Бацунов Григорий

Александр Бацунов

Исповедь солдата

Карельского фронта

Отгремела, отгрохотала война,

заросли травою рваные раны земли.

Но солдатскую память, никогда

не покинут страшные воспоминания тех дней.

В эту исповедь вложена душа

простого солдата, его короткий боевой

путь в кровавых боях на Карельской земле.

В основу этого рассказа, я старался

Вложить речь, и живые слова ветерана.

 

От ТОЗа до колхоза

Родился я 7-го октября 1917 года на Алтае, село Титовка Егорьевского района, в крестьянской семье Бацунова Петра Макаровича. Отца своего не помню. Он был унтер-офицером, его как в «Гражданскую» мобилизовали, так он и не вернулся. Вырастила и воспитала нас мама – Елена Яковлевна. Правда, нам помогал брат отца – Митрофан Макарович. В I-ю Мировую он стал полным Георгиевским кавалером, получил звание прапорщика, но от участия в Гражданской войне отказался. Укрылся от мобилизации на Ивановской заимке, а потом так и остался там жить. Построил себе дом, перевез семью, завел хозяйство.

Детство? Какое оно тогда было детство? Летом помогали работать взрослым, а зимой в бабки возле печки играли. На улице мороза были, а надеть почти нечего. В восемь лет, пошел я в Титовской начальную школу. Два года проболтался через день, а потом вообще перестал ходить. Мать-то одна, ей надо было помогать, поэтому в семье я один остался неграмотным. Братья мои, Демьян и Степан по семь классов окончили, а Федор имел начальную школу. Жили мы вчетвером: мама, я, сестра Аня, она 1920 года рождения, да еще брат Степан. Он с 1914-го года. Двое других братьев жили отдельно, у них уже были свои семьи. У старшего - Демьяна, он с 1906 года, было четверо детей. А Федор с 1909 года, у того трое ребятишек.

Когда я школу бросил, Демьян меня устроил работать в ТОЗ.

(Основное отличие ТОЗа от артели и коммуны состоит в степени обобществления средств производства. В ТОЗ сохранялась частная собственность на орудия и средства производства, принадлежащие крестьянину, но они совместно использовались при обработке земельных наделов всех членов ТОЗ. Поэтому при распределении доходов в конце хозяйственного года, учитывалось не только, кто и сколько работал, но и кто, сколько предоставил средств производства. Еще в июне 1929 года ТОЗы составляли более 60% всех коллективных хозяйств СССР, но с переходом к сплошной коллективизации они были признаны «пройденной ступенью колхозного движения». Первая волна реформирования существовавших ТОЗов в артели была проведена в конце 1930-середине 1931 года, и уже к 1-му июня 1933 года ТОЗы составляли всего около 2% от общего числа колхозов. К 1938 году исчезли полностью.-Прим. автора А.Б.). В основном, работал с лошадьми. Гонял в ночное, правил парой на косилке, на граблях. Тогда ведь все на лошадях, техники же никакой не было. В ТОЗе, нас было человек пятьдесят, почти все родственники. В частности, со мной работали все три брата и дядя Степан - младший брат отца. Все у нас было свое: земля, двор, кони, инвентарь, рига для хранения зерна. А в конце года за работу выдавали нам хлеб и денег немного. В принципе, хватало. Но в 1930 году ввели новые налоги на сельхозкооперативы, а в декабре у нас в ТОЗе под сдачу по сельхоз заготовкам описали почти весь урожай. Товарищество можно сказать разорили. В конце года на собрании стали обсуждать, как нам дальше быть – вступать в колхоз или деньги собирать под закупку зерна. Дядька Степан, будучи членом правления, стал на собрании ругать власть. Мол, специально нас разоряют, чтобы силой загнать в колхозы. В колхозах на тот момент, одна голытьба состояла. Работали плохо, пили и, урожаи низкие получали. В одной нашей Титовке аж три колхоза было. Так вот, за это выступление, дядьку Степана арестовали за антисоветскую пропаганду. Целый месяц его в Рубцовском следственном изоляторе допрашивали, били, чтобы он назвал своих «сообщников, противников создания колхозов». Но он своей вины не признал, повторил лишь, что говорил на собрании не как враг, а лишь что на душе накипело. Демьяна тоже дважды вызывали на допрос, но не арестовали. В общем, дядьку выпустили только через месяц. Весь избитый, больной, почти ничего не ел, сильно кашлял кровью, и весной того же года он умер. Жили они с женой, детей у них не было. В конце мая встал утром, вышел во двор, сел на завалинку и говорит: «Я бы, Маня, сейчас молочка парного попил. Так сильно хочется». Жена ему отвечает: «Степан, наша корова в стаде пасется. Подожди, сбегаю к куме, у нее корова отелилась и дома стоит. Надоит, поди с кружку». Вернулась с молоком, а он мертвый. Так, сидя на завалинке, и умер. Глаза у него синие, куда-то далеко в небо смотрели.

Наш ТОЗ тем временем ликвидировали, а нас вместе со всем имуществом перевели в колхоз «Герой труда». Я все также работал при лошадях, гонял на выпас, сено косил, хлеба убирал. Вот только платили в колхозе намного меньше, чем в ТОЗе, а в 1932 году мы чуть с голоду не померли. Рыжик вместо хлеба ели, в общем, кое-как пережили.

 

Приварок к похлебке

Выжить нам помогло и то, что я охотился помаленьку. Летом и осенью на утку, зимой зайцев бил, когда повезет, козу добуду. По соседству с нами жил в избушке дед Иван с бабкой Феклой. Дед уже плохо видел от старости, так он меня с десяти лет с собой на охоту брал. У него было ружье – шомполовка. Оно через ствол заряжалась, капсюль вставляешь и пали. А уток на наших болотах, как ворон, – аж черно было. Но с шомполовки надо за один выстрел попасть. Пока второй раз зарядишь, все утки разлетятся. Так дед зарядит ружье и подает со словами: «Гришка, с(л)ышь, ты потихоньку, к камышику. Раздвинь, ствол высуни и пали! Да луше целься, а то без приварки к похлебке останемся!» Так я за раз до пяти уток подбивал. Дед Иван все хвалил меня: «Гришка, ну и глаз у тебя! Видать в прадеда своего пошел. Помню я его. Сышь до ссылки, говаривали дворяном был, охицером. Со ссылки к нам в Лександровку приехал в году наверное шесят семом, апосля амнистии. Сошелся с Пелагеей. Мужик-то у ей утонул сразу апосля венца, детишек у ние не было. Дык сышь, шомполка у Пейки была, пойдет было на охоту, так вертался весь в трофеях обвешаный. Утей сышь, до тридцать набивал, да… А вот к земле никак! Хороший мужик был Кирила, но пил шибко. Макарку деда твого, Пелагея родила, а года через три он и преставился».

Так это ружье дед Иван мне потом подарил: «Никому не отдал бы, а тебе вручу. Береги, она мне от отца досталась!» Ружье и вправду хорошее было. Далеко било и кучно. Одно плохо – через ствол заряжалось. Раза три выстрелишь, подожди маленько, чтоб остыло. Иначе порох воспламенится, глаза выпалит. Так что, как у всех сельских ребят того времени детство мое и юность выдались трудными.

 

Орел в обмотках

В армию меня призвали в октябре 1937 года. Службу начинал на Дальнем Востоке. Привезли нас в часть, выдали нам амуницию: - ботинки с обмотками, гимнастерки, шинели и буденовки. Все новенькое, прямо со склада, а я в своей жизни до этого ни разу столько новых вещей не надевал. Все за братьями донашивать приходилось. Самое главное – все как по мне сшито. Старшина наш, Бобрышев, в годах уже был, посмотрел и сказал: «Хорошая фигура у тебя, Бацунов, и подгонять не надо. Смотри, какой орел!»

До армии я при конях работал, потому и направили меня в батарею ездовым. Но обучали нас также как и стрелков – строевой, огневой и прочим солдатским наукам. Все нормально у меня получалось, и со строевой, и штыковой укол освоил, а по стрельбе у меня только «отлично» было. Вот только с ботинками и обмотками ничего не выходило. Идет батарея строем, так у меня обязательно либо шнурок развяжется, либо обмотка слетит и портянка болтается. Кто ни разу солдатские ботинки не носил, тот не знает, что обмотать портянку и поверх ровно намотать обмотку, это целая наука. Сколько я нарядов за это получил, одному только Богу известно. С тех пор я на эти ботинки смотреть не могу. До сих пор помню, как старшина выдавал: «Батарея сто-й! Наапра-во! Красноармеец Бацунов, выйти из строя, заправить обувь!» Вся батарея уже смеялась. Потом только, где-то, через полгода, кое-как научился эти обмотки закручивать.

