Часть 5.

Чиполлино

 

1.

Ночная августовская трагедия на лесном участке Среднего проспекта затмила довольно-таки повседневное происшествие на складе магазина, отвлекло от него внимание и силы. Явное нежелание Юрия Толмачева сотрудничать практически поставило точку в расследовании.

Костя начал понемногу успокаиваться, но все равно продолжал следовать затворническому стилю жизни. Единственной, кто регулярно появлялся у него дома, была Надя. Почти каждый день после школы Чиполлинка провожал ее до калитки двора Толмачевых, там они прощались, Сережка уходил через овраг домой, а Надя уверенно, по-хозяйски толкала калитку и шла к дверям, стучала в окно и ждала, пока ее впустят. Если детей еще не было дома, она доставала из-под крыльца ключ и заходила сама. Готовила обед, что-то мыла, убирала, вечером занималась с Лизой, читала ей или шила платья для ее кукол.

Как только Чиполлинка сочинял новую сказку, Лиза становилась первой ее слушательницей, а Надя исполнительницей. Теперь она уже не решалась на вольный пересказ, а обязательно приносила с собой общую ученическую тетрадь, испещренную мелким, скачущим почерком Сережки. Никто кроме нее не мог так легко и бегло распознавать слова и мысли, скрытые за этими каракулями, часто перечеркнутыми, исправленными, а то и содержащими поспешные неочевидные сокращения и аббревиатуры. Лиза была благодарным и отзывчивым слушателем, живое лицо девочки мгновенно отражало переживания, вызванные услышанным.

Костя всегда встречал Надю молчанием, не реагировал никак на ее помощь, но и не гнал. Перестала она их навещать сама, когда месяца через два выписали из больницы Юрия. Отец, появившись в доме, первым делом расставил вещи так, как он считал нужным, так, как ему было привычно, а не так, как за это время привыкла расставлять их Надя. Она восприняла это, как сигнал об отказе от ее помощи и пропала из дома Толмачевых.

Но мысль об опробовании сочинений Сережки на юных слушателях она не забыла. Договорилась с соседкой, работавшей воспитательницей в детском саду, и стала появляться там после уроков, во время детсадовского полдника, садилась на воспитательский стул, а чаще и просто вставала посреди столовой, заполненной детьми, рассаженными вокруг маленьких, почти игрушечных столиков, на низеньких цветастых табуреточках, и читала им сказки. Иногда она читала не только новые, но и читанные, когда детишки просили, вспоминая героев понравившегося произведения. Успех вселял в Надю гордость за своего друга и уверенность в том, что он легко сможет добиться успеха в этом своем увлечении.

А, уверовав в это, настояла она, чтобы он попытался опубликовать что-нибудь.

Он долго сопротивлялся, считая это детской забавой и времяпровождением, которое давно уже отвлекало его от мыслей об одиночестве и неприятии сверстниками, выдуманный мир окружал его все теснее, а некоторые из героев сказок начинали казаться ему живыми и когда-то им где-то виданными, а не выдуманными.

Но к весне следующего года Сережка сдался и отправил в «Юность» три свои короткие сказки, Надя перепечатала их на печатной машинке в детской библиотеке, во время Сониной смены.

Ответа не было до осени, и только к концу сентября нашел он в почтовом ящике конверт, на котором зелеными буквами значилось: «Юность. Литературно-художественный и общественно-политический ежемесячник Союза писателей СССР. Москва, 103006, ул.Горького д. 32/1», а поверху черный штамп: «Издательство «Правда», г. Москва, А-47, ул.Правды, 24».

Внизу размашистым почерком был написан его адрес, фамилия и инициалы.

Он с неожиданным замиранием сердца несколько раз перечитывал все, прежде чем решиться вскрыть конверт.

Внутри лежали листки с его сказками и бланк «Юности» в половину стандартного листа, на котором тем же почерком, что и адрес, было написано:

 

«Уважаемый тов. Кулешов!

Извините, пожалуйста, за задержку с ответом! Ваши короткие рассказы, к сожалению, ни по объему, ни по материалу не подошли «Юности».

С уважением

А. Проскурина».

