его, подозревая в наигранном смирении, как пути к трону, памятуя о крови не то соседнего короля, не то лесной нечисти. Холодный и чистый, не проявлявший гнева, не заводивший интрижек Симеон внушал зависть и ярость. Он проявлял послушание с таким достоинством, с каким мало кто выказывает гонор. Над ним насмехались: бастард слишком голубых кровей! В венах застыл синий лёд лесных ручьёв.

Шла война, начавшаяся ещё до рождения Симеона. Враждующие королевства были до предела истощены. Настолько, что тайные послы перемирия имели все шансы столкнуться ночью на нейтральной полосе. Но белым днём? С обеих сторон гордость зашкаливала.

Тогда-то Симеон-бастард и вызвался положить конец изнурительной распре. «Мне нечего терять, потомку болотного чёрта, вражьему отродью. Пусть государь прикажет бросить вызов один на один коннику из их войска. Там я-де по своей воле взмахну шарфом и предложу фронту брататься, а не стрелять. Мы знаем, что к этому они готовы».

Побудил Симеона к такому шагу голос крови или что иное, ему всё удалось. Но если рядовые воины были голодны, измучены, пресыщены войной, то придворная шваль – кровью не сыта и завязала потасовку. Конная аристократия вражеской стороны окружила Симеона. Один щёголь крикнул: «Не на чужой ли, ждущий меня престол, ты нацелился, примиритель?!» Симеон вскинул руки, но получил удар копьём в грудь. Он упал с коня, встал и ответил: «Зачем ты сделал это? Все знают, что у меня нет сердца». Так он выжил первый раз. Однако, прорвавшись обратно, Симеон повстречал лица ещё сильней искажённые алчностью и злобой. «Какая услуга!.. Возвращаешься прямо на трон? Не спеши». Второй удар он получил кинжалом в спину. «Разве не вы шептались, что у меня нет сердца?.. Видите, его нет». Суеверный страх подлецов дал Симеону исчезнуть в заварушке, усмиряемой горнами.

Его тела нигде не нашли. А затем наступило время подписания мирного договора.

На том самом поле, где в начале войны те и другие гарцевали победителями, на вытоптанной земле два пеших короля обнялись, признавая ничью. Они награждали героев и каждый – из воинов противника. На гвардейских ливреях, на пехотных плащах загорались большие и малые звёзды. Тогда появился Симеон. Последним. Он шёл, разматывая плащ, весь в лесной хвое и листве, оказавшийся длинным, как мантия. Плащ вился и не падал, не касался земли. Вдоль него горели красные пятна от двух предательских ран. А ливрея под плащом оказалась чисто белой: ни вышивки, ни крови. Оба государя замешкались. Кто должен приколоть на эту грудь медаль? Какого достоинства? Симеон же, приблизившись, вырос до неба, прошёл между ними и пропал. Его плащ, простиравшийся до горизонта, упал на вытоптанную землю и покрыл её ковром рудых лий, пламенно красных на пёстрой, бело-зелёной листве.

 

Аристократической семье Червон-Ванов, родителей Симона, принадлежало это историческое, не сказать, чтоб великое по сельскохозяйственным меркам, поле. На нём Симон ребёнком воздушных змеев запускал. На него-то юношей и претендовал, немедленно получив в дар со всяческим поощрением будущему агроному, чем бы дитя ни тешилось. Сухое, никчёмное поле.

Безошибочно вычислив место для колодца и глубину водоносного слоя, он заслужил серьёзное отношение, по крайней мере, к своей интуиции. Пробиться ровно до этого слоя удавалось мало кому, вода убегала в первый же день, но не из колодца Симона.

Высокий, элегантный, хрупкий как эльф. Компанейский, светский, прагматик до кончиков ногтей. Симон хотел всё и сразу: быть фермером и властителем дум, основателем партий и отцом семейства, хотел четырнадцать прелестных дочек, гениального наследника, и так далее. Он был страстно убежден в истинности своих толкований Громового Фолианта, радикально отличавшихся от канона. Твёрдо верил в то, что докажет их правоту на раз.

