К 75-ти летию Великой Победы

 

Вышла на крыльцо, села. Поправила фланелевый халатик с цветочками, красивый такой. Она его в автолавке покупала, сразу глянулся, потому и взяла. А теперь ему много лет, тоже стареет, вот как. А поверх телогрейку накинула, пусть и тепло сейчас, а всё же зябко, апрель ведь. Вон и листва уже полезла, птицы поют. Рейтузы поддела, а то ведь натянет не дай бог. Носочки шерстяные, сама вязала, тёплые, да галошики ещё и платочек пуховой.

 

На солнышке тепло, вон оно, прямо на дорогу садится в поля, красиво так. Смотреть на диво это можно долго, это с того, что на душе хорошо. От красоты всегда мир в сердце селится, и течёт так внутри покоем. Как свежий ветер в оконце прогоняет духоту в доме, так покой из души всё ненастное уносит. А по чистоте всегда радостно и красоту замечаешь. Вон тут её кругом, глазом не собрать.

 

Смотрит она на дорогу, улыбается. Что ж не улыбаться, когда хорошо? Помнится, мама ей говорила, – Марьяша, хорошо, это когда на душе камней нет. Не храни камня на сердце, душу вниз понесёт, да в такую яму утащит, где и чертям обидно жить. Душа, как солнышко должна быть, вот так раз, и в небо полетела, а всем с того светло, тепло и радостно. Вот так, Марьяша, жить надо!

 

Так и жила, старалась не омрачать сердце, пусть чистым будет. Потому сейчас легко, и улыбка губы к небу тянет. Смотрит Марьяша на дорогу, та в даль бежит сквозь поля. Куда бежит, неведомо. Что там за полями? Сказывают, лес стоит, вроде того, что за деревней. А вот за лесом ещё поля, после них город. От города весь мир начинается, там вокзал есть, а с него поезда куда хочешь тебя увезут. Только побывать там не сложилось, такая вот судьба.

 

От калитки тропинка к дороге бежит. А когда на крылечке сидишь, кажется будто дорога от самого дома идёт. Это оттого, что он на пригорке. Дом на окраине стоит, за ним ещё одна тропка, она уже в деревню ведёт. А деревня большая, есть клуб, фельдшер, магазин да автолавка приезжает. А ещё есть администрация. И красиво тут, особенно у реки.

 

Лежит перед Марьяшей дорога, вьётся сквозь поля. Так хотелось по ней хоть раз уйти, посмотреть на мир большой, да не сложилось. Первый раз просила у отца. Взял он тогда её на колени, сказал, – Мала ты, Марьяша, в другой раз возьму, как подрастёшь. Год спустя вместе на ярмарку поедем.

 

Тогда уже война шла гражданская. Страшно было и голодно. – Ладно бы иноземца били, так ведь друг друга в землю кладём бесу на радость, – так папа говорил. Помнится, сидел он в горе, когда по этой дороге коня уводили. Силой солдаты взяли, ружьём угрожали. В телегу запрягли, да и вывезли в мешках зерно, что всё лето Папка растил, собирал, молотил. Хорошо он тогда в лесу часть припрятал, с голоду не померли.

 

Потом мор пришёл. В деревне у многих тогда жизнь взял и у родителей забрал. Одна она тогда осталась. Хорошо уже большая, в девках ходила. В деревне тогда колхоз делали, пошла, а что оставалось? А там уже столько работы было, что головы не поднять.

 

Хорошее время было, бедно, голодно, но как-то дружно и весело. Может, молодая была, потому так и казалось, а вот вспомнишь, и тепло на сердце. Смеялись тогда много и всё делали вместе, верили во что-то хорошее, в лучшую жизнь и справедливость. Тогда и ребята на неё смотреть стали. Говорили, будто она красивая такая. Ну какая уж тут красавица, обычная, как все. А ведь приятно, когда о себе такое слышишь. Марьяша, улыбнулась своим мыслям, вытерла краешком платочка слезу, махнула рукой, подпёрла голову руками, локти на коленях, а память в прошлое опять убежала.