 

Ворошиловский стрелок

Большую часть времени мы находились в лагерях, где отрабатывали учебные маневры, проводили стрельбы и занимались индивидуальной подготовкой. Уже через год я стал крепким бойцом, пользовался уважением среди товарищей. В мои боевые обязанности входило: - подвезти конной парой орудие к позиции, отцепить постромки, разгрузить ящики со снарядами и увести лошадей в укрытие. Потом вернуться в расчет, для подноски снарядов и отражения атак противника.

Коней я любил. Они у меня всегда ухоженными были. Я их чистил, купал в озере, прогуливал. Благодарности от командира получал регулярно, но вот с грамотой у меня была совсем беда.

Я едва умел читать по слогам и кое-как писал. Как-то командир батареи вызвал меня на беседу. Расспрашивал про семью, где я работал до армии. Потом спрашивает: «Как с образованием?» Я ему и рассказал, что в школе почти не учился: «Зимой не ходил, потому что одеть нечего, а летом и осенью работал. Мамка-то у нас одна, помогать надо было». На столе у него устав лежал, я его по корочке определил, наш старшина с ним не расставался. Все пальцем в него тыкал. Открыл и подает мне: «Прочти, что здесь написано. Сверху начинай». Взял я его в руки, а буквы как назло все из головы повылетали, стою, мыкаю, аж вспотел весь. Куль килограммов в восемьдесят на плечо забросить для меня раз плюнуть, а вот грамоте учится, было лень. Командир послушал: «Ладно, хватит! В личном деле записано, что у вас два класса образования, но фактически ни одного. Жаль, очень жаль! Неплохой сержант из вас вышел бы. Пробуйте учиться самостоятельно, хотя бы читать и писать. Спасибо за службу! Идите!»

Стрелял же я хорошо. Даже получил нагрудный знак «Ворошиловского стрелка». Ростом я был метр восемьдесят два, весом под девяносто, да и силой Бог не обидел. Ну а как по-другому, с малолетства ведь на физическом труде. По физподготовке в батарее я первый. На занятиях по рукопашному бою с применением ножа или лопаты ребята со мной в пару побаивались вставать. Вроде, слегка бил, но удар получался крепкий. До армии в деревне зимой на кулачках бывало, стенка на стенку сойдемся, так меня к восемнадцати годам редко кто мог с ног сбить. Наверное, по этой причине, меня и перевели стрелком в строевую роту.

А в августе 1939 года отобрали нас, погрузили в эшелон и направили, как поговаривали, на подкрепление к корпусу, действовавшему на Халхин-Голе. Однако эшелон проследовал дальше. Всю страну проехали и оказались в Белоруссии.

В октябре 1939 года после переформирования нашей части перевели меня стрелком во 2-ю роту 756-го стрелкового полка только что сформированной 150-й стрелковой дивизии. Она как раз готовилась к ведению боевых действий. Нам выдали новые самозарядные винтовки СВТ, все бойцы прошли курсы гранатометания и оказания помощи при ранениях, обучили пользоваться перевязочными пакетами, перетаскивания раненых под огнем противника. Со складов выдали палатки и железные печки. Штабные же подбирали красноармейцев со знанием финского и карельского языка.

 

В рыхлом снегу

В конце ноября 1939 года погрузили нас в эшелон и отправили на Карельский перешеек. С первых же боев, нам было очень трудно приспособиться к местным условиям. Сплошной линии обороны у финнов не было, действовали лишь небольшие мобильные отряды лыжников. Полк же наш, не был полностью укомплектован лыжами, а передвигаться без них по снегу в некоторых местах было невозможно. Поэтому, действия полка и оказались замедленными. Используя лесистую местность с многочисленными полянами, финны, устраивали там снайперские гнезда. Неоднократно наши роты и взвода попадали в их засады и несли большие потери. В декабре попала под огонь снайпера и наша рота.

Двигались мы цепью и вышли на поляну метров двести в длину и семьдесят в ширину. Кругом лес, трава высокая, старая, камыш и кустарник. До середины поляны не дошли, как один за другим стали падать. Мы разом носом в землю, залегли в этой траве. Я зарылся в снег, он рыхлый, мягкий, ничего впереди не видно из-за камыша. Ну, а кто из любопытства чуть высунется, тут же готов. Пулеметчики с нами были - расчет РПД, две очереди не успели дать, обоих сразу положили. Потом очапались, командир по цепи отдает приказ: «Передать на правый фланг - отделение сержанта Старкова в обход поляны!» Поползли ребята, а мы в снегу лежим, постреливаем не глядя. Не видно же откуда бьет. Голову никто не поднимает, а эта сволочь на выстрелы бьет. То одного, то другого зацепит. Но ребята обошли краем поляны, вышли на ее гнездо. Так там женщина оказалась. У этой стервы как раз патроны закончились. Подошли мы к сосне, а у нее прямо помост из досок на сучках подвешен, метров пять от земли. Сучья на соснах там низко растут, ребята, как по лестнице по ним полезли, так она прикладом одному голову разбила. Сбросили ее оттуда вместе с досками, и хотели на клочья порвать, да командиры не дали. А она ведь человек двадцать убила...

 

Выстрел в спину

В январе бои поутихли, мы возле какой-то деревушки стояли. Жителей там не было, они, побросав все ушли. В домах столы стоят, кровати и перины с подушками, а в некоторых даже посуда осталась. Мы посты выставили, как положено. На посту стоишь, крутишься, снег под ногами скрипит, а финны по ночам даже на шорох стреляют. Так мы подноровились. В дом забежим, подушку стащим, штыком ее распорем, а пух под ноги, ногам тепло и снег не скрипит. Потом помню, как-то ликвидировали группу диверсантов, человек пятьдесят, они прорывались через наш участок.

Чтобы не дать оставшимся уйти, нас расставляют часовыми метров через сто пятьдесят друг от друга. Командир ставит меня на пост, а с ним капитан НКВД. Тот говорит: «Смотри внимательней! Не стреляй, тут наши ребята ходят, документы собирают и оружие у убитых». Ушли они. Стою на посту, а местность почти открытая. Кругом трава старая, да кустарник реденький. Вдруг вижу, идут двое в моем направлении. Кричу им - «Стой! Кто такие?» Они молчат, все идут и уже метров семьдесят от меня. Приглядываюсь, на них накидки как плащи, с капюшоном на головах, на наших вроде не похожи. Опять кричу ;- «Стой! Стрелять буду!», а они все идут. Тут я винтовку вскинул и сразу выстрелил. Один упал, а другой побежал в сторону другого нашего поста. А от поста до поста недалеко, мы друг друга видим. Гляжу, они на посту сцепились, катаются. Я кинулся к ним бегом, помочь своему и, тут сзади меня как долбануло. Упал, лежу, чувствую, у меня аж вещмешок задымился. Подбегает наш командир взвода с двумя бойцами и с ними этот капитан. У него в руках автомат, а со ствола дымок еще тянется, тут я понял – это он, стерва, в меня стрелял. Капитан орет: «Почему пост бросил?! Ты че стрелял?! Я же тебя предупреждал, что здесь наши ходят. Если убил нашего, я сейчас же тебя застрелю за оставление поста и за то, что открыл огонь по своим!» Подошли к убитому, капитан сдернул накидку с него, а там форма не чужая. Из-под куртки торчал воротник серый с зелеными петлицами, как у лесника, оружия, правда, не было. Капитан обшарил карманы, ничего в них не нашел. Тогда он снял с шеи убитого медальон, часы с руки, себе в карман положил. Руки вытирает о себя, на меня посмотрел и говорит: «Ну, твое счастье...» А второй все-таки ушел. Убил нашего штыком его же винтовки и ушел. Мне потом командир роты объявил благодарность – «за умелые и правильные действия на посту».

 

Беглец

На лыжах финны, конечно, хорошо бегали! Они у них широкие, прямо как наши охотничьи, только чуть короче. Был такой случай. В начале февраля послал нас командир в финское село, километров за пять от нашего лагеря. Ну, чтобы финна-проводника привели. Пришли в село, а там половина домов пустые стоят. Хорошо, выглядели, где дым из трубы идет. Мы туда. Зашли в хату, там мужик лет сорок с бабой, ребятишек двое. Объяснили ему, как смогли, чтобы собирался. Повели его, руки связали и глаза завязали, командир приказал. А один боец стволом подталкивает впереди себя по лыжне. А снегу в лесу до нижних сучьев намело. Если его разгрести у елки, там как шалаш получается. В пургу мы там часто отдыхали, прятались, курили. Финн как-то умудрился сдвинуть повязку с глаз, как дал на лыжах под горку со связанными руками, и нет его, скрылся за буграми. Только мы его и видели, никто даже выстрелить не успел...