 

Священный Громовый Фолиант не содержал захватывающих приключений героев и богов, не притворялся лженаучной космогонией. Он представлял собой описания очень древних погодных примет, земледельческих советов и целебных растений. Всё вышесказанное подавалось в нем под соусом того, как прабог Руд засевал землю, пестовал и собирал урожай. Мало-помалу добавились кастовые предрассудки, описания войн и вкрапления любовной лирики, плавно переходящей в семейный кодекс.

В целом, ботанический фолиант. Его основное действующее лицо явно моложе исходного текста. Иначе требует дополнительных объяснений странный факт, что в пустынном мире, где ни то, что противников, а даже былинки днём с огнём не сыщешь, первым появился бог-воин, сходу отправившись пахать и сеять. Его имя читалось, как Руд, однако, написание имени «Рудень», мягким окончанием, присущим женскому роду, намекало на прамать. Явно – переделанный миф периода матриархата, кстати, древнейшие из статуй на планете Монахов – коронованные, женские с ладонями сложенными в бутон.

 

От мирян Фолиант Сент-Симеона никогда не скрывали, всё равно без наставничества это пустые слова. По нему пальцем водя, Симон читать учился. Шикарно иллюстрированный том с золотым обрезом, раскладывающимися резными садами, заворожил мальчишку навсегда.

По преданию, Сент-Симеон упорядочил Фолиант, разбил на семь частей. Заглавные буквы украсил тонкой росписью. На тёмном, ночном фоне семь ботанически правильных, хитро переплетённых вензелей. Цветущие, плодоносящие, увядающие лозы венком окружали букву – побег рудой лии. Основную мелодию узора вело какое-либо растение, важное для жизни, употреблявшееся в пищу, пригодное для изготовления тканей. Рудая, совершенно красная лия горела по центру, объединяла все растения и вензеля. При копировании Фолианта рисунки воспроизводились неукоснительно, как часть священного текста.

Кое-что реформатор добавил и от себя, семь частей сопроводив трёхстишиями, образующими акро:

«Ветреное утро сеет.

Слепец трогает землю

Ладонью.

 

Облачный день поливает.

Вор караулит побег

Единственный.

 

Солнечный вечер зреет.

Властелина доедают корни

Еловые.

 

Тёплая ночь остывает.

Влюблённых щекочет месяц

Сахарный.

 

Веет осенней зарёй.

Евнух горькой поминает

Тирана.

 

Еле движется день.

Садовник напевает слова

Любви.

 

Откинув подол сумерек,

Вор забывает всякую

Осторожность».

 

Симон вглядывался в орнамент, созданный рукой полумифического тёзки. Сочетание растений казалось ему главной идеей послания. Трёхстишия – рекомендациями по времени сева, полива, удобрения.

На проповедях монахи говорили, что Руд принёс мир, разделив химеры рудой лии между племенами и кастами. Враждовавшие люди получили симбионты к разным плодовым растениям и секретные земледельческие познания. Это не украдёшь, не возьмёшь грабительски с налёта. Они начали торговать.

Симон же думал так, наоборот:

– Смысл этих вензелей – в объединении. Лия должна быть рудой, как расплавленное красное золото и, спорю, должна приносить сладкий плод! На рисунках она не пестролистник, листва прямо светится, как зелёное стекло. Химеры-пустышки рудой лии – ошибка!

– Сам ты ошибка, – снисходительно возражали ему, не по существу. – Продовольственный союз целой планеты завязан на эти химеры, а ты всё мечтаешь, чтобы пирожки на деревьях росли.

– Да, и что? Союз, это когда накручивают цены? Когда сочиняют басни про неурожай, шантажируют дефицитом? Если правильно объединить виды, продуманно чередовать сев, земля изменится! Факторы актуальные сейчас для местных сортов перестанут быть незыблемым условием. Удобрения не понадобятся. Плоды будут, возможно, мельче, но слаще, и намного обильнее, и вызревать быстрей! Как лесные!