 

Прибежала Надя, увидела, печально сидевшего на кровати, Сережку, упершегося неподвижным взглядом в пол и державшим в упавшей на колени руке листок.

Она вынула из его пальцев письмо, прочла, села с ним рядом, обняла за плечи и, наклонив его голову, положила ее себе на плечо. Так они и просидели до прихода Сони.

 

2.

Соня, сев напротив детей, тоже перечитала полученный из журнала ответ, подумала и сказала:

- Ничего, Сереженька, - теперь, когда он повзрослел, она старалась не называть его детским прозвищем, следила за собой, боясь его обидеть, особенно, если рядом был кто-то из его сверстников, - тут же написано, что «не подошли «Юности», они же не написали, что твои сказки плохие, просто им не подошло. Надо найти, кому подойдет. У тебя все получится.

Этот отказ совершенно неожиданно показал Сережке, насколько много значит для него его детское увлечение. Оказывается, это не просто так! Оказывается, это важно, как к твоим сочинениям относятся другие люди. Раньше этими другими были Надя и мама, они хвалили его, и он считал, что у него действительно интересно получается, что им и вправду нескучно, и что это не просто слова близких, которые не желают тебя расстроить. Дети в детском саду? Но он же никогда не присутствовал на чтениях Нади. А, вдруг, то, что нравятся сказки детям - это ее фантазия, вдруг, она это придумывала для его успокоения.

Раньше ему казалось, что пишет он только для себя, что это его спасение от окружающего, а оказалось все не так. Такого удара он не ожидал, вернее он думал, отправляя свои листочки в журнал, что это для того, чтобы Надя отстала от него, а не потому, что это надо ему. Получив отказ, он понял, как важно для него мнение людей о том, что он делает, оказалось – это не только для себя, это возможность высказаться, попробовать объяснить себя и свой мир другим, а эти другие ответили ему: не надо, не интересно нам твое мнение, не нужны нам твои мысли и мнение, не лезь к нам, мы сами знаем, что и как в этом мире устроено и сами знаем, надо ли нам в нем что-нибудь менять.

И начал Сережка задумываться, что может быть виноват формат сказок, какой-то очень уж детский вид литературы. И впал он надолго в задумчивость, пытаясь сформулировать для себя самого, что и как ему надо писать, чтобы быть понятым или все же не изменять себя, а идти своим путем в этом, как оказывается нелегком труде.

Несколько месяцев не прикасался он к своей общей тетради. Доводя себя до состояния, когда выдуманные герои начинали казаться ему реально-живыми людьми, не соглашающимися с ним, позволяющими себе с ним спорить, заполняющими его сны и мысли, людьми, за которых он переживал и волновался, сочувствовал или осуждал, любил или ненавидел, у них формировались свои характеры. Но герои эти были им полностью вымышлены и жили в придуманном им мире и обстоятельствах.

И вылилось это в первый реалистичный по обстоятельствам рассказ об учениках некой школы существующей в придуманной стране, об их взаимоотношениях и переживаниях. Но этот рассказ он не показал даже Наде. Листки с ним были спрятаны среди учебников, потому что, прочитав его, Сережка не поверил написанному и испугался очередной неудачи, надо что-то менять.

Наде для чтения он продолжал отдавать рождаемые его фантазией сказки.

Однажды, когда они уже учились в десятом классе, она решилась устроить чтение его сказок в младшем классе их же школы. Детям понравилось, но слух об увлечении Сережки просочился сквозь двери младшей школы и расплескался в сплетнях старшеклассников.

- Эй, сказочник! - кто-то крикнул ему.

Опять начались хихиканья за спиной. Об этих насмешках, так знакомым по давним годам, он уже начал забывать, его внешность, слабость и неуклюжесть уже так примелькалась сверстникам, что надоело их обсуждать и насмехаться над ними. Его просто не замечали, и, вдруг, новый повод – сказочник луковицеобразный.

Насмешки оказали на Сережку неожиданное воздействие. Их несправедливость и всколыхнувшиеся в душе воспоминания о старых обидах подтолкнули его к написанию отчаянно печального и откровенного рассказа о своем участии в изгнании из школы Ворчуна. Надя, прочитав его, впала в какое-то оцепенение, прочувствовав глубину раскаяния и окончательную его уверенность в невозможности что-то исправить в своем прошлом, так долго хранимого Чиполлинкой в самых дальних уголках его памяти и совести.