 

Сердце своё она Гришеньке отдала. Откуда он взялся, никто не знает, появился ещё пацаном. Настасья его в капусте нашла. Сказывала, выхожу в огород, осень уже, небо серое, дождь моросит, и этот сидит прямо на грядке, кочан двумя руками держит и прямо так и ест его. Моська чумазая, одежонка грязная, глаза дикие. Говорила, боялась и капусту отнять, зарычит, что твой зверь. Забрала его тогда в дом к себе. Она вдовая была, Настасья, муж с немцами воевать ушёл, это ещё при царе было, да так и не вернулся. Она с двумя дочками на руках осталась. А тут парень, обрадовалась, растила, как сына.

 

Про Гришеньку всю жизнь шутили, с капустой этой. А вот откуда он к Настасье пришёл никогда не говорил. Как спросят, молчит, или скажет, мол, не помню. Только ей однажды сознался. – Марьяша, дело так было, пришли нас раскулачивать. Отчего нас в кулаки записали, не знаю, может с того, что две коровы было, так и детей десяток. Я старший был. Погнали нас на поезд, куда увезти хотели, не знаю. Мамка сказала: «Беги, сынок, ты большой, выживешь. А нам, видно, не судьба». Это последнее, что слышал от неё. Убежал, поймать не сумели. Так и шёл от огорода к огороду. В сене спал, в лесу, где придётся. А вот Настасья пригрела, мамой её считаю, вырастила.

 

Марьяша платок поправила, на дорогу посмотрела, и опять в память ушла. Ребят много было в деревне. Ей внимание от них достаточно было, но за сердце никто не зацепил. Говорили будто уже и поздно замуж, не возьмёт никто, не слушала, суженого ждала. Гришенька однажды глянул на неё, сразу душу забрал. Гуляли с ним допоздна как-то, потянулась она за веточкой сирени, а он такой приобнял сзади, в шею поцеловал. Получил этой сиренью крепко. Долго потом виноватый ходил. Простила. Нехорошо в сердце обиду носить, пусть уж там счастье живёт. Было ещё так, полез он однажды целоваться, а от усов его так щекотно стало, смехом залилась. Гришенька от смущения только что под лавку не залез. Извинялась потом, простил, но с того, что сама его поцеловала. Эх, хорошо тогда было…

 

Показывала Гришеньке дорогу, говорила, мол, отвези меня туда, хочу посмотреть на лес и город. Ведь интересно как поезда ходят, ведь по железу ж ездят, как можно это? Обещал. Говорил, будто, после свадьбы поедем на город смотреть. Хорошо тогда отметили их новую жизнь. Всей деревней три дня гуляли, как положено. Жить в её доме стали вдвоём. Пока обживались, посевная пришла. Собрались летом день другой на город выделить, но война пришла.

 

Гришенька смелый, первым на фронт попросился. Горевала Марьяша, но ведь не удержишь мужика, да и совесть ему не позволит дома сидеть, когда другие врага воюют. Вслед за Гришенькой и другие мужики потянулись. Военный приехал, собрал всех и строем по этой дороге вдаль увёл. Вот так и стояли с бабоньками и смотрели в их спины, пока глаза слезой не закрыло. Уходя Гриша обнял её, и так сказал: «Марьяша, я к тебе обязательно вернусь. Ты жди меня. Чтоб не случилось, вернусь. Война любви не сильней, потому опять вместе будем. Слезами мне дорогу не мой, а стели верой, по ней вернусь».

 

Марьяша так и сделала. Реветь и убиваться не стала. Тревогу сердца делами заняла, так легче. В лес на другой день пошла, выкопала берёзу, посадила у калитки и загадала, пока берёзка жива, то и с Гришеькой всё ладно будет. Все годы лихие росла берёзка, сердце успокаивала. Только вот третьей весной ветви уронила, поникла вся, ни листа, ни серёжек. Марьяша сердцем зашлась, тоска на кровать уложила. Нашла в себе силы, вспомнила слова Гришенькой оставленные, собрала силы, верой себя подняла. Подошла к берёзке, обняла тонкий ствол, и сказала: «Он вернётся, я жду его. Подними его, как тебя земля поднимает. Есть ведь сила, от которой мы все живы. Пусть моя к нему идёт». На второй день ожила берёзка, воспрянула. Потом и листья по ветвям побежали.