Кому ж это надо? Разве что, простым людям.

 

Планета Монахов не стала исключением в смысле того, что научно-технический прогресс и военное дело шли рука об руку. Монастыри становились оборонными фортами, а позже научными центрами. Границы стран и княжеств размывались, крепостные валы монастырей только упрочились.

Под натиском светских властей Громовая Цитадель однажды предъявила ультиматум: «Вам решать, но... Мы сохраняем устав, а вы сохраняете нас, либо же... Туристическим экспонатом мы не будем». Так Цитадель осталась цитаделью, на сей раз – крепостью веры.

Орден Громовых Братьев всегда отличался крайне строгим уставом. Плащ – закрытость от мирского. Целибат. Физическая работа для всех. Изучение Громового Фолианта – каждодневно. Преимущественное нахождение под открытым небом. В келье из мягкой мебели – сменный зимний плащ. Молчание не обет, а рекомендация.

Монахи имели веера со знаками отличия для неофитов. Существовал и не порицаемый, изощрённый язык вееров. У магистра веера не было, шерстяного плаща тоже, как и двери у его кельи.

Немногословные указания магистра на главы Фолианта, требующие сосредоточения в ходе дней, а возможно лет. Как именно следует повторять эти строчки? Ощущая в сердце или держа в ладонях? Пересказывая воображаемым собеседникам? Земле, воде, небу? Днём или ночью? Кто-то писал трактаты на их основе, кто-то гимны. Кто-то искал параллели с мирской литературой, кто-то с научными открытиями. Конечная цель – воспринять смысл Громового Фолианта всем существом. Стать его носителем, на верхней ступени – бессмертным, неуничтожимым. Но как? Читатель, отъявленный зубрила не может сказать, я понял, я запомнил. Чем собственно? Кто ты есть такой, тоже понял? Начни с этого, ладно?

Магистерская власть абсолютна, промежуточных чинов нет, только временные наставники в монастырских трудах. Громадный плюс: отсутствие конкуренции и дух настоящего братства.

Всё это были суровые отголоски воинственного прошлого. Аскеза, как преданность богу-воину, меньше плоти – больше духа. Затем пошли философские толкования. Символ меча уступил место пирамидальной ели, которая тянется вверх, сколько отпущено лет. Чёрствый хлеб грубого помола – символ надёжной опоры каменистой земли. Чистая вода – свежие и прозрачные, утренние наставления.

Такое житие шло на пользу здоровью! Громовая Цитадель вмещала блистательный медицинский корпус, но пользовались им все, кроме братии, нужды не возникало.

 

Вы не по молитвенной части? Что ж... Это можно, приходите в наш университет. За денежку. Слушайте наши лекции, пользуйтесь зернохранилищами, записывайтесь в библиотеку, да-да, она великолепна, да-да, она занимает вон ту башню всю целиком... И соблюдайте, дери вас дьявол острыми когтями, в наших стенах – наш устав.

«Шшштудии и мушшштра!...» – так шипели про Громовую Цитадель, но звучало уважительно. За большие деньги университет давал первоклассное образование с историческим уклоном, фонды, гербарии – абсолютный эксклюзив. Нюанс, идущий с древности: кто не мог платить, оставался в обители навсегда.

Это вообще право ордена, исторически закреплённое в уставе, проглотить ученика или отпустить на волю. Изначально речь шла о чистой благотворительности, о подкидышах, сиротах. Учёба Симона была оплачена по высшему разряду, да ещё спонсорские подарки. Все знали, как он рвётся приложить знания к практическому делу.

 

Настал решающий момент специализации. Торжественный, при большом скоплении народа. Царствующая династия, гости, родственники. Полный храмовый зал.