В марте бои стали затихать, и наш полк вывели в тыл. В апреле погрузили в эшелон и отправили в Бессарабию. Там после небольшой стычки стали лагерем, а уже в сентябре 1940 года я демобилизовался.

 

«К войне готовятся…»

Когда я пришел из армии, мать жила одна. Степан, уже женился, отделился. Анна в город уехала. Устроился я на зиму конюхом. Зиму отконюшил, а весной я на сеялку ушел. Отсеялись вроде неплохо, все поля засеяли. После посевной, в мае, женился я на девушке из нашего села - Наталье Ковалевой. В своей семье, она была за старшую. Отца у них арестовали в 1934 году, по ложному обвинению, как вредителя.

В 1933 году, из-за сильной засухи случился большой падеж скота, а он работал в колхозе животноводом и всю вину решили свалить на него. Кто-то из местных накарябал донос, мол, умышленно выводил колхозный скот на высушенные пастбища, чем довел скот до полного истощения и падежа. И его осудили на двадцать лет, но он умер в лагере уже через год. Где он похоронен, им не сказали.

В селе, к этому времени, большие изменения произошли. В МТС появилась техника - трактора, комбайны прицепные, сеялки, сенокоски тракторные. Как-то Наталью с группой девушек вызвали в райком комсомола и, предложили ехать на курсы по обучению на медсестер или трактористов. Я сразу понял - к войне готовятся. Надо признать, люди жили в ожидании войны, хоть и запрещали открыто говорить об этом. Я своей Наталье сказал: «Не вздумай соглашаться на медсестру, сразу на фронт загремишь. А там ты не выдержишь, тебя убьют в два счета. Так что езжай в Михайловку и учись на трактор».

Не прошло и пару недель, на сенокосе с мужиками сидим, отдыхаем, курим. Вдруг смотрим, верховой скачет, кричит: «Все срочно на собрание к сельскому совету!» У меня в голове сразу – война...

В начале июля вызвали нас в Егорьевский райвоенкомат и человек пятьдесят отправили в Рубцовку. Там добавили еще человек триста и повезли всех в Новосибирск. Потом наши теплушки прицепили к эшелону и в Архангельск. Вместе со мной на фронт ехали наши Титовские - брат жены Федора, - Чупахин Егор, его кум Кабанченко, мой дружок Пашка Решетов. С Егорьевки был Федор Кретов. С Лебяжки Лёха Коротченко. Прибыли мы в Архангельскую 88-ю стрелковую дивизию. Меня, Егора Чупахина и Кабанченко определили в 426-й стрелковый полк. Пашку Решетова поставили командиром отделения в 758-й стрелковый полк, он сержантом был. Нас, тех, кто отслужил срочную, сразу распределили по подразделениям. Грамоты у меня никакой, образования тоже, зачислили меня стрелком во 2-й батальон. Выдали трехлинейки, снаряжение, раздали всем медальоны. Такой, эбонитовый цилиндрик из двух половинок, с резьбой на концах. Написали мы в бумажках карандашом свои фамилии, дату и год рождения, адрес семьи, а потом в трубочки их свернули и в пенальчик. Я свой в карман гимнастерки спрятал.

Тех, кто не служил, согнали в учебные роты. Они проходили там обучение, кололи штыками и били прикладами мешки с песком. Их учили, а мы, кто уже имел срочную, ходили в наряды, в караул, патрулировали вдоль берега. Надо сказать в полку было много таких ребят как я. Кто уже побывал в боях. Запомнилась мне погода в Архангельске. Такая противная. Днем жарко, от моря испарение идет, стоишь, помню в карауле - гимнастерка вся мокрая. С месяц мы стояли лагерем у Архангельска, за это время дивизию полностью укомплектовали, вооружили и мало-мальски подучили к фронту.

 

Сахар на земле

В августе, подняли нас по тревоге, погрузили в эшелоны и отправили в район Кестеньги. Прибыли мы на станцию Лоухи и, стали разгружаться. Станцию уже изрядно разбомбила немецкая авиация. Кругом лежали разбитые вагоны, горели дома, дымился вокзал. Прямо на рельсах валялось раскиданное барахло, какие-то ящики, мешки. Рядом с нашим местом разгрузки, оказался исковерканный вагон с сахаром. Целые и разорванные рогожные мешки с высыпавшимся кусковым сахаром валялись прямо под нашими ногами. Все кинулись к сахару. Командиры орут, отгоняют. Да куда там! Кто в карманы сует, кто в пилотку. Я развязал свой вещмешок, ладонью нагреб и к своему взводу. Вдруг слышу крики – «Воздух! Воздух!» - все кинулись врассыпную, кто куда. Недалеко от меня валялся здоровенный камень, я за него упал, залег. Самолетов оказалось немного, всего два, ну может три. Они построчили из пулеметов, в основном по лошадям и технике, а затем улетели. Тут сразу, забегали санитары с носилками, кого-то они уже тащили, матерки кругом, стоны. Командиры быстро построили нас и, костеря самолеты матом, пошли мы, брякая котелками к передовой. А там уже, во всю, гремело. Наши, первые, уже успели развязать бой. Ближе к фронту, шли телеги с ранеными. А у самого передка, мы первый раз увидели немцев. Их человек пятнадцать, пленных, вели в тыл. С марша, почти без боя, отбили мы высоты и стали окапываться. Копали весь день и ночь. К утру позиции были почти готовы: отрыты окопы в полный рост, оборудованы ячейки для стрельбы, ребята еще два блиндажа достраивали. Мы земляки, рядом окопались, с право от меня был Коротченко, с лево Серега Кобанченко, а чуть дальше от него Егор.

(12-го августа 1941 года 88-я стрелковая дивизия 18-ю эшелонами отбыла из Архангельска в район Кестеньги по строящейся железнодорожной ветке Сорокская – Обозерская. Переброска дивизии примечательна тем, что данная ветка ещё не была сдана в эксплуатацию, до эшелонов дивизии по ней двигался только подвижный состав железнодорожных рабочих. Прибыв на станцию Лоухи 12-го августа прямо с колес на передовую ушёл 147-й отдельный разведбат, и остановил продвижение врага. 13-го августа развернулись батальоны 426-го стрелкового полка, а за ними вступили в бой и остальные подразделения дивизии. Дивизия потеснила вражеские войска, и к концу ноября стабилизировала линию фронта в 40 километрах западнее Лоухи. Можно говорить о том, что прибытие этой дивизии спасло от захвата станцию Лоухи и предотвратило блокаду Кировской железной дороги на этом участке.- Прим. автора А.Б).

На роту у нас был, один расчет станкового пулемета «максим» и по расчету РПД на взвод. Автоматов не было, винтовки были разные. В основном трехлинейки, но были и СВТ - самозарядки Токарева. Мне доводилось стрелять с обоих. СВТ - неплохая винтовка, особенно штык - съемный кинжал, но трехлинейка надежнее. Наш полк поддерживала огнем артиллерийская батарея, но стреляла она редко, видать снарядов-то негусто было.

 

Читок водки

Недели две немцев мы почти не видели. Так перестреливали с ним иногда, да самолеты раза два нас бомбили. Ясно было, что они готовятся С собой шинели не взяли, обозом отправили, тот где-то запропастился. Днем еще ничего, а ночью холодина. Мы в одних гимнастерках. Вот мы в окопах намерзлись!... Зато с утра солнце пригреет, тепло, только днём и отсыпались. Я сходил, нарубил себе березовых веток и сделал навес в ячейке, чтоб солнце в глаза не светило. Немцы, изредка, кидали мины. Били из ротного миномета. Мины, со свистом, хлопали где-то, то не долетая, то перелетая окопы. Под этот свист и хлопки я задремал в ячейке. Разбудил меня удар воздушной волны. Мина попала в навес, раскидала все ветки. Меня жаром как обдало! Забило всего пылью, в ушах звон, но ни одной царапины.

Я горло промочил, слышу, по окопам обозники шастают, - корзины плетеные с продуктами таскают. Раздают сухари, тушенку, махрку и по читку водки. Я свое взял, в вещь мешок сложил, а пить не стал, читок в ячейку поставил. Сижу, курю. А в окопах уже во всю пируют. Кто свою выпил, начали по другим ходить, выменивать водку, на тушенку, махорку, кто на что. Смотрю, подходят Егор Чупахин и Кабанченко Серёга, хорошие уже. Спрашивают: «Гришка ты свой читок пить будешь?» - «Не буду и вам не советую. Сейчас немцы пойдут в атаку либо нас погонят ». Егор говорит: «Чё, испугался штоли? Отобьёмся сват! Давай меняй свой читок за пачку махорки!» Я им говорю: «Если хотите, так берите!» И точно. Где-то, через час, немцы после минометного обстрела пошли в атаку. Егор пьяный, вылез из окопа и с колена начал стрелять. Его сразу же подстрелили, он за бруствер упал. Кабанченко такой же, полез за ним, только из окопа высунулся и его тут же. Он в окоп упал, пуля плечо сломала, кровь хлыщет, рану зажал, орёт. Я ему: «Беги к санитару!»