Пришел восьмидесятый год.

Еще не улетел в небеса, провожаемый голосом Лещенко и слезами на глазах зрителей, «наш ласковый мишка», и даже еще не проехал от Московского вокзала по всему Невскому Олимпийский огонь, но уже пришло в страну словосочетание «интернациональный долг», который наши мальчишки должны теперь были отдавать кому-то вместе с долгом защитника Родины.

Приближалась служба уже и для Сережки.

Но тут случилось страшное, Соне поставили неутешительный диагноз и зажглись в недалеком будущем маяки, очертившие временные границы последнего причала, но и задолго до их достижения начал корабль жизни цепляться днищем за частые мели, отзываясь в организме женщины тяжелыми, затяжными болями.

Ужас приближающиеся кончины делился на две части: обычный для человека страх смерти, как страх перед всем, что нельзя себе представить и осознать, и страх за сына, что с ним будет, как он без нее, как же она уйдет и никогда-никогда не узнает, что станет с ее мальчиком.

И вот тут и направил Чиполлинка свои неподдающиеся объяснению способности, появившиеся у него после головных болей, вызванных участием в ремонте еще в семьдесят шестом году. И распорядился он своими способностями так, чтобы максимально успокоить мать, отблагодарить ее за годы ласки и терпения, чтобы даровать ей спокойный переход в уже вечный покой.

 

3.

«…Мелкий прохладный дождь сыпался с серого зимнего неба.

Соня шла по тротуару незнакомой широченной улицы, мимо пролетали разноцветные, никогда невиданные машины. Она даже в редко показываемых импортных фильмах не видела таких машин, да еще в таком количестве, а шум, какой адский шум от них, гул, даже уши закладывает. На другой стороне улицы за красивой кованной решеткой тянется укрытый зеленью высоких раскидистых деревьев парк, а слева длинный серый, видимо, очень старинный дом с высокими окнами и обрамленными по низу невысокими колоннами английских балкончиков.

И там же, слева, между ней и домом шагает человек, держа над ней зонтик, она не видит его, почему-то боится повернуть голову и взглянуть на спутника, в поле зрения попадают только его ботинки на толстой подошве, когда он делает очередной шаг, выкидывая ногу вперед.

- Сейчас посмотри налево в эти ворота, - слышит она глуховатый, но кажущийся знакомым, голос человека слева, - загляни в эти ворота.

Она чуть-чуть поворачивает голову, так, чтобы не посмотреть на него, но иметь возможность заглянуть в одни из распахнутых ворот серого дома. Там за аркой располагается огромный двор, засаженный пальмами, неописуемой красоты кустами и цветами, среди которых с важным видом бродят два павлина, во двор въезжает огромная черная машина, и ворота сами за ней закрываются, скрывая красоту сада. Уже отворачиваясь, Соня замечает табличку на доме с непонятными чужими буквами: «Corso Venezia».

Что это? Где она?

Буквы незнакомые, но название Венеция, она знает по книжкам, но что такое Корсо, может это означает - «курс на Венецию».

- Это проспект Венеция, - тихо подсказывает глухой голос.

Она кивает, смотрит только вперед.

Парк на правой стороне заканчивается, сменяется домами.

Идут еще долго, неспешно и молча. Дождик заканчивается, когда они выходят на площадь, на левой стороне которой стоит небольшая церковь красно-коричневого кирпича, какая-то церковь на церковь не похожая – цвет мрачный, куполов золотых нет.

- Зайдем, - молвит голос. - Церковь Сан Бабила, я ее очень люблю, в ней тихо и мало людей.

Она оробела, но послушно прошла в придерживаемую спутником тяжелую деревянную изъеденную временем дверь. Внутри полумрак, ряды скамеек, в глубине алтарь, сводчатый потолок, высок, даже не видно его в мерцании свечей.

- Садись.

Она садится на скамью, упорно глядя пред собой.

- Посмотри теперь на меня.

