Наивный возраст

 

Профессура, как и остальная вузовская интеллигенция, никогда не брезговала дармовой выпивкой и закуской на банкетах сослуживцев, независимо от цвета шара, который они бросали на защите и даже независимо от того, имели ли они какое-нибудь отношение к указанной защите. В старые времена для проведения пьянок, прошу прощения, банкетов использовались рестораны. В период «перестройки» и строительства новых экономических отношений ранг используемых ресторанов упал, а потом скатился до уровня институтской столовки или набора бутербродов и бутылок непосредственно на кафедре. Но рост благосостояния лиц, удачно назначенных победителями беззалоговых аукционов, а также подобострастно проскользнувших по извилистой лестнице чиновничества, позволили им поделиться толикой распиленного между собой «народного достояния» с остальной частью населения, и банкеты, наконец, опять вернулись в заведения общепита.

Борис, хоть и не особо любил за рюмкой встречаться с теми, с кем вынужден был видеться ежедневно в трезвом виде, от приглашений редко отказывался.

Потому в этом морозный декабрьский вечер он, закусывая дежурным бутербродиком с икрой, рассматривал собравшихся за длинным столом светил и не очень светил, почти не слушая благодарственную речь вновь испеченного кандидата в успешного ученого.

Его плеча легонько коснулась рука:

- Боб?

Тяжело повернувшись на неудобном стуле, он уперся взглядом в плотно охвативший талию широкий пояс, начал поднимать глаза, скользя взглядом по ряду искрящихся в свете люстр пуговиц платья, глубокому вырезу, высокой шее и…

- О, Господи! Алена! – выдохнул Борис, поднимаясь ей навстречу.

- Привет-привет!! – улыбнулась она. - Все сидела, смотрела, думала, ты или нет. Как здорово! Я же и забыла, что ты здесь работаешь.

- А ты как здесь?

- Жена виновника торжества – моя знакомая.

- А-а.

Зажатый между стулом и столом он неуклюже переступал с ноги на ногу, пытаясь устоять и не сесть в тарелку.

Алена погладила его по плечу:

- Это сколько же лет прошло? Уже лет двадцать пять, да нет, уже больше. Да ты вылезай, - заметила она его мучения. - Пойдем где-нибудь посидим.

Они вышли в холл и присели на стоявшие около зеркала кресла.

- Ты один? – спросила Алена.

- Да, - он замялся на секунду, - Катя приболела. А ты?

- Одна. Славка укатил в командировку.

- Вы вместе?

- Конечно.

Разговор перетек к воспоминаниям о бесшабашном времени студенческом. Борис вспомнил, как тогда неожиданно ласковое русское имя Алена вписалось в привычный в те времена поток переиначенных на импортный манер имен: Боб, Серж, Алекс, Жека и т.д. А принесла его с собой из дома Елена, хотя запросто могла стать Хелен. Так называл ее отец. Вернее, принесли его и Алена, и Славка, отношения между которыми зародились еще в школе. Поступили они в один институт, но на разные факультеты, что никак не мешало Славке все свободное время находиться рядом с Аленой, создавая впечатление, что учатся они в одной группе.

С Аленой училась и будущая жена Бориса – Катя. Борис же поступил в другой институт, но, как и Славка, частенько толкался возле группы Кати и Алены. Видимо и подружились они на почве того, что были парами, олицетворяющими «школьную любовь».

Дружба тянулась до окончания институтов, потом Славку распределили то ли в Липецк, то ли в Череповец, Борис не помнил. Алена с мужем уехали, и память о дружбе затерялась в новых заботах, знакомых и делах.

В одном из залов ресторана, где праздновала какой-то юбилей большая немолодежная компания, включили магнитофон. В холл, после рева синтезатора, полился незабываемый голос начала семидесятых, записанный за несколько лет до того, как задохнулся навсегда в наркотическом угаре. В который уже раз Байрон пел о том, как под щебет ранних птиц он искал любовь в то далекое июльское утро. Песня, как нельзя лучше, подошла под тему разговора, хотя и связана была больше не со студенческим годами, а далекими школьными танцевальными вечерами. Полумрак класса, первые соприкосновениями с девичьими телами, первые влюбленности, первые разочарования и, как тогда казалось, навсегда разбитые сердца. Как тогда томительно тянулись одиннадцать минут песни для неприглашенных и не пригласивших, и как быстро они пролетали для топтавшихся в центре класса пар.