Ну а когда атаку отбили, мы с Лёхой Коротченко затащили Егора в окоп. У него вся грудь и живот в крови, аж кишки вылезли. Но еще в сознании, здоровый мужик был. Я его перевязываю, а он: «Гришка, дай воды! Б...ди подстрелили… Помру я, сват. Как там Манька с ребятишками одна останется?» Санитары прибежали, утащили его в санбат, он там через сутки и умер. (По общей базе данных-Мемориал стрелок 426-го полка 88-й стрелковой дивизии красноармеец Чупахин Егор Яковлевич 190(?) г.р. скончался от ран 14.09.1941 года и похоронен на 29-м километре шоссе Лоухи – Кестеньга. – Прим. автора А.Б.).

 

Русский в рукопашной - зверь

В течение сентября немцы, еще раз пять пытались сбить нас с высот. Артобстрел проведут, минами закидают, значит, жди атаку. Но все их атаки мы отбивали, ребята в полку крепкие подобрались, многие уже до этого пороха нанюхались, таких на пушку не возьмешь. Сами тоже не раз поднимались, врукопашную. Там тогда не зевай, кто кого. Ослабли, правда, ребята, кормили плоховато, а немцы на нашем участке крупные были, как на подбор. Так мы, жалели тех, кто ослаб, мы, кто поздоровше был, немцев покрупнее на себя брали. Разбирали на ходу в рукопашной. Штыки с СВТшек поснимали все. У нее штык, как кинжал, а в бою удобней, когда он у тебя в руке. Ведь в рукопашной, если штык на винтовке, и промажешь при уколе, тебе хана на все сто. А когда он в руке, если не оробел, русский человек - зверь. В рукопашной самое главное не трусить, не думать что убьют, не спать, бить надо быстро, сильно и не стоять на месте, вертеться, чтоб сзади никто не огрел. Я в первой рукопашной немца лопаткой убил. Он на меня бежал с винтовкой без штыка, я на него. Я винтовку не брал, в рукопашной лучше без нее. В правую руку лопатку саперную схватил, а в левой был штык от СВТ. Быстро все произошло. Он стволом меня хотел в живот ударить, я левой удар отбил, и тут же – «С-сука!!!» с разворота как саданул его ребром лопаты с боку по шее, аж искры с под каски вылетели. - «Убивать меня пришел, мандавошка лубошная?!» У него голова как шляпа от подсолнушка, обвисла набок, сразу осел. Ножом бить тоже приходилось. После рукопашной возвращаешься весь в крови, своей, чужой. Да, крови пролилось там много…

Зато вода была только из речушки, кругом болота. За ней ходили по очереди, то мы, то немцы. К вечеру стрельба затихает, кто убитых собирают, кто за водой идет. Тут уже ни мы, ни немцы не стреляли. Да и патронов у нас было маловато, а снарядов тем более. Наши артиллеристы почти не вели огонь по их позициям. Кинут два-три снаряда и выдохлись. Зато фрицы не жалели, каждый день по нам смолили. Почты тоже не было, Я с июля три письма домой отправил, а первая почта пришла только в октябре. Вот так мы весь сентябрь и начало октября простояли в обороне. Потом со второй половины октября притихло. Немцы прекратили атаки. Мы воды наносили с ручья, помылись немного. На костре водички подогреем, один поливает, другой моется, сполоснули бельишко свое. Обоз подошел, боеприпасы и гранаты подвезли, шинели, телогрейки подкинули. Переоделись, правда, шапок нет, в пилотках. Я себе ватник на немецкий штык выменял.

Пополнение небольшое прибыло, в основном местные. В нашей роте из двухсот пятидесяти осталось где-то человек сто восемьдесят.

 

Окружение.

Утром, в начале ноября, по нашим позициям немцы начали артобстрел. Причем, так сильно, они нас еще ни разу не обстреливали. Около трех часов они громили наши позиции, за это время, много мы потеряли. У нас, в роте, погиб пулеметный расчет, были раненые. Потом атака. Пьяные эсэсовцы из дивизии «Норд» шли в полный рост, напролом. В этот день бои шли по всей высоте, до самого вечера. Кое-как мы удержали позиции, помогли пулеметчики, хорошо поработали. (В ночь на 1-е ноября 1941 года, после 3-часовой артподготовки немецкие и финские части повели наступление, ударив в стык 426-го и 611-го полков, но все атаки были отбиты.

К 05.11.1941 противнику превосходящими силами все-таки удалось окружить 426-й стрелковый полк, перерезав пути подвоза боеприпасов и продовольствия. Полк сражался в окружении до 09.11.1941, и вырвался из него, потеряв почти всю матчасть. Также, в окружение попадал и штаб дивизии.

Из записей начальника штаба дивизии подполковника Перкина: «… 16 ноября 1941 г. Бои несколько затихли, противник поставленную задачу не выполнил, весь наступательный порыв у него иссяк… Пленные показывают, что потери настолько велики, что вообразить нельзя. В ротах из 180 человек осталось максимум 50, а в большинстве случаев только 30…».

К концу ноября 1941 года, в дивизии от 17 тысяч человек личного состава осталось в строю не более 3 тысяч. Обескровленную дивизию вывели на переформирование.-Прим. автора А.Б). На второй день нас отрезали от дивизии, и мы оказались в окружении. Что там началось! Нас постоянно бомбили и обстреливали. Атаки шли одна, за одной. Смрад стоял такой, что дышать было нечем, гарь резала глаза. В горле постоянным комком стояла горечь. Десять дней мы провели в окружении.

Это был ад. Патронов почти нет, только к пулеметам. У нас по обойме и те мы всякий случай берегли. Атаки отбивали рукопашной. Сидим и ждем в окопах, подпустим их поближе, выскакиваем, и тогда держись. Сколько там миру побили, и наших и немцев... Раненых, кто ходить мог, в ночь карел местный увел.

Жрать нечего, еда у нас на третий день закончилась. Спасались только пареной кониной. Коней побитых много валялось. Портянку снимаем, клочок, где почище, отхватим, заматываем кусок конины. Потом, ямку разгребем, наложим туда, земелькой присыплем, а сверху костёр, часа через полтора готово. Плохо соли не было. Ну, а кто посмелее, за окопы лазили, у убитых в ранцах пошариться. Немцев, кучи валялись. Да у них тоже негусто, редко что-то пожрать найдешь. Так, барахло разное. Почему-то, от их вещей воняло. Запах не наш, другой какой-то. Иногда галеты находили. Хлеб у них такой, с виду небольшая плитка, как печеник, а водой размочишь, набухает как булка. Да… Наголодались, мы там дай Боже.

Страдал я еще и без курева. Я же с детства пристрастился, а махорка закончилась. На шестые сутки где-то, с самолетов сбросили нам тюки на парашютах. Собрали мы их, патроны там были, гранат немного, сухарей сбросили. А в одном тюке, письмо комбату нашли – «Держитесь! Помощь будет! Наши будут прорывать окружение!» Тут мы ожили, надежда появилась. Патроны, гранаты поделили, сухарей по два штуки досталось. Сухари большие, в ладонь. Булку ржаного, вдоль резали и сушили так, что не угрызешь. Но нам, веришь, нет, с голодухи эти сухари слаще конфет были. Отломишь кусочек, в рот положишь и посасываешь.