Она заставляет себя повернуть голову в сторону голоса. Перед ней стоит мужчина лет пятидесяти, может немного моложе, невысокий, полный, в очках и, такое впечатление, что в парике. Длинные лохмы парика спадают почти до плечей, но все равно правое ухо, излишне лопоухое, торчит сквозь них. В руках он держит шляпу и нервно мнет ее поля:

- Да, мама, это я.

Она смотрит на него и верит. Но не знает, что ей надо сделать или сказать, потом осторожно поднимает руку и прикасается к нему, он не исчезает, а улыбается ей:

- Да, это я. Не спеши, я объясню тебе все, все расскажу. Времени прошло очень много, и мне есть, что тебе рассказать, но не сегодня. Сегодня самое главное, чтобы ты осознала, что это я и что у меня все хорошо. У нас завтра будет целый день, и ты узнаешь все, что произошло за это время. А сейчас пойдем немного пройдемся еще по улицам, я покажу тебе Duomo.

Они вышли на площадь. По двум переходам пересекли ее и спрятались от вновь начавшегося дождя под галерей улицы Виторио Эммануэле.

Миновав несметное количество магазинов с красочными витринами, Сергей завел Соню в книжный – светлое большое помещение с огромными окнами и множеством стеллажей, подвел к одному из них, снял с него томик и протянул матери. На обложке было что-то написано на непонятном языке, а поверху крупно: Sergei Kuleshov.

- Это моя книга, их здесь много. Теперь пойдем в собор.

Они вышли в галерею, а потом на соборную площадь.

- Жаль, что его сейчас реставрируют, поэтому видишь, часть лесами закрыта…»

 

Соня проснулась в полной темноте своей комнаты, рядом сидел Сережка:

- Мама, не спрашивай. Я завтра все тебе расскажу. А сейчас поспи спокойно, сразу нельзя, - положил ей ладонь на покрытый испариной лоб, и она действительно сразу и спокойно уснула.

 

4.

На следующую ночь, как только Соня уснула ….

«… они вышли из Duomo, пересекли соборную площадь, заполненную людьми и непугаными голубями, клюющими корм с протянутых ладоней, лавируя между машинами, прошли через стоянку такси и попали на парковку. Распахнув дверцу, Сергей помог матери сесть в машину, проехал по городским улицам и выехал из Милана на А4 в сторону Венеции.

- Ты не очень быстро едешь? – спросила Соня.

- Не волнуйся, мама, это специальная дорога для быстрой езды, - ответил он.

Она смотрела на него, не обращая внимания на пролетавшие мимо пейзажи. Искала в его изменившемся лице родные черточки. Ее не интересовали пролетавшие за окнами города, понимала, что здесь она для чего-то главного, а не для того, чтобы наслаждаться видами или восхищаться результатами технического прогресса последних лет. Она даже не удивилась и ничего не спросила, когда их разговор был прерван мелодией, исходящей из кармана Сергея, и когда он достал оттуда меленькую коробочку с кнопками и начал говорить в нее на чужом, но тоже мелодичном языке.

Сергей внимательно следил за дорогой и только изредка поворачивал голову направо, как будто бы проверяя, здесь ли еще Соня.

- Мама, я расскажу тебе, как все было. Рассказ длинный, а времени у нас немного. Я начну, пока едем?

- Да, - согласилась она.

- Умерла ты весной восьмидесятого года. Через пару месяцев я сдал все экзамены и закончил школу. Устроился на работу в автобусный парк, так разнорабочим, помог устроиться дядя Коля Ропшин, отец твоей одноклассницы. А уже весной восемьдесят первого меня забрали в армию ….

 

…На призывной пункт надо было ехать в Ленинград. На вокзале его провожала Надя.

- Может, все же поедешь со мной? – спросил Чиполлинка.

- Нет.

- Почему?

- Я выше тебя и не хочу, чтобы те, с кем ты потом останешься один, видели это.

Он, подумав, согласился с ней и сел в электричку один.

Ему повезло, очень повезло. Во-первых, он не попал в Афганистан, а отправили его служить на Украину, в Крым, под Евпаторию, в часть, где стояло множество антенн. Во-вторых, в ту же часть попал вместе с ним и Костя Толмачев.