- Потанцуем? – неожиданно для себя предложил Борис.

- Ой, с удовольствием, - встала Алена.

Они вошли в чужой зал и вклинились в группу танцующих.

Обняв Алену за спину, Борис почувствовал под ладонью упругое сильное тело.

Она, потянувшись к его уху, тихо сказала:

- Когда ты меня приглашал, тогда, в институте, я всегда какое-то волнение чувствовала. Было очень приятно с тобой танцевать.

Борис смущенно улыбнулся.

«Июльское утро» растаяло с последними аккордами и сменилось заводным ритмом диско, утверждающим, что где-то там далеко всегда солнечно.

Борис чувствовал себя неуклюжим медведем, неловко переступающим с ноги на ногу в этой дружно запрыгавшей толпе.

Он с нескрываемым восхищением смотрел, как естественно движется в танце Алена. Он любовался ей. Ее веселым и искренним взглядом, который не накопил за эти годы грусти и тоски, так знакомой ему по глазам ровесников и ровесниц, будто жизнь пронесла мимо Алены все невзгоды и печали. Ее смело открытой шеей. Ее фигурой и удачно подобранным платьем, целью которого было не то чтобы что-то скрывать, а наоборот эффектно подчеркивать.

В памяти очень четко всплыло давнее воспоминание.

Общага, на первом этаже гремит дискотека, в комнате темно, на двух кроватях, напротив друг друга, сидят две пары и самозабвенно целуются. Какой-то шум у двери. Борис отстраняется от Кати и прислушивается. Взгляд его падает на плотно сжатые ноги Алены у противоположенной кровати, светлые колготки и светлые босоножки на высоком каблуке выделяются в темноте в отблеске уличного фонаря, пробивающемся сквозь заиндевевшее окно. Какие красивые ноги, мелькнула в голове мысль и, как выяснилось, застряла в мозгу на долгие годы. Многое стерлось из памяти, но почему-то этот эпизод надежно закрепился.

Они вышли в холл.

- Ты чего такой потерянный? – спросила Алена.

Борис пожал плечами:

- Как-то воспоминания…

- Уж тебе-то есть, наверное, что вспомнить. Ты, вон какой был – самый красивый, высокий, остроумный, веселый и добрый. Мечта, тогда, любой девчонки. В тебя у нас все были немного влюблены.

- Что-то я не замечал особого к себе внимания, - усмехнулся Борис.

- Где уж там! Катька тебя так уж охраняла, никому подступиться было невозможно. Ух, единоличница! – задорно рассмеялась Алена, - Сколько сейчас? – она посмотрела на маленькие часики и заторопилась. - Все, Боб, мне пора, ребенок старший со своей суженной приезжает, обещала быть дома. Извини.

Возле гардероба они обменялись телефонами, договорились обязательно созвониться и встретиться всем вместе. Подумав, Борис тоже оделся и вышел с Аленой под неспешно падающие в желтом свете фонарей мягкие невесомые хлопья снега.

- На метро? – спросил он.

- Нет, нет, Боренька, я действительно очень опаздываю и очень спешу.

Привычным движением вскинув руку, Алена остановила машину какого-то частника, чмокнула Бориса в щеку:

- Не пропадайте опять. Кате привет, пока.

Машина, вильнув на укатанном снегу, уехала, а Борис пошел, что-то насвистывая в задумчивости, к ближайшей станции метро.

На середине эскалатора он с удивлением поймал себя на том, что, не как обычно, стоит справа, а неторопливо бежит вниз по ступеням.

«Вот тебе и на!» - усмехнулся он.

Входя в квартиру, привычно крикнул:

- Кать, это я! Ты где?

- Здесь, - послышался из кухни ее голос.

Раздевшись Борис прошел по коридору и остановился в дверях кухни. Катя стояла спиной к нему у раковины и мыла посуду:

- Надеюсь, сыт? – не поворачиваясь, спросила она.

- Да.

- Как погулялось?

- Как обычно. Представляешь, Алену там встретил.

- Алену? Ах, Алену! Как она? – она повернулась к нему.

- Потрясающе!

Катя опустила глаза, запахнула халат и, протиснувшись мимо него, вышла из кухни. Более обидным было не слово, а нескрываемый восторг в глазах мужа.

Борис поморщился, вот черт, опять обиды, и прошел в кухню.