7-го под утро пошел снежок, лёгкий такой, как пушок. Все вокруг побелело. Немцы с утра начали атаки по всему фронту. Сильный бой был, вперемешку с бомбежкой и артобстрелом. Потом пошли в бой танки, их, правда, было три, не больше. Мы их подбили почти сразу. Но часть немцев, прячась за ними, ворвалась в наши окопы. Вот, где месиво было! Дрались на бруствере, дрались в окопах, кое-как отбились. Вся позиция трупами была завалена. А вот пятая рота дрогнула. Она на второй высотки, стояла, мы друг друга прикрывали с одного фланга. С другого фланга у них речушка была. По этому флангу у них ДЗОТ был, - пулеметный расчёт и до взвода в окопах. Немцы не раз пробовали там перейти, но ребята их на речушки сразу же осаживали. Так они ночью как-то умудрились, перетащили два танка через этот ручей. И в момент атаки, ударили одновременно по флангу и по фронту пятой роты. Танки прорвались к окопам, начали утюжить, их подбили, но немцы ворвались в окопы. Бойцы дрогнули, стали отходить на нашу высотку. Человек сорок пять добрались до нас. Пулеметчики помогли, а то бы им всем хана была. Ребята пулемет из ДЗОТА вытащили и с бруствера вкруговую секли. Прикрыть то они прикрыли, но сами оказались в окружении. А после мы узнали, Мишка Родионов, пулеметчик, их спас. Не побежал, помог ребятам. Ну а когда у него патроны кончились, гранатой взорвал себя и немцев. Героя ему посмертно дали.

Только к вечеру немцы отошли. Картина была жуткая, исковерканная земля горела и дымилась, снега, как и не было. Вся высота была увалена мертвыми, у окопов зловонно чадили подбитые танки.

Мы уже не убираем убитых. Они валяются везде и, в окопах, и на бруствере, наши и немцы. В окопах от полка осталось человек двести.

 

Сыромятный шнурок

Мы уже от всего отреклись, потеряли счет дням. Немцы продолжают наседать, пытаются вести атаки. Отбиваемся, кто, чем может. Патронов нет, кончились. Вывернули все карманы и подсумки у убитых. Но и немцы, тоже выдохлись, ждут подкрепления. За день, атака, две, на большее не хватает, да и те, реденькими кучками. Достают нас из артиллерии. Меня все же зацепило осколком снаряда в правую руку. Утром, я откопал разбитый РПД, в диске три патрона оказалось. Только я его разрядил, вдруг с боку как рвануло. Меня, чуть выше локтя. будто углем обожгло. Крови сразу не было, жгло только сильно. Потом гляжу, из рукава фуфайки тоненькая струйка потекла. Я фуфайку скинул, осколок выше локтя залетел, дыра глубокая. Кровь черная хлещет, рука сразу обвисла. Стащил я с себя гимнастерку по-быстрому, ногой наступил на рукав, оторвал его. Кое-как вывернул, изнутри чище было, замотал ей руку. Телогрейку накинул, ремень на шею, руку в петлю вставил наперевес. Сержант какой-то подошел. Мы уже там все перемешались, кто с какого батальона, роты, никто не знал и не спрашивал. Поглядел, говорит: «Иди к раненым в блиндаж пусть санитары перевяжут». Я взял в одну руку винтовку и по траншее пошел. А траншеи все исковерканные , щепки, жерди, доски по вдоль и поперек валяются. Хоть и холодновато, а от убитых смердит повсюду. Да… Наложили там нашего брата немало. Валялись там по-разному, кто с разбитой головой, кто с кишками наружу, каких привалило , а какие прямо сверху успокоились.. Добрался я кое-как до блиндажа, то тоже почти весь обрушился, слышу, стоны из-под земли доносятся. Потихоньку вниз спустился, у входа штабелями наши валяется... Ни санитаров, никого. Я с краюшку у стенки присел, огляделся, кто-то через стоном спрашивает: «Браток, как там? Наших не видно, не прорываются на помощь?» - «Да бьют кругом, может наши идут, а может, немцы». – «Скорее бы уже, а то мочи нет совсем. Санитары куда-то делись, мёртвых не убирают». А у меня в голове красные круги пляшут, телогрейка вся набухла, кровь на колени капает. У входа сумка валялась брезентовая с красным крестом, я в ее заглянул, пустая оказалось. Только кусачки какие-то, шприц и стекляшки раздавленные. В метрах в десяти от санбата отвилка шла к западному склону высотки. Когда я шел в блиндаж, убитого там приметил. Обратил я на него внимание потому, что обут он был в ботинки. Ботинки не новые, каблук был у них стертый, видать не новобранец. Срочник, скорее, наши все в сапогах были. Где-то, дня два как убитый был, вздулся уже, ему осколком ползатылка снесло. Я еще подумал, - «вот и дождалась мамка с армии сына». Вспомнил, как мать моя плакала и обнимала меня, когда я с финской вернулся. Подошел я к нему, ботинок снял, шнурок сыромятный вынул. А он без портянок был, взглянул я на его ногу, она синяя и такая жалость меня взяла. Не молился в жизни, ни разу, а тут перекрестился. Почудилось мне, что холодно ему будет босому. Вынул я шнурок, а ботинок ему на ногу обул: - «Прости браток, тебе он не к чему, а мне рану затянуть надо». Вернулся к раненым, повязка размоталась, как тряпка промокла от крови. Скинул я ее. Рука посинела, раздулась. Оторвал я второй рукав от гимнастерки, ваты надергал, в середку напихал. Перемотал, заново, а поверх шнурком обтянул и зубами концы связал. Прислонился и задремал.

 

Мертвые подо мхом

К вечеру подошел комбат Строкин. Наш, с Сибири, вместе в одном эшелоне приехали. Я его сразу не признал. Сгорбился, черный, худой, телогрейка на нем вся в клочьях, и говорит: «Получен приказ прорываться из окружения! У кого еще есть силы, попытайтесь в ночь, небольшими группами пройти к позициям 611-го полка. Может и повезет, дойдете. Немцев там почти не осталось». Тяжелораненые, неходячие спрашивают: «А как же мы»? Комбат им: «Мы остаемся с вами, и будем ждать помощи. Приказ касается только легкораненых». (Строкин Александр Афанасьевич 1910 г.р. прошел всю войну и остался жив. Был четыре раза ранен и награжден двумя орденами «Отечественной войны» и «Красной Звезды». В одном из наградных листов говорится: «В боях против немецких захватчиков участвует с 10-го августа 1941 года. 28.08.41 в должности помначштаба 426-го полка с отрядом 3-ротного состава сбил боевое охранение финнов, вышел им в тыл и занял второй рубеж их обороны, где в течение суток беспрерывно отражал контратаки противника. Когда наши части прорвали оборону немцев и фашисты стали отступать, организовал их преследование, в результате чего были захвачены трофеи: 16 орудий разных калибров и до 50 пулеметов. Истреблено свыше 200 немецких солдат и офицеров, захвачено в плен 7 человек, в том числе один капитан – командир батальона дивизии СС «Норд».

В октябре 1941 года, командуя 2-м батальоном 426-го полка, с группой из 15 человек прошел в тыл немецкой обороны на глубину до 30 километров, и в районе деревни Окунева Губа внезапным налетом уничтожил до 30 фашистов, и без потерь и с двумя пленными возвратился в полк.-Прим. Автора А.Б.).

Как стемнело, нас человек семь собралось, поползли мы в сторону ручья. За ним через полкилометра лесок начинался. Я с собой винтовку взял, хоть там и патронов три штуки, бросать не стал. От наших позиций до ручья метров семьсот не больше, днем десять минут ходьбы. Так мы этот участок всю ночь ползли. С нами раненый в ногу полз, боец с нашей роты со смешной фамилией, я ее запомнил - Якуночкин. Так он метр проползет и начинает потихоньку скулить. Ему пуля навылет икру зацепила. Немцы, не стреляют, но то и дело ракеты пускают. А мы, маленько полежим, передохнем и, снова потихоньку в сторону ручья. Ближе к утру доползли к подбитому немецкому танку, он в метрах двухстах от ручья стоял.