Держались они вместе и попытки старослужащих установить в отношениях с ними свои правила наталкивались на тяжелый недобрый взгляд молчаливого Кости, а когда тот все же прервал молчание:

- Если что, запомни, будешь спать, а я тебя прирежу, - ему сразу почему-то поверили и отстали.

К концу первого года службы Сережка, получив очередную посылку от Нади, нашел там свежий номер «Юности» с опубликованным рассказам про Ворчуна. Надя оказывается сама, перепечатав рассказ, отправила его в редакцию, рука у нее оказалась легкая, и рассказ увидел свет. Потом она пересылала Сережке письма, приходившие от читателей в редакцию. Кому-то рассказ понравился, кому-то нет. Все было так, как и должно было быть.

Вот таким образом детское увлечение, которое пришло к мальчишке, как защитная реакция на одиночество и окружающую озлобленность, привело его к будущей профессии.

В армии он вел дневник, в который кратко записывал, приходившие в голову, сюжеты, какие-то подсмотренные у жизни детали, черты характеров сослуживцев, необычные стороны взаимоотношений.

Вернулся он домой с решимостью стать писателем, не представляя никакого другого пути для себя.

Надя уже узнала для него, что в Москве есть Литературный институт имени Горького, там можно учиться как очно, так и заочно, а, кроме того, существуют при институте Высшие Литературные курсы, всего двухгодичные, но вот проблема, чтобы на них поступить, надо иметь высшее образование.

Попытка поступить на заочное отделение, сразу же после демобилизации, привела к провалу ….

 

Сергей свернул с автострады на Бергамо, въехал в город, нырнул под железнодорожный мост, направо к вокзалу, перед вокзальной площадью левый поворот, и вот перед ними открылся чарующий вид на Верхний Город. Двигаясь в его сторону, проехали около входа на фуникулер, миновали арку в крепостной стене, по спирали забрались наверх, потом спустились с противоположенной стороны горы, выскочили на улицу Рокколино, несколько поворотов и подъехали, наконец, к маленькому, умастившемуся на вершине холма над ровными рядами оливковых деревьев, домику.

Выйдя из машины, Сергей отпер дверь и распахнул ее пред Соней.

Вошли в маленький холл.

- Проходи дальше, вот в ту дверь, это мой кабинет.

Заметив, что Соня пытается разуться, он засмеялся:

- Не надо. Здесь это не принято.

Кабинет смотрел окном на возвышавшуюся на горе крепость Верхнего Города. Комната была небольшая, несколько книжных шкафов, письменный стол, на столе были раскиданы листы и карандаши, стояла какая-то коробка с клавишами, как у печатной машинки, а открытая крышка была похожа на телевизор, у стола кожаное кресло, на стене прикреплен очень плоский телевизор, у двери небольшой бежевый диванчик, на который Сергей и указал Соне:

- Садись, мама.

 

5.

Он включил телевизор на стене, нажав кнопку на каком-то устройстве, которое взял со стола:

- Смотри, это наш дом.

На экране появилась цветная фотография их Зеленогорского дома.

- Господи, какой он стал старый и облезлый! – вздохнула Соня.

- Да. В нем сейчас пара человек-то всего и живут. Ты их не знаешь. Все наши поразъехались или умерли. Эти вселились уже позже. Дом Калафуто вообще развалился, конюшня сгорела, вот только кузня осталась. Вот смотри, какие теперь на Среднем дома строят.

Он листнул фотографию на экране, показал ей современный кирпичный коттедж, обнесенный высоким забором.

- Красиво.

- Да, только дорога так и осталась к ним разбитая и ухабистая. А это посмотри, это Церковь Казанской Божьей Матери.

- Какая красивая стала, там же склад какой-то был?

- Да, был. «Победа» теперь тоже не кинотеатр, а кирха лютеранская. Вот, а этот дом на месте «Оленя» строят.

- Жилой?

- Не знаю, но похоже на корпус санатория или дома отдыха. Вот так теперь выглядит парк, что у Золотого пляжа.

- Как стало красиво. Ленинград, наверное, тоже изменился.

- Очень. Он теперь называется Санкт-Петербург. Хочешь воды или кофе?

- Чаю.

- Хорошо, - он вышел и вернулся через пару минут с чашкой, в которую бросил какой-то пакетик на ниточке, подергал за ниточку, и вода в чашке начала приобретать ядреный цвет чая.

