Раннее утро. Нева. Рядом с Кировским лесозаводом стоят плоты. Крайние из них удалены от берега метров на пятьдесят. Именно на них сидят с удочками две разновеликие фигуры, отец и сын, оба страстные рыбаки. Сын – это как раз я, пятнадцатилетний мальчишка, только что окончивший восьмой класс. В прошедшем году учителя нам много рассказывали о войне и о блокаде Ленинграда. Этой темой я заразился, стал читать книги о войне и просить некоторых взрослых рассказать о ней. На удивление, ни один из участников войны отвечать на мои вопросы не хотел, отшучивались, говорили, что это не интересно и рассказывать отказывались. Отцу я особо не досаждал, он был в плену, и казалось мне, что ничего интересного о плене рассказать невозможно, героизма там нет. Как-то голова моя тогда не понимала, что до плена он воевал на фронте, а каждый день, прожитый в плену – это уже героизм. Кстати, забегая вперед скажу, что о войне отец мне все же рассказал, но уже совсем старым, когда было ему за восемьдесят.

Утренний клев закончился, мы с отцом неплохо поймали, настроение было хорошее, я решил воспользоваться моментом и выяснить, почему же никто о войне не хочет рассказывать и задал этот вопрос отцу. Довольно долго он сидел, молчал и, наконец, заговорил:

- Это хорошо, что такие вещи тебя интересуют. Но только зря ты морочишь голову фронтовикам, ничего они тебе не расскажут, слов им не найти. Война, Женя, явление противоестественное для человека. Может профессиональный военный и может что-то о ней рассказать, но их среди ветеранов почти нет, практически все военные полегли в первый год войны. В войне победил наш народ, а для него она абсурд, грязь и вонь.

Отец замолчал, потом посмотрел на меня, несколько озадаченного, и продолжил:

- Пойми, кому охота об этом рассказывать? Может, кто видел ее, войну со стороны, что-то и расскажет, но это будет неправда. Ты наверно заметил, что я не смотрю фильмов о войне и не читаю о ней книг, потому что все было не так. Может со временем, когда в душах людей эта война перевариться, они что-то расскажут, может и книги правдивые о ней напишут. Так что, Женя, придется подождать.

Я поверил отцу, и тема эта отошла на второй план. Конечно, я знал и то, что большие территории нашей страны долго были под немцем. Та местность, где я родился и вырос, была оккупирована немцами больше двух лет. До своих студенческих времен я каждое лето гостил у бабушки в деревне Сологубовке, которая в войну была под властью Германии почти три года. Понятно, что мы, молодежь, там отдыхали, ловили рыбу в быстрой речке под забавным названием Мга, купались, ходили в лес по грибы и ягоды. Вечерами собирались во дворе нашего большого дома. На эти посиделки тянулись все; старики, взрослые и дети. Шутили, смеялись, играли в карты. Было так интересно, что даже злые комары, роями кружащие над нами, не могли нас разогнать. В разговорах, время от времени, старики какими-то репликами поминали войну. Однажды я услышал, что тогда они здесь не жили, а были немцами выгнаны. Эта информация оказалась новой и для меня неожиданной. Ведь мать моя, уроженка Сологубовки, сразу по приходе немцев была интернирована и прожила в Германии три года. Не разделила она с деревенскими их судьбы и, понятно, ничего об этом не рассказывала.

Улучшив момент, я прицепился к своей бабушке, чтобы рассказала, как они жили в войну. Бабушка как-то недовольно посмотрела на меня, как будто я сотворил что-то худое:

- Плохо жили внучек, лебеду и картофельные очистки ели.

- А жили в деревне?

- Зачем в деревне? В лагере.

- А почему?

Бабушка задумалась, и вдруг с каким-то недовольством поставила точку в нашем разговоре:

- Почем я знаю, немцы так захотели. Не морочь мне голову.