Формально, наравне с монахами, студентов распределяет Магистр по двум десяткам специальностей, «раздаёт плащи» по своему усмотрению. Фактически всё загодя решено. Кому-то светит задержаться ещё на год, историкам. Кому на два, разбираясь с металлургией и георазведкой. Кому ещё семь лет изучать риторику, логику.

Симону, агроному, – книги в библиотеку сдать и всё! Источники скопировал, дальше он сам. Свобода!

 

Магистр протягивает руку...

Двое монахов берут плащ...

Разворачиваются к публике...

Встряхивают и набрасывают на Симона...

Грубый, простой льняной плащ.

Богословский факультет.

Плащ беспризорника.

Практическая теология, сто лет, пожизненноё рабство...

Магистр приземистый такой, низкий, как гном. Симон тонкий, элегантный, как эльф...

Взмах дерюги – и нет эльфа.

 

Понятно, что не те времена. Симон мог возмутиться, сбежать, наконец, его семья могла инициировать судебное разбирательство.

Лица не видно, даже кончиков пальцев или сжатых кулаков. Побледнел? Покраснел от гнева?

Не в студенческой толкотне, а рядовым звеном в цепи громовых братьев Симон покинул храмовый зал, где онемение сменилось бурей на скамьях зрителей, вспышками фотокамер, выкриками родни.

На следующий день, монастырский гонец, – не электронная почта! – доставил в родное поместье Червон-Ван лаконичное письмо, теплившееся светлячком знакомой иронии: нет, их не обкуривают перед церемонией и не шантажируют чем-либо. Сотня лет – крайний срок. Может быть, высоты духа покорятся ему за пять или десять? «Не грустите там без меня, ваш Симон».

Родные ждали, писали ещё. Ответа не было, не полагается. Он смирился.

Антишка, рука козырьком, дослушивала экскурсовода, запрокинув голову. Пристально глядя в крайнее стрельчатое окно жилой башни. Узкий, вертикальный провал над горизонтальным штрихом карниза. На карнизе сияла, вспархивала и садилась обратно белая точка, голубь.

 

Следом по маршруту – кельи затворников, дворы, где собственно и проходила их бедная событиями, богатая внутренними свершениями, таинственная жизнь.

В маленьких клетушках смотреть ровным счётом нечего, а двор напоминал бы сад камней, только без камней. На песке крючковатым стилусом затворник пишет изучаемую строфу, каждое утро заново. Как угодно или как приказано. Аршинными буквами, мелкими. Округлыми, угловатыми. Во весь двор, перед собой, вдалеке. Бессознательно... а возможно, и сознательно пытаясь что-то выразить. Магистр обходит эту каллиграфию за тёмные сутки, ничего не говоря, с фонарём, называемым откровенно – «читающий мысли».

Неофит проводит во дворике поистине бесконечные часы. Великое достижение новичка – не подпрыгивать от радости при звуках гонга, не бежать вприпрыжку камни таскать или воду из колодца. Симон, надеявшийся постичь смысл бытия за пять лет, через десять перестал ждать гонга как снисхождения Руда на грешную землю.

Экскурсанты посидели тоже... Обмахивались веерами... Передавали по цепочке громоздкую, неудобную для письма палку, чертили закорючки... Бросали выразительные взгляды на экскурсоводов, решивших посплетничать о чём-то в теньке у дальней стены. Ровно в таком дворике Симон провёл... – десять, десять, десять... – семь раз по десять безмолвных лет. Пока его имя переплеталось с именем легендарного тёзки, как побеги рудой лии. Причина тому – сады.

Вначале поле, которое Симон успел только расчистить от валунов, обыкновенно зарастало. Спустя некоторое время – отнюдь не обыкновенно, а именно так, как он и хотел. Квадратный в плане участок покрывался вензелями тех растений, что украшали Громовый Фолиант. Кругами, от внешнего к центральному возникали нерукотворные сады, ставшие народным достоянием, общепризнанным чудом. Растения, не терпевшие соседства, обнявшись, мирно тянулись вверх, дичали, приносили плоды. Всюду побеги не цветущих лиан. Обильная листва закручена венками, как застывшие на вираже, малахитово-зелёные стаи лесных дроздов. Но – ни намёка на рудые лии.