Как рассвело, мы уже у воды были. А по берегу куча убитых валяется, раненые, видать уже до нас пробовали. Минами все уложили. Вдруг, слышим, говорит кто-то. Глядь, а это немцы, вдоль ручья идут с баками за спинами. Мы притихли, не шевелимся. Немцы, метров семьдесят от нас остановились, начерпали воды, покурили и пошли назад. Может, они подумали, что убитые лежат, а может, им не до нас было. Как только немцы ушли, стали мы через ручей перебираться. Он не глубокий был, по пояс не больше, а вода холодная! Потихоньку поддерживая друг друга, кое-как перешли. Я все ждал, что немцы и нас здесь оставят. Нет, обошлось. До кустов на карачках добрались, а там уже пошли в полный рост. В лес зашли, тогда только решили передохнуть. Присели. И тут такой гул по небу пошел. Там такое началось! Под нами, земля дрожала. Немцы высоту, бомбами и снарядами добивали. Когда бомбежка стихла, слышно было, как кое-где ребята еще отбивались. Потом стихло. Мы отлежались. К обеду солнце пригрело, одёжка обсохла. Потихоньку двинулись впере. Мы еще ничего, на ногах держимся, а Якуночкин идти не может, тащить его, сил нет. Остановились, костыль ему из сучка сделали, дальше двинулись. Прошли немного, слышим, галдят, прислушались, наши. Человек сорок пять собрались, в основном раненые, тоже к своим пробираются, да местность никто не знает. А вокруг озера, болота, куда не сунемся, не пройти. По дорогам финны стоят. Был один местный карел среди нас, но мы ему не доверяли. Боялись, что заведет он нас в болото или к финнам выведет. Да и деваться некуда, силы на исходе. Присели отдохнуть, с голоду кто кору жует, кто мох, да разве этим наешься. Старший сержант за командира был, поднимает нас. Двое не встали. Успокоились горемыки. Мы их не закатывали. В тех местах мох густой, лопатой подрезали, медальоны забрали, а их туда, как под одеяло. Много тогда нашего брата, под мох пристроили. Попробовали еще разок пробраться, и снова на болото наткнулись. Потом плюнули, была, не была, карелу: «Ладно, веди, выводи нас! Всё равно или с голоду все передохнем или от ран». Он нам: «Сидите здесь, никуда не уходите. Я схожу, проход поищу и вернусь за вами». Сидим у болота. Какой там уходите, сил уже не у кого не осталось. Я винтовку, на всякий проверил, и к краю болотца. Думаю: - «Если что, в плен не пойду, лучше в болото». Часа через четыре он только вернулся: «Всё, проход есть. Пошли!» Пока он ходил, еще один умер. Мы и этого под мох. К утру вывел он нас на позиции 758-го полка. А, он от нас был черте где был. Дозорные кричат: «Стой! Кто такие?!» - «Окруженцы с 426-го!» - «У кого оружие бросайте на землю!» Я свою винтовку штыком в землю воткнул. Нас раненых, сразу всех в санбат отправили. Там рану йодом помазали и перевязали. Позже пришел особист, проверил документы и нас с обозом направили в Сегежский госпиталь.

 

Сегежа

В госпитале раненых битком набито. Кровати стоят везде, где только можно поставить. Мне гной из раны выдавили, смазали чем-то, перебинтовали и в палату. Нашла сестра место на полу в большом помещении, постелила матрас и одеяло дала. Вот там я отоспался, за все три месяца. Лечить, правда, не лечили, там не до таких было. Тяжёлых битком, а медперсонала, раз-два и обчелся. Доктор меня через три дня осматрел: «Х-м-м, да на тебе как на собаке заживает! Рана затягивается, черви на ране - это хорошо! Гляди, как облизали!» Червей палочкой с раны сковырнул: «На перевязку!» Через три недели я оттуда выпросился, рану затянуло пленкой, рука болела еще, но терпимо. В госпитале одели меня кое-как, ватник дали, кто-то на голову буденовку нашел и нас человек десять привезли в Лоухи.

Разведрота

Дивизию как раз вывели на отдых. Получали новое вооружение, пополнение пригнали. Я в маршевой роте, с неделю проторчал, потом меня зачислили в 758-й стрелковый полк. Привели нас в расположение полка. Там меня земляки встретили: - Пашка Решетов и Федька Кретов. Письмо мне от жены передали, она его ещё в сентябре написала. Пишет, что ребенок у нас будет. Стёпка стал председателем колхоза, а Демьяна с Федором забрали в армию. Прочитал и на душе так приятно стало, как будто дома немного побывал. Особенно радовался, что ребенок родится, всё-таки кто-то останется от меня, если убьют.

К концу декабря мы снова в окопах. Вернее не в окопах, а землянках. В окопах только дозор, зима, снег кругом, холодно. Немцы притихли, не стреляют, иногда лишь по ночам ведут огонь из пулеметов, скорее для острастки. Ночью, то и дело пускают осветительные ракеты. Боятся.

В полку начали формировать из старичков лыжную разведывательно-диверсионную роту. Нас с Кретовым зачислили автоматчиками, Решетова помощником командира взвода. Выдали нам автоматы ППШ, ножи, офицерам восемнадцати зарядные пистолеты. Видать серьезно относились к этому делу. Снабдила нас хорошо, ватные куртки с капюшоном, брюки теплые, ватные, с лямками на плечах. Шапки, рукавицы с указательным пальцем, маскхалаты, валенки и лыжи с палками. В роту дали радиста и подрывника.

 

Своих не оставляли

В тыл к немцам мы уходили по ночам. Вёл роту проводник из местных. Подбирались тихо, за полночь или под утро, разведка снимает часовых и понеслась душа в рай. В основном старались ножами, сонных, потом подрываем технику, ГСМ и уходим к себе домой. Километров двадцать пять за ночь отмотаешь, ноги пухли как булки, болели страшно. Иногда, уходили суток на несколько суток. Ночевали под деревьями, курить и жечь костры нам не разрешали. Когда возвращались, сутки потом отсыпались и готовились к следующему рейду. Получали боеприпасы, продовольствие, снаряжаем диски. Диск у ППШа на 71 патрон, но мы еще один в ствол загоняем, в бою он может стать спасительным.

Своих убитых, мы не оставляли, тем более раненых - приказ командира. Не дай бог попадет плен. Ох и трудно было отходить с убитыми и ранеными. За плечами вещмешок, без него нельзя, там патроны, еда дня на три, портянки запасные, гранаты, курево. На на шее автомат, на ремне нож и подсумок, тут и одному-то по снегу тяжело идти. Так чего только не придумывали для транспортировки убитых и раненых. Связывали две лыжи и привязывали к ним раненого или убитого. Но, в основном таскать приходилось на себе. Небольшая группа, человека три, прикрывает после боя, остальные отходят. Забираем все, и бегом до саночников. В рейд с нами ходили саночники. В бою они не участвовали, их, санитара и радиста оставляли километра за три до места боя. Часто метут метели, для нас хорошо, заметают следы.

 

Финны опаснее немцев

В лесу немцы не так опасны, как финны. При встрече, они всегда уходят от боя. Перехватывают лишь одиночек, с целью взять языка. Мы частенько сталкивались с ними в лесу. Метров через двести друг от друга, но не стреляли. Помашем, друг другу автоматами и разойдемся. Не наша это работа, – пусть ими другие занимаются. А вот с финнами совсем другой разговор. Те намного опаснее. Они прекрасно ориентируются на месте, хорошо знают лес и устраивают нам небольшие засады. Уложат человек пять и уходят. Будто охотятся, как на зверей твари. Да и на лыжах они большие мастера и главное очень злобные. Как-то в пургу, отстали от нас двое. Попали им в плен, так они их как кабанов разделали, и на деревьях развесили. Две мины подложили, мы сняли их, а ребят с собой унесли, похоронили.

Из рейда вернемся, такая радость и усталость. Фёдька Кретов на спирт, у старшины выменял два полушубка. Себе и мне, белые, теплые. Так мы с рейда, куртки, маскхалаты к печке, сто грамм и в полушубок, тепло, сразу в сон клонит. Кормили хорошо, спирт каждый день.

 

Одиночный бой с немецкой разведкой

В конце февраля пошли в очередной рейд. Ночью завязали бой и назад. Нас так измотали, что мы на ходу спали. Я шел замыкающим. Иду, а веки сами склеиваются, в сон клонит, сил нет. Не заметил, как уснул. Очнулся, когда с лыжи съехал. Сколько проспал, не помню. Огляделся, вокруг никого, группа ушла вперед. Встал на лыжню, прибавил ходу, кинулся догонять. Вижу, за кустами уже мелькают белые халаты, я обрадовался. Потом гляжу что-то не так. - «Почему они идут навстречу мне»? Я с лыжни за сосну. Остановился, пригляделся - немцы! В мерах ста от меня. Хана думаю, если заметили. Присел, по-быстрому лыжи скинул, сдернул автомат и за сосной залег. Немцы, человек девять, скорее это была их разведка, шли лыжней, возвращались домой. Я все же надеялся, может, не заметили. Но они остановились, присмотрелись в мою сторону, поняли, что я один и решили взять. Погыркали на своем немного и стали расходится, в кольцо брать. У меня в мозгах сразу, - «Окружат не уйти». Прицелился и короткой очередью, один сразу ткнулся в снег. Готов. Смотрю, залегли. Стреляют не в меня, значит будут брать живым. У меня два полных диска и граната, думаю, хрен вам, но живым не сдамся.

Около получаса, катался я вокруг сосны, отстреливался. Еще троих подрезал и только после этого они стали вести прицельный огонь. А у меня осталось, патронов десять не больше. Я гранату за пазуху сунул. Все думаю, последние патроны добью, подпущу ближе и рвану. Вдруг слышу очереди из ППШа, кто–то по немцам лупит. У меня сразу, – «наши»! Не бросили, пришли на помощь. Оказалось, что земляк Пашка Решетов с отделением подоспел на помощь. Оставшихся немцев положили в два счета, в роте ребята опытные. Пашка на меня матом: «Гришка, твою мать, что ты делаешь?! Моли бога, что командир меня с группой отправил!»