Достал из шкафчика початую бутылку коньяка, которую подарили ему на кафедре еще на прошлый день рождения, взял чайную чашку, плеснул в нее и присел на табурет у стола. Взгляд упал на расколотую кафельную плитку над раковиной, черт надо заменить, неожиданно для себя подумал Борис, плитка раскололась лет шесть назад. Оглядевшись заметил привычные, но только почему-то сегодня бросившиеся в глаза признаки запустения: посеревший потолок, облупившаяся краска на раме окна, ободранная столешница, трещина в чашке, царапины на газовой плите, сколы на носике заварочного чайника…

Да и костюм, хотел же сегодня надеть новый, да пожалел, как обычно. Сложившийся последними годами стереотип: два костюма – старый и новый. Новый надо надевать по торжественным случаям, но превратившаяся в привычку бережливость не позволяла найти достаточно торжественный случай, так старый костюм постепенно снашивался, потом выбрасывался, покупался новый, а тот, что до этого был новым, превращался в повседневный.

А как все начиналось! Казалось, что жизнь расписана на все последующие годы: аспирантура, защита, получение доцента, преподавание, безбедная жизнь, скорее всего защита докторской, профессор. А там, глядишь, можно возглавить кафедру, а то и повыше чего.

Все оно так и шло вплоть до доцентства.

На последнем курсе и во время написания диплома с успешным студентом обсуждался вопрос аспирантуры, и вот ее время наступило. А еще перед защитой диплома случилась свадьба, тоже абсолютно предрешенная и не столь волнительная, сколь запрограммированная и не обсуждаемая.

За год до защиты диссертации родился сын – Алексей.

Катя мечтала о ребенке, постоянно говорила о его желанности, бегала по подругам, уже ставшим мамами, возвращалась с горящими восторгом глазами.

Борис никак не реагировал на ее поведение и ожидание: надо значит надо, так же всегда и у всех происходит.

Начались пеленки и бессонные ночи, пришлось ходить ночевать и заниматься к тогда еще живым родителям. Необходимо было посещать и всякие сборища на кафедре, не избегать же неформальных встреч с будущими сослуживцами и начальниками по причине домашней занятости. Потом начались бесконечные болезни оказавшегося слабым по части здоровья Алексея, ночные бдения Кати у его кроватки, появившееся у Бориса раздражение на невозможность сосредоточиться на построении научной карьеры – не должен быт мешать жизни.

Кате пришлось бросить работу, дни проходили дома, в очередях в детской поликлинике и очередях за продуктами и лекарствами.

Ранее гостеприимный дом превращался в забытое бывшими друзьями место заточения Кати и Алексея, посещаемое Борисом в промежутках между работой, кафедральными сборищами и командировками. К ним теперь заглядывали только соседи: Миша и Вера. Миша работал с Борисом на одной кафедре и жил с семьей в том же подъезде, что и Борис с Катей, но на этаж ниже.

Слабое здоровье Алексея сказалось и на его успехах в школе. Приходилось проводить с ним все вечера, чтобы как-то помочь ему с домашними заданиями, мечта Кати о возвращении на работу таяла в бюллетенях, учебниках, работах над ошибками, плите и магазинах.

Подходил к закату период семидесятилетнего здравия советской системы. Вернее, ее туда двигал разрушитель Великой Европейской Стены, двигал, может, не до конца осознавая это, пиля сук, на котором стоял его трон. Мелькали по городам империи саперные лопатки, ночь рассекали автоматные трассы, проползли все же откровенные разговоры из вечерних кухонь на высокие трибуны, волнение и ожидание накалялись. Система же в ответ ощетинилась пустыми прилавками, бесконечными очередями и карточками. И вот нарыв прорвался, напоследок продемонстрировав на голубых экранах трясущиеся под звуки Лебединого Озера руки последних защитников «светлого будущего».

Империя рухнула, погребя под своими обломками и надежду Бориса на планомерное, предначертанное развитие жизни.

Вот она долгожданная, но, как потом выяснилось, недолгая демократия!

А перспективы стали расплываться вслед за фигурой, рацион сжался, сведясь в основном к картошке и макаронам, иногда куску мяса, добытому чудом на пригородных рынках.

Но вот сжав свои границы, страна выплюнула на властные вершины новые имена.

Махнул шашкой экономический потомок знаменитого красного командира-писателя и рассек угнетавшее всех столько лет слово «дефицит». Хлынуло в магазины распрекрасное капиталистическое изобилие, засверкали красочные этикетки, отгородившиеся от покупателей ценниками с трудно осознаваемым количеством нулей. И если раньше слюна набегала только во время просмотра импортного фильма, то теперь добиться этого эффекта можно было и в соседнем киоске. Изменилась проблема, если раньше был вопрос, где достать, то теперь, где заработать?