Вход в каждый сад был отмечен раскрытым на соответствующих страницах каменным Фолиантом. Это всё, что позволила семья, более никакого вмешательства.

 

Самое время перекусить в преддверии главного волнительного действа. Через час органный концерт, затем посещение Садов.

Покрытый капюшоном чистой теологии, Симон не был лишён удовольствия безмолвных бесед веерами. Утренняя и вечерняя трапезы коллективные в обязательном порядке. Он не злоупотреблял веерной болтовнёй, общих дел нет, соответственно, и тем общих, но любовался.

С лёгким шуршанием распахнутые веера приветствовали входящих. Спиральный восходящий жест, указывая на окно, спрашивал астрологов-метеорологов: какая погода на горизонте, чердачные жители? Будет ли дождь? Треск полностью запахнутого о ладонь веера отвечал: «Нет! Прозрачны слои многократного неба, не сгустился даже один из них, будет жара». Спокойно и равномерно обмахивавшийся контрастным, чёрно-белым веером новичка юноша-историк архитектуры сообщал, что по слову магистра ему требуется наставник для какой-то работы в Цитадели. Росчерк восьмёркой откликался: «Я на хозяйстве, разберёмся». Сам же магистр присутствовал не обременительно – в середине трапезы, его приветствовали и провожали вставанием. При нём не болтали.

Трапезная. Каре потемневших от старости столов. Антишка на ощупь изучала что-то, вырезанное по краю скамьи перочинным ножиком.

Туристам досталась аутентичная, обычная утренняя еда: родниковая вода, три вида хлеба с разными специями, плоды мармеладного древа. Их мякоть – душистое, приторное варенье, а семена страшно вяжут, раскусил, пеняй на себя. Их предупреждали. Антишка восприняла, как рекомендацию к действию.

 

Экскурсионные группы ручейками текли в прохладные недра органного зала.

Проповедь на языке непонятном абсолютно. Зато короткая.

Экспрессивные жесты проповедника то и дело обращали слушателей к готическому окну, прорезавшему стену от пола до сводов. Закат превратил его в меч Руда с пламенно белым остриём. Сопровождающий текст в наушниках по стилистике отсылал к воинским речам, с их побудительной, горячей риторикой, повелением чтить командира и государя, призывами к отваге и аскетизму. Щедро пересыпанная хвалами Руду проповедь изобиловала эпитетами с приставкой «пан» - всеобщий, всеблагой и прочее. Рефреном – акро семи трёхстиший из Громового Фолианта. Начиная со вступительных слов, обращённых к современности, смысл проповеди был примерно таков...

«В эпоху фотонных носителей информации мы можем свидетельствовать, как правы были наши предки, тысячелетиями ранее назвавшие свет – информацией, а светило Руд – нерушимым обетом божества.

Замысел Руда был таковым: «Путь взгляды сами обращаются ко мне, пусть чистый, яркий свет окажется самым прекрасным для человека зрелищем. Он – моё слово». Дневной свет есть повеление. Дневной свет есть и обещание. Какое? Для него нет слова на губах. Оно есть в открытом Руду сердце.

Взгляните за окно! Разве красота облаков сравнится с притягательностью слепящего апогея? Разве не он сообщает облакам все цвета, оставаясь недоступным взгляду? Так и произнесённые слова указывают на невыразимое слово, лучатся им. Всё бессчётное множество зримых вещей – отражённый свет Руда. Всё бессчётное множество слов – отражённое имя Руда.