 

Ох, тяжёлые те голы были. Война не милует, на всех тяжким бременем навалилась. Труд мужицкий на себя взяли. Пахали, сеяли, дрова на зиму кололи. Так ведь и трактор освоили, сами ездили, сами поломки чинили. По ночам в лёжку от усталости, даже снов не было. Хорошо, немец до их деревни не дошёл, повернули его поганого вспять. На столбе у клуба чёрный такой рупор повесили, через него все новости узнавали. Боялась его Марьяша, голос такой о войне говорил, сердитым не назвать, но как-то суровый очень. И всё вести были, что уступаем немцу, гибнут бойцы. Бабы плакали, каждая о своём мужике думала. Вдруг там, родимый, немцем убитый лежать остался.

 

Дед Степан этот рупор называл «радио». Ну ему видней, он ведь и лампочки по деревне налаживал ещё до войны, фонари делал. С этого радио порой и хорошее было, музыка играла, пели из него красиво, душевно. Но Степан редко такое слушать дозволял, говорил: «Мы Родине не слюнями нужны, а делами, пошли работать». Год спустя по радио суровый голос и хорошее говорить стал, остановили фашиста, а после и погнали прочь погань эту.

 

Редкие письма от мужиков всей деревней читали, как воду пили, сердце грели. Ревели вместе, когда похоронка приходила, но хуже всего, когда весточек не было. Вот думай тогда, что хочешь. Вот когда тревога с тоской в сердце лютуют, жизни нет. С Гришенькой так было, полгода ни одной весточки. Березка тогда и сникла. А потом пришло письмо. Помнится, тогда за калитку вышла, берёзку приветить, а тут почтальон Василий, дед он старый, для фронта не гож, на велосипеде едет. Сунул ей в дрожащие руки треугольник письма, и дальше укатил, пыль поднимая.

 

Оказалось, Гришанька раненый лежал, писать не мог. Оправился, и дальше врага бить. Писал, будто победа близка, уже к Польше подошли. Писал, до Берлина недалеко, скоро уберут врага поганого с лица земли. Писал, что мстим за кровь и боль народа нашего. Писал, что обязательно вернётся, ведь жизнь только любовью сильна. Слёз лить не надо, они только силу отнимают, верить надо и ждать.

 

И вернулся. Утром в поле собралась Марьяша, на дорогу посмотрела, по ней фигурка маленькая вдалеке так шагает, лица не разобрать. Но она сразу поняла, кто идёт, сердце замерло, остановилось, а после в ноги ударило. Побежала Марьяша навстречу, себя не чуя. Так бежала, что платок слетел. Обнялись, стояли долго без слов, потом Гришенька её под руку взял и в дом повёл. Счастье.

 

Тяжело после войны жили. Мужики не все домой вернулись, едва ли половина. Вдовицы много горя испили, ну-ка подними детей и хозяйство. После жизнь на лад пошла. Пацанята вырастать стали, ожила деревня. Первую свадьбу после войны гуляли так, словно сама земля проснулась и в пляс пошла. Радости столько было, что и слов не найти.

 

Сутками в полях пропадали. Дом родной неделями не видели. Зато им из города чудо привезли – кино. Собрали в поле, усадили всех по земле, а перед ними простыню развернули. Август ночи тёмные, одни звёзды на небе сверкают, да месяц тонкий. Вдруг свет пошёл, по простыне буквы побежали, а потом и город возник, люди ходят, говорят, смеются, сердятся, живут словом. Без дыхания кино смотрели. Историю хорошую показали, волнительную, потом ночь не спала, переживала. Теперь вот кино и не чудо уже, в клубе каждый выходной показывают. Но Марьяша в клуб не ходит, пусть молодые этим тешатся, им жизнь впитывать надо, чтобы перед детками своими потом не стыдно было.

 

Снова захотелось Марьяше по дороге вдаль поехать, на город посмотреть. Жизнь в деревне наладилась, что ж не съездить? Только вот Гришенька занемог. У них всё детки не случались, вдвоём так и бытовали. А тут болезнь пришла. Отвезли его в город. Вылечили, приехал. Посадил Марьяшу на серьёзный разговор, чинно так за стол. Так он ей сказал, - Марьяша, мне врач вот что сказал. Ранение у меня такое повредило в голове что-то. Жить долго мне, только вот для детей я не гож. Неспособный на это стал. Оно то, вроде и работает, но в холостую. Потому, Марьяша, ты крепко подумай, выбери себе мужика нормального, ты вон баба красивая, тебе матерью надо быть, а со мной это дело никак.