Я вспомнил, что говорил мне на плотах отец и больше вопросов задавать не стал. В душе же этот вопрос остался, долго точил ее и, уже когда я вышел на пенсию, доточил до невозможности. Мне очень хотелось знать, как же жили тогда наши дедушки и бабушки? Как выживали? Почему ничего не знаем мы про это, потомки их. Я думал, что может, не делились они памятью своей с нами по двум очень естественным причинам. Первая та, что человеку свойственно неприятное быстро забыть и никогда не вспоминать. Ну, а вторая – радость. Радовались они тому, что выжили и воспоминаниями не хотели эту радость омрачать.

Из моей близкой родни по линии матери попали в оккупацию в Сологубовке целых девять человек. Рассказать же об этом времени может сегодня только моя двоюродная сестра Анна. Сестра попала под оккупацию немцев как раз в описываемом районе ребенком уже сознательным. Было ей почти шесть лет, и больше трех лет войны она достаточно хорошо запомнила. Анна охотно откликнулась на мою просьбу рассказать об этих годах ее жизни.

Осенью 1941 года жила она со своей матерью Агафьей Николаевной, моей родной тетей, в деревне Березовка, расположенной в четырех километрах от Малуксы, в доме своего деда Петра Филипповича. Отец ее, Петр Петрович, в то время уже был призван в армию и воевал, как и его трое младших братьев. Братья - Семен Петрович и Александр Петрович были в регулярной армии, а самый младший, шестнадцатилетний Михаил, в партизанах. Забегая вперед, скажу, что погибли в этой войне все четыре брата. Старший - отец Анны - воевал дольше всех и погиб в Белоруссии в 1944 году.

Интересно, что деревня эта расположена в лесу, вдали от дорог, но немцы туда пришли раньше чем, например, в Сологубовку. Свою первую встречу с ними сестра Анна описывает так:

- Сижу на крыльце дома и наряжаю куколку. Вдруг слышу крик моей тети Ани: «Немцы! Немцы!». Поднимаю голову, а тетя бежит к дому, размахивая платком над головой. Она еще и до дому не добежала, а на дороге уже появились два мотоцикла с колясками, а в них солдаты с автоматами в руках.

В этот же день немцы собрали жителей деревни, выбрали старосту и велели освободить все дома для проживания военных, а самим перебраться жить в подвалы и погреба.

Жили мы в подвале нашего дома вместе с родителями отца - Петром Филипповичем, Аграфеной Лаврентьевной и их дочерью. В подвале было сыро, и через два месяца проживания там мать начала болеть. На семейном совете приняли решение просить немецкие власти разрешить матери вместе со мной перебраться на постоянное место жительства в деревню Сологубовка, в дом маминой мамы, моей бабушки Евгении Прокофьевны. Немцы разрешили и выписали нам пропуск, но только после того, как навели справки и удостоверились в том, что мы их не обманываем. Пропуск нам выписали на сутки, и не имели мы права передвижения в комендантский час, в темное время суток.

Получив пропуск, мы с мамой ранним утром собрались в путь. Со слезами и рыданиями дедушка с бабушкой и моя тетя проводили нас. Поздно вечером с еще большими слезами встретили нас в Сологубовке.

Сейчас я представляю, как трудно было больной матери со мной, пятилетней дочкой, преодолеть путь длиной целых 25 километров в течение светового дня. Это был ноябрь, а день в ноябре очень короткий. Шли мы через Белоголово, Ерзуново, Шапки, Петрово. Пытались по дороге сесть на попутные подводы: кто-то подвозил, а кто-то и отгонял кнутом. Тогда, так же как и сейчас, люди были разные, - были добрые, встречались и злые.

Пришли мы к дому уже в темноте, и слезы у встречающих были не только от радости встречи, но и оттого, что буквально накануне в соседней деревне Петрово расстреляли женщину за хождение по деревне в темное время суток.

Осенью 1941 года немцы провели две акции устрашения населения: расстреляли женщину в деревне Петрово и расстреляли у нас, в Сологубовке, Ульяну Финагину. В обоих случаях расстреливали показательно - на глазах всех жителей деревни.