Пока она пила чай, Сергей пролистал еще несколько фотографий с современными видами Зеленогорска. Потом сел в кресло и продолжил:

- Так в институт я и не поступил, вернулся на работу в автопарк. Надя молодец, она, пока я еще в армии был, со второго раза поступила в Технологический. У нее были родственники в Москве, и она договаривалась с ними, они добывали мне из Литературного кое-какие учебные материалы, пришлось мне тогда, заляпывая страницы машинным маслом, заниматься самообразованием ….

 

…Шли годы, Сережка задумал написать историю жителей родного городка, двигался труд тяжело, хотелось охватить многое, путались даты, имена, перескакивал с одного на другое. Потом все же собрался с силами и переработал весь материал, разбил на главы, переписал все, отдавая готовое Наде, и она по ночам перепечатывала набело. Печатную машинку ей купил Сережка.

Так и протекала жизнь: днем работа, вечером самообразование, ночью сочинительство, сопровождаемое перестуком под пальцами Нади печатной машинки. Сережка даже исхудал, щеки ввалились, правое ухо стало казаться еще больше.

Когда Надя закончила институт в восемьдесят шестом и устроилась на работу химиком в лабораторию санатория Северная Ривьера, они поженились, хотя уже несколько лет жили вместе в комнате Сережки на Среднем. Через год у них родился сын Владимир.

В перерывах между главами о жителях Зеленогорска, Сережка не мог себе отказать в удовольствие написать очередную сказку, которые складывал в отдельную папочку и иногда ради отдыха перечитывал.

В конце восьмидесятых начались его походы на Невский в редакцию журнала «Нева». Он пытался договориться о публикации своих глав, которые в редакции вызывали огромный интерес. Все же не смог Сережка освоить в школе и по учебникам Литературного института основ соцреализма, писал от всей души, любя и уважая своих героев, как вымышленных, так и живые их прототипы. Язык его повести завораживал читателей незаштампованностью, живостью и непосредственностью.

Читать его главы было одно удовольствие, это вам не мои заметки, это была литература.

Все в редакции с этим соглашались, но, ссылаясь на планы, обязательства и разнарядки, оттягивали принятие решения.

А тут начались вообще глобальные изменения. Закачались устои, зазвенел, не выдержал напора «железный занавес», треснул, осыпался, засыпав своими обломками многое и многих.

 

6.

Открывшаяся миру страна с одной стороны начала поглощать немереное количество зарубежной макулатуры о маньяках, чудовищах и тому подобном, а с другой стороны ринулись к нам агенты в поисках печатного слова о жизни российской, так, вдруг, заинтересовавшей благополучных капиталистических соседей.

И вот в одно из своих посещений «Невы», познакомил один из редакторов, Сережку с неким Марио – итальянским литературным агентом, поклонником русской литературы и великолепным знатоком русского языка. Тот же редактор, еще до знакомства давал Марио почитать кое-какие главы из Сережкиной повести. Они покорили Марио, и начались переговоры о переводе и издании повести за рубежом.

Переговоры были трудными, требовал Марио от Чиполлинки подписания строгого контракта, по которому наш зеленогорский автослесарь обязывался в довольно сжатые сроки дописать повесть, да еще обеспечить необходимое количество печатных листов. Вот когда он понял, что такое писательство, если это не увлечение, а работа.

Контракт подписали, выдали аванс, и уволился Сережка из парка, взвалив на плечи тяжкую ношу обязательств перед Марио и его агентством.

Бессонные ночи, отчаяние, страх не справиться, разногласия со своими героями, не желающими укладываться в намеченные рамки, болезни Владимира, измотанность Нади, ругань соседей за ночное печатанье.

И вот, наконец, вышли в Италии первые главы. Приняты они были публикой с интересом, загадочные русские характеры не оставили их равнодушными.

Довольный Марио вызвал Сергея и его семью в Италию на пресс-конференцию и презентацию (такое новое непонятное слово) следующих глав, уже готовых к изданию.