 

Марьяша в ответ руками всплеснула, – Гришанька, так ведь ты без меня как?! А я без тебя? Нам жизни друг без друга нет, какой есть, а я тебя никогда не оставлю. Постыдись мне такое говорить! – Гришенька тогда голову на руки уронил, и зарыдал что –ли, не поняла. Но видно одно было – горе его скрутило. Утешила, обняла, да и стали дальше вдвоём жить.

 

Потом у Тамарки, она вдовая была, живот так скрутило, что до дома не дошла. Хваталась за правый бок и стонала, такой её соседи увидели. В дом унесли, а там она уже к вечеру отошла, да оставила одних деток. Трое их было, две девчонки да парень. Старшей, Светой звать, семь уже было, Ванятка на год помладше, и четыре Олюшке.

 

Марьяша мужу только сказать хотела, только рот открыла, а он уже головой кивает, согласен, мол. К себе взяли сироток. Детки горевали, дичились, пообвыкли, а после и слюбилось всё, семьёй стали. Даже стали их Мамой и Папой звать, стало быть родные теперь. А с детками хлопот прибавилось. Весело и шумно стало в доме, запела жизнь в нём.

 

Так вот и вышло, что не до города Марьяше стало. Да и забыла она про мечту свою, не до неё было. Детки в школу пошли, работа, огород, уроки, помогать ведь детишкам нужно, воспитывать. А они хорошие выросли, добрые, чуткие, к наукам тянутся. Помощники. Без дела в доме не сидели. Радости от них много, больше, чем хлопот и тревог.

 

А потом новое чудо узнали – телевизор. Гришеньке такой выписали, с того, что он воевал и был героем. Из города люди приехали, собрали всех в клубе и торжественно вручили. Хлопали тогда всей деревней, поздравляли. Гришенька домой эту штуковину принёс, включил, а тот только моргает и шипит. Детки в нетерпении Гришеньке в спину дышат, а он гонит их, мол, не мешайте, саранча. Да разве прогонишь их при деле таком.

 

Потом дед Степан научил, как быть надо. Говорит, надо штуковину специальную на крышу приделать и с телевизором проводом связать, антенна называется. Марьяша долго это слово учила, но запомнила. Коля сосед помогать вызвался, антенну дед Степан надоумил как сделать, полезли на крышу приделывать. А Коля что-то неловко повернулся и с крыши будто мешок рухнул. Ногу повредил, ели до дому довели. На пороге Верка, жена его, встретила. Она вообще баба вредная и крикливая, тут же разошлась, всем гороху насыпала. Такими словами говорила, что камни краснели.

 

Но телевизор наладили. Гришенька вынес его на крыльцо. Вечер был, всем видно. Почти всей деревней смотреть собрались. И ведь повадились ходить каждый день, никакого покоя. Гришенька в сердцах в клуб телевизор отнёс, пусть там сидят кому надо, а без него жизнь лучше, она ж ведь не в этой штуковине живёт, а вот перед носом происходит.

 

Ванятка школу закончил, в город поехал, в институт поступил. Потом и сёстры учиться в город уехали. Остались вдвоём они опять. Берёзка у калитки совсем большой стала. Вытянулась, раскинулась. Гришенька как-то раз, поленившись в лес идти, с резаком к берёзке пошёл, да и нарезал веник. Марьяша увидела, - Ах ж ты пень лесной, - кричит, - я тебя сейчас этим веником! – И вправду, отняла у Гришеньки веник и отхаживала им по понятному месту так, что все листья с веток слетели.

 

Долго вся деревня над Гришенькой потешалась. Идёт бывало по улице, а ему кричит кто: «Гришка, у меня веник есть что надо, возьмёшь. Иди сюда, смотри, какой крепкий!». Гришенька придёт домой красный, ворчит сердится, а Марьяша улыбается, утешает. Бывало и приласкает, чтобы сердце оттаяло.

