Я, конечно, тоже бы, мог писать романы, Из меня бы вышел не плохой Толстой, И таланта моего засверкали б грани Анною Карениной, Миром и войной. Но судьба незрячая за меня решила, Сделала по-своему, видно, ей видней, И меня в поэзию без ума влюбила, Окунула в омут рифмованных страстей. Но она, поэзия – дама-выбражуля, У неё поклонников целые полки. Заявила мне она: «Потерпите, Юра, И шлифуйте не ленясь вы свои стихи». Вот такая женщина, что же с ней поделать? Я ходил на сторону, чтоб её пронять, Подружился с прозою, что Толстым владела, Но не мог я не любя, прозу обнимать. Вот и жизнь моя уже, всё к закату ближе, И устал я шлифовать дактиль и хорей, Столько тем уже поднял…, заработал грыжу, И чернил сколь исписал, столько нет морей. Улетят мои года, стихи канут в лету, И рука беспомощно выронит перо… На моих похоронах назовут поэтом, Только будет мне тогда всё уже равно. Расставаясь в лоб меня чмокнет и поэзия: «Извини, пожалуйста, сколько вас таких…». Я из гроба крикну ей: «Ах, ты баба вредная, Тебе Пушкиных давай, Блоков да Толстых!». А она мне говорит: «Это не из вредности, Что мне Пушкины теперь, если баксов нет... Замечаю только тех, кто мне платит денежки, Не забудь, на улице – двадцать первый век!» 04.11.2018 г. | 
Положение о Клубе
Сделать стартовой