С Финагиной дело было так: ночью неизвестные постучали в окно дома, назвались партизанами и попросились на ночлег. Ульяна пустила, а это оказались провокаторы…. Остались три сына, младшему из которых было пять лет. К счастью, все дети выжили. Живым вернулся с войны и ее муж. Расстреляна она была на сологубовском кладбище у двух берез, которые стояли до последнего времени. Ульяну помнят, и почти все местные жители могут указать место ее могилы.

Придя в Сологубовку, немцы, как и везде, первым делом выбрали старосту и здорово здесь промахнулись. Старостой деревни стал дядя Аким Савинов. После войны выяснилось, что работал дядя Аким на партизан, и частенько жили они в его бане, однако вел себя он настолько аккуратно и строго, что даже деревенские ничего не знали о его связи с партизанами.

Систему проживания местного населения в Сологубовке новая власть выбрала другой, если сравнивать с Березовкой. Жили в банях, у кого они были, а остальные уплотнились и жили по пять-шесть семей в одном доме. Лучшие деревенские дома использовались немцами следующим образом: двухэтажный дом мельника, что находится напротив деревенского погоста, заняли они под комендатуру. Барский дом в парке определили под столовую. Наш дом оборудовали под госпиталь и использовали как госпиталь в течение двух лет, также как и дом-близнец, стоявший рядом с нашим домом. В деревне, в то время, находились и наши военнопленные, которых оккупанты держали в конюшне на берегу реки Мги.

Мы c мамой жили в бане. Вместе с нами жили сестра мамы Марфа с дочерью Валей – моей сверстницей. Питались очень плохо, голодали. Ели в основном лебеду и картофельные очистки с немецкой кухни. Взрослых немцы заставляли работать, в основном на строительстве дорог.

В апреле 1942 года я перебегала дорогу, завязла в грязи и на меня наехала немецкая машина. Из машины вышел солдат, вытащил меня, посадил на обочину дороги, и они уехали. Машина повредила мне правую ногу – открытый перелом. От боли и страха плачу, и вижу сквозь слезы, как в тумане, что бежит ко мне моя мама, падает, поднимается, бежит, снова падает. Мама отнесла меня в госпиталь, … в наш дом. Там врач сложил мне ногу, на всю ее длину наложил гипс и потом на гипсе что-то написал.

В мае на окраине деревни, у Поклонной горы, со стороны реки Мги были вырыты землянки, и всех жителей деревни перевели жить туда. Жили мы в этих землянках недолго, может месяца полтора. Летом немцы заставили нас уйти за пределы Сологубовки к деревне Петрово, где мы снова жили в землянках.

С ногой моей получилась целая история. Больше четырех месяцев проходила я в гипсе. Кость, конечно, срослась, но под гипсом на коже появились нарывы, и я очень мучилась. Обратились в немецкий госпиталь. Врач пытался найти на гипсе запись, но не найдя ее, нас поругал и гипс снять отказался. Я ведь не знала, что эта запись такая важная и не берегла ее, а за четыре месяца гипс весь потерся и загрязнился.

Но однажды случилось чудо: к нашим землянкам подъехал мотоцикл с коляской, из коляски вышел тот врач, который накладывал мне гипс четыре месяца назад, он и спас меня второй раз, сняв этот опостылевший и замучивший меня гипс.

В конце лета началась особенно неприятная полоса в нашей жизни. Нас, мирных жителей, немцы погнали. И были мы в дороге, может, полгода, пока не осели в Латвии, в городе Лиепая (в то время Либава).

Сначала нас из деревни Петрово перегнали в старые землянки под Сологубовку. Потом, примерно через две-три недели, погнали в Тосно. В Тосно мы провели несколько дней. Там было страшно: вокруг дым и огонь – все горело. Нас гнали пешком несколько дней и в результате пришли мы в Вырицу. Сколько там жили, я не помню, но помню, как плохо мне в Вырице было. Меня все время прятали, и гулять запрещали. Прятали и моих двоюродных брата и сестру, Петю и Нину.