Начался дележ власти и построенных руками нескольких поколений сидельцев ГУЛАГА экономических гигантов.

От былого остались приятные воспоминания, о ежегодных поездках на Черное море, а однажды даже в Болгарию, хоть все знают, что курица – не птица, а Болгария – не…, все же это была заграничная, незабываемая поездка. А купленная по распределению «шестерка» цвета кофе с молоком являлась в прошлые годы символом успеха и достатка, Борис берег ее, ухаживал, как за любимым человеком.

Сосед Мишка ушел с кафедры, по ночам «бомбил» на своем стареньком «москвиче», а днем работал в шиномонтаже на соседней улице. Все реже заходя в гости, смущенно прятал за спину руки с траурными ободками ногтей и въевшейся в потрескавшуюся кожу грязью.

Многие разбежались из института по частным конторкам, меняя на ходу звание ученого на модно всплывшую непонятную должность менеджер, емко охватившую всех: от девочки, отвечающей заученными фразами на звонки клиентов, до президентов корпораций и компаний.

Борис не трогался с места, отчаянно боясь расстаться с привычной надеждой на государство, которому уже давно было наплевать на «развитие науки, как фундамента благополучия будущих поколений», но которое, как считал Борис, должно… Что должно он сформулировать не мог, но постоянно твердил: «Они же должны понимать!»

Справедливости ради надо отметить, что в начале девяностых он попытался поправить семейный бюджет, выехав на городские улицы на своем тогда еще шикарном «жигуле», и развозил подвыпивших и трезвых по домам и гостям, воспринимая как сердечную драму каждую яму на дороге.

Но как-то вечером, посадив в машину подростка в кожаной куртке и девицу, услышал голос пассажира:

- Слышь, братан, ты бы погулял чуток, мы с крошкой тут перепихнемся у тебя. Не боись, не обижу! Сколько тебе надо?

И после этого поездки закончились.

Слово дефицит забылось быстро, и быстро исчезла привычка забивать холодильник с запасом, но вот отсутствие денег осталось в памяти навсегда, превратив Бориса в бережливого до скупости человека.

Мишка не сдавался, как мышка, попавшая в молоко, продолжая упорно биться лапками, превращая молоко в масло, стал владельцем построенной им сети шиномонтажных пунктов, несколько лет назад купил огромную квартиру и переехал. После его отъезда в квартире Бориса поток гостей окончательно иссяк.

Закончив институт, уехал в Москву и сын, поработав некоторое время в питерском филиале московской компании и получив предложение о повышении, не задумываясь, покинул отчий дом.

Жизнь замерла.

Сменилась жизнь и в стране. На смену двум подряд ярким личностям, принесшим и надежду, и разочарование, пришла команда людей без особых примет, говорящих и выглядящих почти одинаково, причесанных под одну гребенку предыдущим, зловещим местом службы.

Допив коньяк, Борис пошел в спальню.

Утро встретило его непривычным томительным волнением, поднимающимся откуда-то из глубины груди. Оно не прошло и на следующий день, и вот, наконец, на третий день он сдался: надел новый костюм, подобрал галстук, в перерыве между первыми парами позвонил Алене, придумал что-то про дела, которые надо было сделать в ее ВУЗе, и договорился о встрече с ней в институтском кафетерии.

Выйдя на одну остановку раньше и поднявшись из метро на поверхность, решил пройтись по знакомым с детства местам. Поддавшись неожиданному импульсу, зашел в киоск около выхода из метро и купил три желтых розочки, даже попросил красивую упаковку. С букетом в руках он прошел по заснеженным дорожкам мимо спортивного комплекса, стадиона и через парк вышел к внушительному с белыми колоннами корпусу института.

Пройдя внутрь и зайдя в кафе, огляделся, народу было мало, перекинул пальто через спинку стула и опять позвонил Алене.

Через несколько минут она появилась в дверях, черная чуть расклешенная юбка, белая блузка с воротником-стойкой, улыбнулась и помахала ему рукой от двери, показывая на стойку кафе. Они заказали по чашке кофе и двинулись к столику, лавируя между стульями.

- Это тебе, - протянул Борис букет, когда они сели.