На этой же пресс-конференции один из молодых корреспондентов поинтересовался у Сергея, через переводчика, в роли которого выступал сам Марио:

- Скажите, в ваших произведениях большинство героев в детстве, а иногда и во взрослом возрасте имеют прозвища. Вы когда-нибудь имели прозвище? Если да, то, какое, если кончено это не тайна? – улыбнулся молодой газетчик.

Подумав несколько секунд, Сергей ответил:

- Да. Это прозвище дала мне моя мама, когда я был еще совсем маленьким. Меня звали Чиполлино.

Ответ вызвал бурю смеха и оваций. Сергей смущенно улыбался, сидя за столом на невысокой сцене. Марио незаметно толкнул его локтем и сказал шепотом:

- Надо было мне раньше сказать. Мы бы из этого сделали бы огромную раскрутку! Это была бы очень интересная идея.

Но раскрутка и так произошла. В газетах появились статьи, в которых в той или иной мере обыгрывалось Сережкино прозвище:

«У того, кто соприкасается с творчеством этой Луковицы, щипит не только глаза, но и душу, и сердце. Невозможно равнодушно читать его произведения, настолько глубоко они пронизаны сопереживанием и так далее …»

Как-то через годик, когда Марио приехал в Питер, Серега показал ему папку со своими сказками. Марио полистал, прочел пару страничек, попросил оставить до завтра, а утром ни свет, ни заря примчался на такси в Зеленогорск, разбудил Серегу с Надей и, топая грязными ботинками по расстеленным на полу коврикам, усиленно жестикулируя, громко кричал:

- Почему? Почему ты мне это раньше не показывал? Кретин! Ты же станешь богатым! Это клад – твои сказки!

И с этого года все переменилось.

Теперь Сергей писал сказки, а иногда для души возвращался к своим главам о земляках ….

 

- Ты все время теперь здесь живешь? – спросила Соня.

- Нет. У нас есть квартира в Питере и этот домик. То там, то тут.

- Давно получили там квартиру?

- Купили.

- Купили?

- Многое изменилось, мама. Володька сейчас здесь учится в университете, поэтому сейчас мы больше здесь живем.

- И ты про них пишешь? – Соня мотнула головой куда-то за стенку.

- Нет, мама, про них не получается. Все же мы разные, нет, они хорошие люди, но корни у нас разные. Не могу писать про тех, кого не понимаю до конца. Я пишу только про наших. Сейчас в основном сказки.

- Почему ты мне все это рассказываешь здесь, а ни тогда, дома?

- Мама, как же может человек рассказать свое будущее. Рассказать можно только то, что уже прожито, что произошло, - он посмотрел на часы. - Сейчас я покажу тебе Надю, Володьку и его невесту. Подойди к окну, они сейчас должны вернуться.

Они подошли к стеклу, под окном была маленькая мощеная площадка со столиком и несколькими пластиковыми стульями, из дома к ней шли трое. Высокая, стройная дама с легкой сединой в волосах, Соня сразу узнала Надю, хотя та и сильно изменилась, за ней шел очень похожий на нее юноша, на которого Соня взглянула с волнением, но, слава Богу, уши у него были одинаковые, а прическа нормальная, а когда он поднял взгляд на дом, она увидела точную копию Сережкиных глаз. Замыкала шествие полненькая смешливая итальянка, которая пыталась наступить на задники Володькиных ботинок.

- К сожалению, мама, вы не можете встретиться. Я не умею пересекать виденья разных людей. Поэтому я могу тебе их только показать. Они и я счастливы. Моя жизнь сложилась и удалась, благодаря тебе и Богу! Спасибо тебе!

Он обнял и поцеловал Соню.

- Ты устала. Тебе пора.

Он усадил ее в кресло у стола, и, увидев, как медленно закрываются ее глаза, наклонился и еще раз поцеловал ее в лоб…»

 

Умерла она во сне на рассвете.

Чиполлинка стоял у ее кровати, смотря на ее успокоенное с легкой улыбкой лицо. За его спиной возвышалась Надя, сжимая его плечо, по щекам ее катились слезы, но она боялась шевельнуться, отвлечь Сережку и стояла тихо, не шмыгая носом и не вытирая щеки.

Он не плакал, прощаясь с мамой, он думал о том, сколько физических и душевных сил потребует от него очерченный им для себя и для Нади путь.