 

Потом слёг Гришенька. Всё та рана его проклятущая силы отнимала. Ноги отказывать стали. Звали детки в город приехать, но ведь не оставишь Гришеньку одного. Кто о нём заботу нужную знает? Вот так. Сидела, детей ждала, да на дорогу смотрела. Они не забывали, всякий раз, как могли, приезжали. Гостинцев везли, про жизнь рассказывали. Светоньку работать в институт взяли, говорят очень способная. Ванятка агрономом стал, уехал от института на целину работать. Олюшка сказала, что после учёбы домой хочет, жить приедет. Вот ведь радость.

 

Гришеньке всё хуже становилось. Однажды позвал он Марьяшу, взял её ладошку своей слабой рукой. Голос тихий, едва слышно, а вот смотрит по-прежнему орлом, по спине мурашки бегут. Говорит, пора мне, Марьяша уходить отсюда. Не держит тело душу мою. Ты без меня не горюй. Всем, кто есть – жить надо, но не слезой и горем, а верой и правдой.

 

Хоронить его детки все приехали по первому зову. Любил вед он их, всем сердцем поднимал, людьми вырастил. Девочки плакали, Ванятка хмуро и сурово держался. Хотел её к себе в город забрать, но Марьяша отказалась: «Тут родилась, тут и помирать буду». А что тут ещё скажешь?

 

Гришенька ведь тут, в этой земле остался. А ведь вон какой был, пришли как-то из городской газеты, просят его, - Расскажите о том, как вы воевали, у вас награды, вы ведь герой, ветеран. Пусть потомки знают о подвигах отцов и дедов.

Гриша посмотрел на них сурово. - Ну ка, Марьяша, выйди. – Она вышла, только за дверью слушать стала, не удержалась. Не хорошо это, но ведь и Гришенька ни разу про войну не говорил, всегда молчал, а тут вот собрался.

 

Гостей он за стол не усадил, смотрит на них сердито и жёстко так говорит, – О войне вам рассказать? Подвиги? Как Сашку, ему девятнадцать было, на части снарядом порвало, ошмётки по всем кустам разбросало? Коля, у него трое деток дома осталось, жена, да старики родители. Другом он мне был. Над ним немец стоит и штыком в грудь тычет. Умял я того немца, а Коля не выжил. А вы видели, как людей мертвых в штабеля, как дрова складывают, чтобы потом в печи сжечь? Про Аушвиц слышали? А я видел. Видел живые скелеты, бараки в которых они жили, у нас скотину лучше держат. Вам рассказать, как Таню санитарку мы без ног до санчасти несли?

Подвиги им подавай! – Гришенька грохнул кулаком по столу. – Ступайте, в кино подвиги там смотрите, а мне нечего сказать. Вон отсюда!

 

Прогнал он их. Больше к нему никогда не ходили. А ведь Гришенька и самом деле героем был. Ушёл солдатом, а пришёл командиром, Марьяша сама звёздочки на погонах трогала. И ордена были, и медали, мундир в шкафу висит. Только он всегда молчит о войне. Такой вот он.

 

И если есть и в самом деле Небеса, то верно ждёт он её там. Как им друг без друга, одной ведь душой жили? – Ты жди меня, Гришенька, я к тебе приду, - шепчет Марьяша, - любовь ведь смерти сильней, оттого всегда будем вместе.

Смотрит Марьяша на дорогу. Маленькая слеза бежит по морщинкам. Бежит дрога вдаль. Так и не довелось пройтись по ней, проехать. Но ведь жизнь и без этого сложилась, было в ней счастье. Спокойно на душе, не стыдно. Только вот Гришеньки рядом нет. Да ведь встретимся скоро. Улыбнулась Маряша, будто и впрямь Гришеньку увидела. Так хорошо стало, потянулась душа к любимому, оставила тело.

 

Упал платок с головы Марьяши, ветер седые локоны перебирает, да только не поднимется рука убрать их. Апрельское солнышко, садясь, прямо в лицо лучами заиграло, но не отвернёт она лица. Смотрят теперь уже пустые глаза на дорогу, уходящую вдаль.

 

09.05.2020