Потом, когда вернулись, Пашка мне один на один : «Счастливый ты! У меня ведь приказ был в бой не вступать. Тебя, снайпер должен был пристрелить, что бы ты в плен не попал. Заснул бы навсегда. Да я план поменял, когда мы подошли. Прикинул, что их там осталось, кот наплакал, на три очереди. Все под свою ответственность переиграл. Ты это на будущее это учти, еще раз заснешь, добром не кончится. И все же, ты молодец! Один от девятерых отбивался, четверых уложил.

В феврале сорок второго года об этом бое в дивизионной газете «Красный стрелок» вышел небольшой очерк. Политрук принес газетку, ребят собрал в землянке, прочитал, подает мне листок: «Поздравляю! Вас представили к ордену «Красной Звезды»! Руку пожал. Награду, правда так и не вручили.

А в конце февраля Пашку ранило в ночном бою. Ранение ерундовое – осколком гранаты в левое плечо, но его отправили в Сегежский госпиталь. Больше мы с ним не виделись. (По общей базе данных-Мемориал пом комвзвода 253-го полка 45-й стрелковой дивизии Решетов Павел Филиппович 1912 г.р. погиб при освобождении Норвегии 22.10.1944 года. Посмертно был награжден орденом «Отечественной войны» II-й степени:«… в боях за овладение городом Киркенес ст. сержант Решетов проявил мужество и отвагу. 22.10.44 в боях за населенный пункт Тарнет, будучи командиром стрелкового взвода, первым поднялся в атаку, увлекая за собой бойцов, и стремительной атакой выбил противника с высоты, но при этом был смертельно ранен. Своими бесстрашными действиями тов. Решетов способствовал успешному выполнению боевой задачи, за что и погиб смертью храбрых…»Прим. Автора А.Б.)

В середине марта, у нас праздник. Наша восемьдесят восьмая дивизия стала двадцать третьей Гвардейской, а наш полк стал шестьдесят пятым Гвардейским. Всем выдают Гвардейские знаки.

 

Разведка боем.

По рейдам мы до марта проходили. А к концу марта командование нашей 14-й армии задумало провести весеннее наступление. Командир роты получил приказ, - утром двадцать третьего марта провести разведку боем в направлении Лохи Вара. Усилили нашу роту стрелковым взводом. По плану командования, мы должны тихо подойти к немецким окопам и по сигналу ракеты начать атаку. Вечером сержанты забрали у нас все документы и награды. Утром, затемно нас в окопы. Федька Кретов стоял рядом со мной, курил, осматривал на немецкие позиции. Потом повернулся ко мне и говорит: «Гриша, слышишь как тихо? Нам здесь всем сейчас хана будет, мы хер через нейтралку пройдем. Нас б..дь за десять километров будет слышно. Чё они все там поох...ли на убой нас гонят, как быков… Гришка, не отрывайся, будь рядом со мной, если что, не бросаем друг дружку». – «Ладно, Фёдор, и ты недалеко держись!»

С рассветом мы начали атаку. Шли цепью, тремя рядами, на расстоянии пяти шагов. Снег уже начал подтаивать и покрылся коркой. Вокруг тишина, и только хруст и топот ног и хрип. Прав оказался Фёдор насчет быков.

До немецких окопов оставалось всего ничего, метров сто, как вдруг резанул немецкий пулемет. Они, скорее всего нас ждали. По тому, как тут же, начали лупить нас минами, в шахматном порядке. Мы залегли. Взлетела ракета к атаке, но уже хер кого поднимешь. Немцы чесали по нам из пулеметов и минометов, так что будь здоров! Ребята отстреливались, но толку было мало. То и дело, один за другим подлетает.

Ракету выпустили на отход, а куда отходить, нас прижали огнём. Снежная буза и дым, закрыли небо. Кругом разрывы, хрипы, стоны и крики. Кретов, лежал от меня в мерах пяти. Слышу, орет, - «Гришка уходим»! Тут меня, как пушинку оторвало и в воздух метра на полтора подкинуло, потом, как об землю хрястнуло. Очнулся я лишь, когда Фёдор меня в наш окоп затаскивал. Когда меня миной швырнуло, он подполз ко мне, бушлат разорвал и, ухо к груди приложил. Как он в таком грохоте услышал сердце, Бог его знает. Ремень свой расстегнул, под мой подсунул и на себе в наши окопы вытащил. Санитары подбежали, а Федька на них матом: «Ползите, б..ди, тех вытаскивайте! Вон там их много слышите, кричат, а этого я и сам до санбата дотащу!» Позже, когда он мне в санбат документы и вещи принес, то я узнал, что всех побили. Из всей роты, из ста пятидесяти ребят, к нашим окопам вышло только четверо… Раненые все умерли, кровью изошли, замерзли. Долго кричали, на помощь звали, но огонь такой сильный был, что никто не рискнул ползти вытаскивать. А мне досталось три осколка в затылок, а один в стопе засел и контузия третьей степени.

 

Госпиталя

Четыре месяца я по госпиталям мотался. Первые недели плохо помню, поскольку, в основном без сознания был. Помню, что в Сегежском госпитале лежал, в Колпашево. Два месяца в Архангельском, а потом поездом в Сибирь увезли, в Новосибирск. Осколки никто не вытащил. Нога зажила, наступать можно было, а вот голова крепко болела. В конце августа на врачебной комиссии мне вынесли приговор – «К воинской службе не годен. Инвалид второй группы». Стали меня домой собирать, а у меня ни вещей, ни денежной книжки. Самое обидное, Федька же мне, знак Гвардейский принес, и его стащили. На все один ответ – с тобой ничего не было, только красноармейская книжка. В конце концов, одели меня во что нашли, дали ватник, ботинки старые, посадили на поезд и отправили домой.

 

Лучше бы мозги скурил

Вернулся домой, а там голод. Ни спичек, ни бумаги, ни соли. В деревни одни бабы, ребятишки да старики со старухами. Всех на фронт подчистую вымели. Съездил в районную больницу и там никого. Врачей на фронт, мобилизовали. Постоял, потоптался в коридоре, подошла санитарка и говорит: «Езжай домой. Какое тебе тут лечение? Отлеживайся. Если совсем плохо станет, в Рубцовку езжай. А здесь врачей нет».

Первое время я дома был, к работе меня не привлекали. Потом в уборочную бригадир Мишка Драгунов зашел, попросил поработать на конях. Я согласился. Всё-таки при деле, да и на людях. Голова вот только сильно мучила, особенно когда погода менялась. В иные моменты хоть на стенку лезь, аж из сознания вышибало. Потом с годами чуть лучше стало. Я ведь тогда большую глупость сделал. Курить меня тянуло страшно. Табаку полно, слава богу сами выращивали, а вот спичек и бумаги небыло. Самокрутку свернуть и то не с чего. А я возьми да подумай: «Зачем мне эти бумаги с госпиталя? Больницы нет, я работаю», взял да скурил их. Толи они прознали про это, толи у них другая нужда была, вызывает меня в апреле сорок третьего военкомат. Я им свою красноармейскую книжку подал, говорю: «Меня комиссовали по инвалидности». А военком: «Где документы на инвалидность? Нет. Собирайся на фронт поедешь, хватит отдыхать». Я ему: «На фронт, так на фронт, мне не привыкать». Сбрали нас в Егорьевском военкомате человек сорок, одни ребятишки. Из фронтовиков, мы с Кабанченко, да еще один с Песчаного Борка. А ребятишки все молоденькие, видно приписали им года. Тогда ведь как было? Пришла в военкомат заявка на пятьдесят человек, пятьдесят и должны призвать. Не хватит, сам езжай! Вот военкоматовские для счета и собирали всех подряд.

В Егорьевке медкомиссии не было, а в Рубцовке поверхностно осмотрели и отправили нас в Барнаул. А там, на краевом пункте уже настоящая медкомиссия пошла. Меня сразу же забраковали и на снимок отправили. Потом со снимком к главному врачу. Тот снимок повертел, глянул в мою книжку красноармейскую и спрашивает: «Ты почему не оформил инвалидность? Где у тебя документы, которые в госпитале дали?» - «Скурил…» Он захохотал и говорит: «Лучше бы свои мозги скурил. Похоже, тебе их хорошо тряхнуло. Теперь так и будешь мыкаться. Сидел бы сейчас на инвалидности дома, никто бы тебя не дёргал. Не годен ты по состоянию здоровья, езжай домой». Меня домой отправили. А Серегу Кобанченко, хоть и ключица криво срослась, забрали. Без вести, потом где-то пропал.