- Ой, да ты что! – Алена прижала ладонь к груди. - Спасибо, - и незаметно огляделась, скосив глаза в сторону зала.

После легкой заминки, она положила цветы на свободный стул так, чтобы их загородил стол.

- Ты здесь часто бываешь? - спросила она. - Странно, что мы не встречались.

- Не часто.

Если честно, то дел у него здесь никогда и не было.

- Как Катя?

- Еще хворает, - хорошее русское слово «хворать», как нельзя лучше отражало состояние Кати. Она не то чтобы болела, но последние годы всегда была в каком-то потерянном, даже несколько подавленном состоянии, то ли утомлена, то ли чем-то расстроена, внешне это проявлялось в виде какой-то неприкаянности, называли они это состояние – хворать. - Как у тебя дела?

- Да все хорошо. Славка скоро уже вернется со своей этой выставки.

- Чем он занимается?

- Все тем же, приборы свои делает.

- По специальности?

- Да. Только они с приятелями создали свою фирму и теперь торгуют своими приборами. Он и сейчас-то на выставке в Париже, с клиентами переговоры там у него.

- А я вот все на бюджете, так сказать. Преподаю и кое-какие еще исследования заканчиваю. Только кажется, что все это теперь никому не нужно. Так, только энтузиасты и остались. Взяток не беру, противно, так теперь даже поучаствовать во вступительных не допускают, раньше-то хороший приработок был.

- Ой, слушай, извини, - Алена коснулась его руки ухоженным пальчиком, - мне бежать надо, на совещание, уже опаздываю.

- Алена, может, вечером встретимся? Поужинаем? - решился он.

Алена с некоторым удивлением взглянула на него, потом отвернулась, не спеша доставая со стула, задвинутого под столик, свой букет. Помолчав, ответила:

- Знаешь, Боря, не смогу, к сожалению, надо дома быть.

- Ну ладно, это я так…, - он засуетился, встал, попытался помочь ей отодвинуть стул, потом взял свое пальто и, пропустив Алену вперед, пошел к выходу.

- Ну, пока, - сказала она в коридоре, - побежала.

- Пока, - он проводил взглядом ее, пока она не скрылась за углом, и одевшись вышел в сгущающиеся зимние сумерки.

На следующий день, вернувшись домой, он с удивлением обнаружил отсутствие Кати, побродил по комнатам, полистал журнал, уселся перед телевизором.

Стукнула входная дверь.

Он вышел в прихожую.

Катя повесила в шкаф шубу и повернулась к Борису. На ней было его любимое платье, волосы причесаны и уложены, на лице нанесен легкий, но уже непривычный макияж. В прихожей витал аромат алкоголя и духов, чуть разбавленный запахом ее разгоряченного от быстрой ходьбы тела, и от этого ставший более притягательным, не холодно-магазинным, а интимно-очаровывающим. Она прошла мимо Бориса в гостиную, он с недоумением проследовал за ней.

- Ты где была? – спросил он.

- С Аленой встречалась. Посидели, выпили, поболтали, - она неопределенно махнула рукой и села в кресло. - Фух, устала.

- Как ты ее нашла?

- Это не я, это она меня нашла, ты же дал ей наш домашний телефон. Она позвонила утром, договорились, встретились. А что это тебя так удивляет? Все же, как ни как, мы были когда-то подругами, если ты помнишь.

- Не то чтобы удивляет…. Хотя удивляет, ты столько времени ни с кем не встречалась, отказывалась куда-либо выходить и, вдруг, так легко сорвалась и помчалась.

- Ну, мой дорогой, не столько я никуда не выходила, сколько ты меня с собой никуда не брал.

- Неправда, я каждый раз предлагал.

- Предлагал? Сначала ты предлагал, когда я около Лешкиной кроватки сидела, а он температурил или кошмарами мучался, потом ты предлагал, когда с ним надо было уроки делать, а потом ты стал предлагать таким тоном, будто считал мое согласие личным оскорблением. Зачем домашней клуней смущать твоих высокоинтеллигентных коллег?

Борис тяжело вздохнул и сел на диван:

- Хочешь начать разговор о том, кто в чем виноват и как тебя обижают, не понимают. Ну-ну, давай. Как раз самое время, вечерком, после рабочего дня, чтобы сон улучшился, и я смог спокойно выспаться.