Только спустя много лет, попав в категорию малолетних узников, я на одном из наших собраний узнала, что строгость со стороны взрослых в Вырице по отношению к нам, детям, была вызвана тем, что находился там детский донорский концентрационный лагерь. Наши родители об этом знали и прятали нас подальше от немецких глаз.

Однажды всех нас загнали в товарные вагоны, закрыли и куда-то повезли. Привезли в Лиепаю и там определили жить в концлагере. Жили мы в лагере за колючей проволокой в бараках с земляными полами, спали на двухъярусных нарах. Охраняли нас немцы и латыши, а помогали им овчарки. Вместе с нами в лагере было много еврейских семей. Сдружилась я там с девочкой моего возраста. То, что моя подружка - еврейка я, конечно, не знала, и не понимала. Все люди для меня тогда, кроме немцев, были одинаковы.

Как-то вечером пришли два немецких солдата и увели мою подружку вместе с ее бабушкой и мамой. Уходя, ее мама дала моей маме красивый шерстяной плед и сказала:

- Галя, возьми для Ани, нам он уже не пригодится.

Их расстреливали почти каждый день. Наполняли людьми грузовую машину и увозили. Расстреливали где-то недалеко от лагеря, поскольку примерно через час, как уходила машина, мы слышали автоматные очереди.

Ну а плед лет двадцать после войны служил нам, напоминая всем те тяжелые испытания, а мне мою лагерную подружку.

Жизнь в этом лагере была отлажена с немецкой пунктуальностью. Все заключенные разбиты на группы в соответствии с возрастом и здоровьем. Самых крепких и молодых немцы каждое утро увозили на тяжелые работы. Старики и дети были в самой низкой категории заключенных, но и они были востребованы. Рано утром у входа на территорию лагеря уже стояли подводы латышских хозяев, которые набирали рабочих себе в хозяйство. Меня с бабушкой часто забирал один и тот же хозяин. Были у него коровы и овцы но, самое страшное для меня, громадное стадо гусей, пасти которых хозяин заставлял меня. Бабушка целый день работала, а я бегала и пряталась от гусей. Отношения с ними не сложились, не признавали они меня, никакой прут и строгий голос не помогали. Гуси до сих пор для меня - самый страшный зверь на свете.

Из почти трехлетней жизни в немецком концлагере запомнилось два момента. Один неприятный, а другой приятный. Неприятный момент – это блохи, которые нас ну просто заедали, и спасенья от них не было. Блохам там было раздолье: земляные полы, засыпанные соломой, и двухъярусные дощатые полати, на которых спали самые разные люди. Иногда, доведенные до отчаяния, мы с бабушкой выходили во двор, выносили тряпье, на котором спали, и в швах давили блох. Их было столько, что швы белья были черные от них.

Приятный момент – это вечерние воспоминания о родине, о Сологубовке. Вспоминали всякое, но в основном веселое и забавное. Хорошо запомнила я, как бабушка рассказывала о том времени, когда работала она у князя Юсупова в усадьбе. Перед приездом Юсуповых, рассказывала бабушка, управляющий подряжал всю Сологубовку наводить порядок в хозяйстве барина. В дом нас не пускали, мы убирались в парке, который был только из лип и дубов, облагораживали речку и работали в хозяйственных строениях. Юсуповы любили порядок, а мы, старообрядцы, тоже любили чистоту, были аккуратнее обычных православных, и поэтому в имении работали всегда сологубовские. Работали мы особенно старательно еще и потому, что за эту работу нам платили столько, что нигде больше заработать было невозможно. А когда баре приезжали, то мы всей деревней встречали их у Поклонной горы, и одаривали они при встрече всех, в основном давали деньги.

Надо сказать, что была в лагере и еще одна тема, которая всех занимала: это встречи и разговоры с людьми из разных районов нашей необъятной родины. Они, эти люди, были интересны для нас, а мы для них.