Весной сорок четвертого меня опять призывают. До Барнаула довезли, опять та же картина. Но тут уже барнаульский главврач не смеялся. Матом на меня и военкоматовских: «Что они там, б...ди, в вашей Егорьевке вообще отупели?! У меня больше дел нет, как с их инвалидами разбираться?! Я же написал в заключении, что не годен по состоянию инвалидности второй группы. Где эти бумаги?». Разозлился, схватил красный карандаш и прямо в красноармейской книжке записал: «Не годен к службе. Черепно-мозговая травма в результате осколочных ранений и контузии третьей степени». После этого меня больше никто не тревожил. Списали. Инвалидность я так и не оформил. Да много, думаете, мужиков из деревни в то время инвалидности оформили? Кто побывал на передке и так был рад, что жив остался, хоть и искалечили. После войны конечно можно было оформить, но красноармейскую книжку мне заменили. Она вся у меня истрепанная и исписанная была. А в новый военный билет записи из госпиталя и барнаульской комиссии не перенесли. Писал, я в Ленинград, но там ничего не нашли, этим и ограничился. В шестьдесят четвертом, нас передали Рубцовскому военкомату, а там мне выдали новый военный билет. В том вообще всё запутали. Я до шестидесяти лет работал. Поначалу в сельпо, на парной конке ездил за водкой в Змеиногорск. Три дня туда, три назад. Сдам на склад, один день дома и снова в путь. Летом ночевал в поле. Травы накошу коням и себе постелить. Тишина, так хорошо спалось мне... Потом, когда уже здоровье поправилось, перешел в колхоз, где и отработал тридцать два года. На пенсию пошел, медаль «Ветеран труда» дали.

 

Враг народа

Нас Бацуновых пятеро воевало. Демьян всю войну прошел в 1-м дивизионе 103-й Гаубичной Артиллерийской Бригады. Воевал тракторным механиком. Гвардии младший сержант, награжден орденом «Красной Звезды» и тремя медалями. Одна из них «За боевые заслуги».

Андрей, сын его, погиб в Белоруссии в ноябре 43-го. После училища даже месяца не провоевал, парнишкой был совсем. (По общей базе данных-Мемориал командир отделения 711-го стрелкового полка 215-й стрелковой дивизии младший сержант Бацунов Андрей Демьянович 1925 г.р. погиб в бою 28.11.1943 года и похоронен в братской могиле в деревне Петрики Дубровенского района Витебской области.- Прим автора А.Б.).

Брат Степан воевал помощником командира взвода 1087-го стрелкового полка и пропал без вести в сентябре 1943 год. У меня его лишь довоенная фотография осталась, на которой он с младшим братом жены – Павлом Чуйко. Павел в войну стал офицером-артиллеристом, достойно воевал, был награжден тремя орденами «Красной Звезды».

Фёдор воевал помощником командира технического взвода 179-й Танковой Бригады и в марте 43-го под Харьковом попал в плен. Конечно, кто действительно воевал на передовой сильно осуждать не станут тех кто в плен попал или без вести пропал. Там всякое могло быть. В мае сорок пятого Фёдора освободили в Австрии, но через четыре года его осудили на десять лет поселения. Тут ударило и по нам. Тогда только трубили, что родственники не в ответе за родню. Демьян-то хитрее был, к тому же партийный, его и не трогали. Зато меня по отделам затаскали, допрашивали. Жена Фёдора - Марфа одна осталась. Да у Степана трое без пенсии остались. Я, как мог, помогал им. Дровишек на зиму, корм для скота возил. Ну а кто им еще поможет? Народ у нас, сами же знаете, разный. Были, те, кто понимал наше горе, но большинство рот не затыкало от сплетен. Доносы на меня писали, слухи распускали по деревне. Самое обидное, что злословили и доносили те, кто хомуты в тылу шил, да на складах ошивался. Они заслуженные фронтовики, до Победы дошли. В форме с шиком, в медалях, с чемоданами приехали. Хоть и немца живого в глаза не видели. А я, в рваных штанах, да в ватнике без пуговок вернулся. По их словам, я до фронта не успел доехать, сбежал с эшелона. Терпел, куда деваться. Но не отказываться же мне от родных братьев и их семей.

Помню, жена родила, я за конем пошёл, чтоб до дому с ребенком довезти. Так бригадир, мне: «Врагам народа, предателям и их пособникам коней не даем!» Пришлось пять километров по снегу пешком с дитём и женой идти. Метель была, снял я шубейку с себя, завернул сына и почти бегом под ветер домой. Ничего, вырос сын мой, настоящий сибиряк!

После смерти Сталина полегче стало, притихли маленько. Доносы все равно строчили, но на них уже внимание мало кто обращал. В пятьдесят девятом, Фёдора освободили из Норильска, полностью оправдали. На Степана жена разыскала документы. Погиб он под Карачевым. В Казахстан его жена с детишками уехала, там, через местный военкомат, его и разыскали. Квартиру ей дали, пенсию за Степку назначили. А ведь наши деревенские, его в предатели записали. Вот так оно бывает.

 

Ошибки надо исправлять

У меня же первый осколок из ноги вышел только в шестьдесят девятом. Небольшой был, размером с семечку. Второй, из руки, в семьдесят втором достали, тоже в нашей Егорьевской больнице. С высотки покрупнее привез, размером с двухкопеечную монету. Хирург Нагорный оперировал, в районной газете потом об этом прописали. В голове он мне советовал не трогать: «В кости они заросли, пусть сидят. При операции может кровоизлияние произойти и летальный исход». Я хранил эти осколки. Потом директор Титовской средней школы, Тимофей Тихонович Гулидов попросил для школьного музея, я их отдал.

Первую свою награду, я получил только к двадцатилетию Победы. После этого, медали юбилейные каждый раз вручали. За год где-то, до сорокалетия Победы вызывают меня в Рубцовский военкомат. Военком, полковник Корбань, приглашает меня, к себе в кабинет. Захожу. Карточка моя учетная у него на столе лежит. Он вышел из-за стола, встретил, со мной по ручке поздоровался. «Присаживайтесь Григорий Петрович». Потом: «Григорий Петрович, вы восемьдесят восьмой дивизии с сорок первого воевали»? «Да. С самого Архангельска». «Отец у меня там воевал, красноармеец Корбань Иван Карпович, не припомните? По вашим документам вы с ним в одном полку были. Без вести пропал в ноябре сорок первого». Я ему: «Лично не был знаком, врать не буду, встречались, скорее всего, но народу много было, всех не упомнишь». Стал он меня расспрашивать про бои. Я ему рассказал про высоту, про окружение, про то, как выбирались к своим. Посидели с ним, помянули по стопочки. Хороший человек, сразу видно. Выслушал он меня и спрашивает: «У вас, Григорий Петрович, Финская за плечами. Вы с сорок первого года на фронте, больше полугода на передовой. Тяжелые ранения, контузия, а почему у вас боевых наград нет? Ведь была директива в сорок пятом, о награждении орденом «Красной Звезды» тех, кто в бою получил тяжелые ранения. Странно, почему военкомат вас не представил». Я ему говорю: «Меня и на фронте в феврале в сорок второго представляли к «Красной Звезде», но так и не дали. Он отвечает: «Могли не утвердить или просто наградной лист затерялся. Мы разберемся с этим вопросом. Сейчас военкомат готовит списки фронтовиков, к награждению орденами Отечественной войны. Мы вас представим к этой награде, вы ее заслужили честно». Ко дню Победы вручили мне этот орден. А через год, снова в военкомат вызывают, второй орден вручать. На торжественной церемонии военком мне: «Поздравляю вас, Григорий Петрович, и прошу прощения за наши ошибки. Их надо исправлять. И лучше поздно, чем никогда».

 

Сошел с места осколок

Со своей женой Григорий Петрович прожил сорок лет, и вырастил восемь детей – четыре сына и четыре дочери. Наталья Сергеевна была награждена медалью «Ветеран труда» и двумя орденами «Материнская слава» 2-й и 3-й степеней. Дети нашли свою дорогу в жизни, все сыновья честно отслужили в Советской Армии. На сегодняшний день у Григория Петровича 17 внуков и 16 правнуков.

Сам же Григорий Петрович скоропостижно скончался от кровоизлияния в мозг 23-го июня 1990 года. Как сказал врач: «Сошел с места осколок…»

 

Данные мемуары написаны сыном

Александром по воспоминаниям своего отца.

В примечаниях использовались архивные данные

М.О. и Военно-исторической литературы.