- Выспишься. Можешь идти и ложиться, а я пока твоего коньячка попью, ты же обычно не предлагаешь, а тут, пока ты спишь, я и выпью. Ты же обычно ужинаешь, как в столовой, пришел, поел, сказал спасибо, отодвинул тарелку и к телевизору, ты даже никогда не спросишь: ела ли я или ждала тебя.

- Ну, я…. Ну, не знаю, ты ставишь одну тарелку, я думаю, что ты уже поела.

- Конечно, зачем спрашивать. Зачем спрашивать, что у меня нового, у меня же не может быть ничего нового, я же тут, дома, какие, к черту, новости. То ли дело ты, только не поинтересуйся у тебя, какие новости, ты же сразу обижен, оскорблен равнодушием к твоей персоне. А я что? Нечесаная, некрашеная, в мешковатом халате растолстевшая домохозяйка с примитивными интересами: ребенок, плита, стирка, уборка.

- Кто тебе мешает быть другой?

- Ты. Помнишь поговорку твоего дружка Мишки: «Кто женщину ужинает, тот ее и танцует», только вы забываете, что страсть и нежность танца определяются качеством ужина. «Кто как женщину ужинает, тот так с ней и танцует». Любая женщина не более чем зеркало…, точнее не она, а она выглядит, как отражение того, как к ней относится мужчина, который рядом. Как он ее создает, такую он ее и получает. Я даже, видишь, не употребляю слово любовь.

- Ты считаешь, что я тебя недостаточно люблю, это избитая женская логика, как что сразу: ты меня просто не любишь.

- А ты меня когда-то любил? У меня такое впечатление, что всю жизнь ты не столько любил, сколько великодушно позволял любить себя. Ты же подарок судьбы: красавец, умница, лучше всех, купался в общем обожании. Я помню, когда поступила в институт, на себе испытала это ощущение, вокруг новые лица, новое внимание, не буду отрицать, что и у меня тогда голова слегка вскружилась. Но я опомнилась, испугалась тебя потерять, понимая, каким вниманием ты там будешь окружен. Все силы были брошены, чтобы не дать тебе плыть по этому течению, может, в этом и была моя ошибка. Ты проникся своей исключительностью, а потом это тебя и сломало. Ты до сих пор считаешь, что все тебе что-то должны, а не ты кому-то. Опомнись, все уже в прошлом, жизнь уже другая. Ты и «Эхо Москвы» слушаешь, не потому что ты такой уж прогрессивный и демократичный, а просто всегда приятно услышать, что есть люди, которым хуже тебя, что виноват не ты в том, что твоя жизнь пролетает мимо, а правительство, чиновники, президенты, кого там еще на «Эхе» поносят?

- Что это ты ни с того, ни с сего взъелась так? – обиженно-удивленно нахмурил брови Борис.

- Я не взъелась, я наконец решилась высказаться, я решилась поменять свою жизнь. Я иду работать. Алена говорит, у них там, в деканате, есть место…, ну как-то называется, короче, расписания составлять и всякие усушки-утряски по поводу замен и тому подобное.

- Интересно!?

- Что тебе интересно? Интересно, что ты будешь есть на обед, или кто его тебе разогреет, если ты придешь раньше меня. Ну, уж извини, дорогой, придется тебе самому спичкой чиркнуть.

- Что тебе еще Алена интересного рассказала, кроме предложения работы?

- Да так, болтали обо всем. О тебе.

- Интересно?

- Не очень. Ты со своей закомплексованностью как-то странно воспринял искренние слова Алены, которая не обременена твоими комплексами. Она просто вспомнила свои детские ощущения, а ты сразу же из них сделал далеко идущие выводы…. Ты думал вот так с ходу завоевать шикарную женщину, не учел, что не те мы уже, повыдыхались, пообтрепались, все, включая и тебя. Или, слушай, может, ты просто решил таким образом вернуться в юность, как-то я об этом не подумала. Просто решил, еще раз начать все сначала, да вот беда, не может этого быть, не дано нам этого! Придется либо идти по проторенной дорожке, либо стартовать, но со всем имеющимся грузом, не стряхнешь его. Ладно, я пойду коньячка выпью, а ты иди, ложись, высыпайся. Привет тебе от Алены, а мой совет, не надо тебе с ней еще встречаться, не будь смешон!

Катя ушла на кухню, а Борис побрел в спальню, чувствуя себя, как ребенок, которому долго обещали подарить на праздник долгожданную игрушку, и вот он распаковывает подарок, а там учебник по самому нелюбимому предмету.

 

Ноябрь 2009 года