Так, в 1944 году, в лагере появилась молодая девушка лет двадцати без ноги и на костылях. Какое-то время, пока к ней не привыкли, была она центром внимания, и даже я, будучи восьмилетним ребенком, ее появление в лагере хорошо запомнила. Поразила она меня не только тем, что была без ноги на костылях, и называли ее почему-то радисткой, но и тем, что курила папиросы, также как это делали мужчины. В подруги она выбрала мою мать, рядом с нами провела в лагере целых полгода и много за это время общалась со мной. Звали ее Нина Серухина, родом она была из Серпухова, что под Москвой. Радисткой Нину называли не случайно. Действительно, она окончила школу радистов и была заброшена на парашюте в тыл к немцам в конце 1943 года. Сразу же попала в плен с множеством пулевых ранений в ногу. В немецком военном госпитале ногу ей ампутировали, немного подлечили и отправили к нам в лагерь. После войны мать с ней переписывалась. Летом 1947-го приехала Серухина к нам в гости в Сологубовку. Выделили ей отдельную комнату на первом этаже, и прожила она в нашем доме целую неделю. Лицо Нины было постоянно бледным, и выглядела она больным человеком, но продолжала при этом много курить.

Приезд Нины к нам мне очень запомнился еще и следующим эпизодом. По приезде подарила она мне целых тридцать рублей. Сумма эта казалась огромной, никогда еще у меня не было столько своих денег. Конечно, удержаться от того, чтобы не похвастаться перед деревенскими подружками я не смогла и вечером, отправляясь гулять, взяла их с собой. Домой вернулась в слезах и без денег. Кто-то из своих деньги у меня вытащил. Когда, кто, и в какой момент - не знаю до сих пор. Горе было таким глубоким, что запомнилось на всю жизнь.

После отъезда Нины мама с ней еще несколько лет переписывалась. Потом Нина перестала отвечать, и мать решила, что она умерла, поскольку в последних письмах она писала, что сильно болеет.

Освободили нас из концлагеря весной 1945 года. Освобождение запомнилось для меня очень странным образом. Как только перестали нас охранять, самые отчаянные стали ходить в город. Приносили они продукты, иногда свежие и качественные. Так однажды принесли столько много рыбьей икры, что мы ее ели несколько дней. Но самое главное - приносили они одежду и всякие красивые вещи. У нас, детей, появилось такое страстное желание добыть красивые вещи для себя, что мы не устояли, сговорились и тайком от родителей ушли с территории лагеря.

Мародерствовать пошли втроем – две девятилетние девочки, я и моя сестра Нина, и двенадцатилетний двоюродный брат Петр. Зашли в первый дом. Дом большой, трехэтажный, из красного кирпича. С опаской обошли комнаты. Все-то там было разбросано, и на полу много бумаг. Я нашла красивую маленькую скамеечку и кувшинчик, который в результате оказался дырявым. Наши мародерские приключения закончились в первой же комнате следующего дома. Потихоньку, почти на цыпочках, заходим в большую комнату, а там прямо напротив двери, откинувшись в кресле, сидит убитый мужчина и остекленевшими открытыми глазами смотрит на нас. Мне кажется, что никогда в жизни я больше так не пугалась и так быстро не бегала. Мгновение - и я в своем бараке, рядом с мамой. Однако скамеечку и кувшин принесла, не бросила. Скамеечку эту привезли в Сологубовку, и она много лет служила нам.

Жили в лагере мы еще несколько месяцев. Время тянулось очень медленно, ведь душой все рвались домой. Взрослые переживали, что посадить уже ничего не успеют и зиму жить придется на грибах и ягодах. Только в конце июля 1945 года, наконец, подогнали к Лиепае товарные вагоны с такими же двухъярусными полатями, как в лагере, и повезли нас в Россию, на родину, в Сологубовку.

Привез Анне почитать написанное. Она прочитала и задумалась.

- О чем думаешь? – спросил я, - может что-то не так?

- Да нет, все было так, все правильно. Однако не ощущается самого главного – этих бесконечных трех лет за колючей проволокой, а также постоянной неясности, напряжения и страха. Ведь это чувствовали даже мы, дети, которые по природе своей такое чувствовать не должны. Нашу жизнь в концлагере в воспоминаниях, пожалуй, не передать, для этого нужно писать целый роман….