Слово первично. Явления подчинены именам. Чем ближе к истине ваши слова, тем больше жизненной силы, тем легче вы обретаете власть... Поэтому молчите! Молчите не поверхностно, а всем существом. Оставайтесь под тёмным капюшоном безмолвия. Уходите глубже в пещеру затворничества. Идите к фундаменту мира, где тончайшие свет и слово выдадут себя, как единое целое. Покорите эту цитадель и не покидайте её. Тогда, где бы вы ни оказались, на вас будут устремлены все взгляды. Тогда скажете то, что должны сказать. Тогда ни человек, ни зверь, ни камень не смогут противиться вашей воле.

Обернитесь, на колонне слева герб наших побратимов, общины Исцеляющих Громов. Что на нём? Вытянутая, как крона пирамидальной ели, зелёная ладонь, испускающая лучи. Дань прошлому? Именно. Тому, когда исцеляли теплом и словом. А что представляет собой фон герба? Небо, луг и река. Аскеза и ещё раз аскеза! Станьте кроной и корнями, опирайтесь на то, что не прейдёт, открывайтесь тому, что не иссякнет. Сверху – поток благословения, навстречу – родник наставлений, под ногами – твердь аскезы. Воля громового монаха – расти в небо, пребывая на месте. Громовая Цитадель – опора для мощных корней нашей веры».

А также взносы за обучение, ну, и сувенирные ларьки в количестве.

На проповеди Антишка скучала. Листала брошюру, разглядывала храмовый орган.

 

Громовая Цитадель возникла на горном отроге из системы пещер. Её феноменальный природный орган – производное скальных пустот, дополненных медью, латунью и сталью, трубами и колоколами. Долгое время Цитадель координировала действия своих отрядов и крепостей-сателлитов его полётным голосом, гремевшим, гудевшим, наводившим трепет, слышным до горизонта. Орган так велик и сложен, так зависим от окон, дверей, сквозняков, времени суток, что конструктивно единосущен Громовому Собору.

Его название переводилось, как «милликолоколион». Миллион звуков, колоколов там всего пятнадцать, объединённых в тройку и дюжину соответственно, Нижний и Венчающий Колоколионы.

Громовой Собор. Из готики готика. Серый камень нацелен в зенит монументальностью копий. Наконечники шпилей заточены кровельным, неподвластным коррозии металлом.

Меч великана, поставленный на рукоять, собор как будто раскалывал площадь Восьми Часовен и общую крытую галерею. Покатым сводом она тоже работала на акустику собора, отправляя звук труб и колоколов обратно в большой зал. На её уровне располагался Нижний Колоколион. «Три Старца» – глухие, могучие, толстостенные колокола. Внутренняя поверхность испещрена вертикальными строками гимнов. Выступая на неодинаковую высоту, они производили уникальный звуковой рисунок при разной силе и последовательности ударов. Колотушки деревянных язычков оснащены чугунными вставками и широким «крылом». Выше, много выше, головокружительно высоко – Венчающий Колоколион, двенадцать поющих и танцующих над потоками ветра звонких полусфер.

Отклик труб и колоколов очень продолжителен и весьма далёк во времени от ударов по клавишам. Десять лет монах продумывает партию, выбирает главные регистры, задумывает обертона, слушает ветер, беседует с органом, выбирает подходящее время. Перед началом настраивает всё и за считанные минуты его пальцы отдают замысел деревянным клавишам. Затем наступает тишина...

– Симон!..

– Симеон.

– Симон-затворник...

Зрители привставали, чтобы рассмотреть высокую, худую фигуру в монашеском плаще, неотличимую от сотен других.

Быстрым, размеренным шагом органист проследовал за кафедру.

 

Пауза. Шелест вееров...

Органные трубы вступили грудными, проникновенными голосами. Запели, задумались вслух... Полетели вслед за мыслью органиста. Накатываясь, настигая. Подхватывая и перекрывая. Взмывая, вознося. Затопив собор, перелившись через купол туда, где аккорд подхватили гордые, ангельски звонкие трубы. Уверенней, утончённей. Предчувствуя, предвосхищая следующую мысль. Вот уже почти... Обгоняющими волнами – к соборному шпилю, под глубокий колокольный: «Бом-м...»

«Бом-м!..» Выдох собора поднялся до Нижнего Колоколиона.

Три Громовые Старца отозвались почти в унисон. Их общие басы то напевали, то ритмично декламировали строки без слов. Низкий гул изменялся с переменой регистра, умолкал с закрытием клапанов, оживал при выдохе соседних органных труб. Не возвышая тона, три колокола гортанями ветра и язычков бились каждый со своей темой. От их имени говорили стены собора. Босым ногам на каменном полу передавалась томительная, подспудная дрожь, хотелось бежать. Или сдаться.

«Эге, – осеняло некоторых, – а ведь это может до смерти напугать...» Не то слово. Колоколион переделали из-за подобного случая. До того инфразвук вольным демоном бури мчался по-над равниной, ревел адом во плоти.

Крепость штурмовали, с целью освободить пленников голубых кровей. Защитники собрались на стенах. Грохотал набат, Громовая Цитадель призывала сателлитов на помощь, но раньше произошла трагедия: инфразвук убил всех, кто находился в цепях, в подвалах. Страшная смерть. Крики ужаса и агонии перекрыли шум битвы и гул набата.

Тогда случилось первое долговременное перемирие. Гордый, как бог и чёрт разом, магистр лично направился к врагу и, склонив голову, признал, что вина есть, но злого умысла нет. Тела отдают, а крепость будет перестроена.

О прошлом напоминал теперь лишь этот, пугающий до замирания сердца, до истомы пугающий гул под стопами.

 

Волны хорала, казалось, ушли в всепримряющую даль. Кто-то блаженно улыбался, кто-то промакивал платком глаза.

Рано прощаться, органный выдох достиг Венчающего Колоколиона.

Звонкими приветствиями обменялись два колокола. Откликнулся третий. Птичьей стаей защебетали остальные... Три Старца, пробуждённые сильным прорывом запоздавшего сквозняка, громыхнули далёким грозовым раскатом, и – хлынуло... Гимн Руду помчался горными ручьями, переполненными реками в соборный зал. Это гремел настоящий ливень! Ветер сквозь стрельчатые окна. Ликование поднебесных колоколов. Насквозь. Так и только так. Закрыв глаза, одни дышали полной грудью. Другие, широко раскрыв, пытались увидеть того, кого слышат, под куполом.

Отступая и усиливаясь, падая стеной дождя, органный ливень, как настоящий, пришёл не в один порыв.

Колокольный град, штормовой ветер, тугие, стегающие пряди.

Шторм сметал и смывал, пришёл и победил: обратил неверующих, растопил отстранённых, надменных сбил с ног и унёс в открытое небо. Никто не остался сухим, когда хорал начал затихать.

Музыка уходила обрывками облаков, крупным дождём, светлеющим горизонтом. Лёгкими дуновениями в органных трубах, редкой капелью с Венчающего Колоколиона. Просветлённым аккордом. Тишиной.

Органист сидел прямой, как соборный шпиль, не убрав пальцы с кафедры.

Полная тишина, переполненная.

Детская экскурсия на органном концерте, то, что надо. Гимн – супер, но ведь пора, и как бы ему теперь закончиться? Например, мальчишеским шёпотом: «Ух... Всё что ли? Антишь!.. Тишка, махнёмся: леденец на два завтра?»

 

Наперегонки в садовые ворота.

Ягоды, стручки, гроздья томатов. Попробовать? Всё можно! И тень густая, и свежий ветерок.

Возле третьего каменного фолианта устроили привал. Непочтительно вскарабкавшись на священные страницы, болтали ногами, изнывая от жары, слушали, что за стручки вытесаны в камне, что за тыквы, как растут, как готовят их них пастилу, и... «Ура, мороженое!» По садам курсировал магазинчик на колёсах, велорикша. На бегу пересчитывая карманные деньги, малышня слетела воробьиной стаей. Антишка осталась. На странице, как на столе, она мастерила что-то: сгибала, переворачивала глянцевый красно-белый листок. Из билета складывала оригами.

Стажёрка вернулась, захватив фруктовый лёд для неё:

– И что это будет? Кораблик?

– Угу.

– Или самолётик?

– Угу.

– Или капюшон громового монаха?

– Не-а.

 

В седьмом, центральном саду их ждала последняя достопримечательность, родник Симона. Крутая деревянная лестница, хлипкие перила, за которые лучше не браться. Внизу тучи злобных комаров и неглубокий колодец с ведром. Ковш.

– Антишка брызгается!

– Бе-бе-бе!

Антишка зачерпнула ещё ковш и заглянула. В отражение целиком поместилась вся полуденная жара, одуряющие запахи цветов, стрекозы прудовые и маленькие лазурные бабочки. Ветки наперекрест, облака за ними. Всё так зыбко, так небесно отражалось в ледяной воде, пляшущей кругами, словно хотело взлететь.

Отпила, окунула нос и, фыркнув, снова выплеснула ковшик в жаркое небо!

– Антишка хулиганит!

Кому-то не понравился душ?

Гудение комаров. Путь наверх, за ступенькой ступенька, едва преодолимые для детского шага. Все разные по ширине и высоте, двух одинаковых нет, здесь на дёрн, здесь на валун опираются.

Вот и всё, пора возвращаться.

Купить значок на память. Потереть сторожевого мамонта по хоботу на счастье... Антиномия, излучая торжество, вышагивала за усталыми стажёрками, впереди броуновской колонны, играя в королеву что ли?

 

День-закат уходил в небытие. Цитадель затихла. По долгожданной прохладе группа монахов направлялась к роднику. Двое рядом, высокий и гномоподобный, скрюченный. Трое моложе поодаль с ведёрками.

Стемнело до неразличимости тропинок. Скоро перед окончательной темнотой наступит момент, когда Руд опускается ниже облаков и освещает их снизу, а ими – всю землю, успеют вернуться.

Ближе к роднику трое младших монахов обогнали неспешную пару и остановились, как вкопанные... Один простёр веер: рудая лия?

Как уголь красный, граммофон цветка лежал в лозах над перилами. Приземистый старец в белёсом ветхом плаще взял его и покачал головой, не чудо. Бумажный цветок, оригами рудой лии. Все белые штрихи замяты складками, все алые сошлись воедино.

Кивок снизу вверх, обращённый к высокому спутнику: возьми бадейку, спустись за водой – ты.

В этот самый миг Руд поцеловал горизонт. Облака пролили алый, пьянящий свет. Лианы, оплетшие родник, раскрыли бутоны. Красные. Рудые, вне всяких сомнений. Пели цикады.

 

Тройка отступила на шаг: «Руды истинные... Рудые лилии...»

Торопливый обмен указующими жестами вееров, на форму листвы, очерченную в воздухе, на величину цветка...

Лия оказалась настоящей лианой, а не хрупким вьюнком. Где завитки усов, где поникшие без опоры лозы? Жёсткий стебель, упругие изгибы... Глянцевая пестрота химер, где она? Лилейные чаши, открытые к небесному пожару, источали матовый латунный свет. Как пыльца на крыльях бабочек, как пудра на горячем румянце. И решающее отличие – время. Рыжая лия – ночных пастбищ тёлка, она ждёт не полуденных шмелей, а холодного ветра, с каждым кругом набирающего силу.

Магистр взял за плечо спутника, развернул к себе лицом. Откинул с него капюшон и намеревался забрать плащ, но встретил останавливающее пожатие руки. Тёплый жест прохладной старческой руки. Крестовой взмах сложенного веера. Белый как лунь Симон покачал головой, под локоть – бадейку и начал спускаться к роднику, в зеленоватый сумрак неравными, крутыми ступеньками.