Часть 7.

Предсказанная судьба

 

1. Лиза

Все детство я провела в обществе двух очень хороших, надежных, но жутко молчаливых мужчин – моего отца и старшего брата Кости. Поэтому, видимо, я долго считала, что все мужчины должны быть молчаливыми и серьезными, не смеющимися понапрасну, не расходующими улыбки по каждому поводу.

Зато у отца были очень выразительные руки, я всегда чувствовала по его прикосновениям, какое у него настроение, нужна ли ему помощь, или он хочет побыть один, а глаза у него были все время сосредоточенные с легкой, едва уловимой и незаметной для посторонних, грустинкой. Отец был сильным мужчиной, я почти не помню моментов, чтобы он сидел и ничего не делал, он постоянно находил себе занятие, и при этом не было ощущения, что это занятие ему нужно для отвлечения от каких-то мыслей. Нет, всякое его действие было продуманно и обоснованно.

Каждый вечер он садился на край моей кровати и читал сказки вслух, потом клал руку мне на плечо, и от этого прикосновения я почти сразу засыпала. Только однажды его рука не смогла погрузить меня в сновидения. Тогда я, уж не помню, почему и как, мы заговорили о маме. И он объяснил мне, что, по его мнению, Бог забрал ее, потому что считал, что в нашей семье должна оставаться только одна женщина, чтобы их с Костей забота не распылялась. В тот вечер он был необычайно печален и задумчив, а его рука потеряла выразительность и теплоту.

Относительно сказок у меня еще осталось одно очень яркое воспоминание: Надя, которая читает мне сказки из толстой растрепанной тетради. Эти сказки сочинял ее приятель. Они очень мне нравились, хотя я и не все тогда в них понимала. Надя была единственной представительницей женской половины человечества, которая бывала у нас дома, да и то недолго, пока папа лежал в больнице, и мы с Костей жили одни и в каком-то странном режиме – мне не разрешалось выходить одной на улицу, и мы почти не гуляли.

Отсутствие женщин в нашем доме не мешало мне осваивать все премудрости ведения хозяйства, которым учил меня отец. Сначала меня научили и поручили накрывать на стол, убирать и мыть посуду. Следующим этапом стала стирка, единственное требование оставалось всегда - я не должна сама таскать воду с колонки, этим занимался Костя. Позже отец начал учить меня шить, для этого он брал меня по вечерам в свой цех, где пожилая швея, тетя Клава, обучала меня обращению с машинкой. Многим премудростям обучали меня мои мужчины, исходя из своего взгляда на то, что должна знать и уметь женщина, но все же однажды я ощутила отсутствие мамы, кроме которой видимо никто не мог меня подготовить к неизбежному.

Случилось это уже в школе, на перемене, когда я, стоя посреди туалета и закатав школьное платьице, с ужасом смотрела на, как казалось мне тогда, истекающую из меня по внутренним сторонам моих тощих бедер, саму жизнь. Ужас перед происходящим парализовал меня, я даже не плакала, а только не могла оторвать широко открытые глаза от собственных ног. Спасла меня, вошедшая в туалет, Ирина Выходцева, которая была на несколько лет старше меня:

- Вот тебе, на! У тебя что и ваты нет?

Я замотала головой.

- Жди. Я сейчас.

Потом она же мне и рассказала о некоторых не внешних особенностях, отличающих нас от мальчишек. Вот таким неожиданным для меня образом, испытав сильнейший испуг, я сменила «очка» на «ушка» в названии моего возрастного статуса.

К моменту перехода в следующую, последнюю, стадию формирования из меня женщины, я имела уже много подружек и знакомых, как сверстниц, так и более старшего возраста, которые задолго посвятили меня в нюансы предстоящего, при этом мнение о том, что и как будет, были диаметрально противоположенными. Тем не менее, это знание вызывало у меня волнение, иногда доходящее до страха. Но мой единственный мужчина окутал меня такой нежностью, лаской и деликатностью, что навалившаяся на меня лавина чувств и новых ощущений стерла из сознания, если не само сознание, все волнения и страхи. Но это было много позже.

В дошкольном возрасте я не имела друзей, да практически и знакомых, в силу замкнутого стиля жизни нашей семьи и того, что дом у нас был отдельный, без соседей. Только через щели в заборе я могла наблюдать за игрой соседских детей. Я постоянно находилась под надзором отца и брата. Когда, правда это бывало редко, мне грозила какая-то опасность или обида, то всегда перед моими глазами вставала спина Кости, который постоянно отгораживал меня от любой неприятности, он всегда неожиданно появлялся в необходимых случаях, хотя и казалось, что минуту назад его не было рядом.

С самого детства я помню Ивана Выходцева, жившего в соседнем дворе. Наверное, это произошло от того, что был он выше всех, шумнее всех, а, кроме того, соседи называли его, казавшимся мне очень романтичным, еще мне не до конца понятным словом – хулиган. Иногда его называли – шпана. Но слово шпана было менее приятно для слуха, очень шипящее, другое дело – хулиган, мягкое, какое-то ласковое даже слово. До школы я видела его только через забор, он меня не видел, а вот когда я пошла в первый класс, он тогда учился в восьмом, мы стали встречаться в коридорах и гардеробе. Слово «встречаться» звучит очень громко. Он меня не замечал, так иногда скользнет взглядом, и, если наши глаза встречались, я испытывала какое-то парализующее меня чувство, наверное, как кролик перед удавом. Я боялась его. Нет, не то чтобы я боялась, что он обидит меня, скорее это была робость, близкая к страху.

Многие девчонки в классе рассказывали, что влюбились в актера или какого-нибудь старшеклассника, даже в молодого трудовика нашего. Может, и я влюбилась, думала я. Но влюбленности одноклассниц быстро менялись, а моя растерянность и желание спрятаться при встрече с Иваном никак не проходила.

Настоящих подруг у меня не было. Привыкнув жить дома среди мужчин, я и в школе проще чувствовала себя с мальчишками, они мне были более понятны. Но после случая в туалете я стала довольно часто общаться с Ириной Выходцевой. Она была очень мягкой и доброй девчонкой, да и жили мы рядом. Кроме того, я поняла, что подруг среди сверстниц у нее не было. Я, конечно, не стала ей подругой, разница в возрасте, но все же мы общались, многое, что, наверное, узнаешь от мамы, я узнавала от нее.

Когда я была еще только в третьем классе, я встретила Ирину у входа в их двор, уж не помню зачем, по-моему, мне нужна была какая-то книга, и она пригласила меня к себе. Мы были на веранде, когда пришел Иван, прошел через веранду, не то что не поздоровавшись, а даже не взглянув в нашу сторону, а у меня сердце, казалось, в пятки ушло, я даже забыла о чем говорила. Это просто был какой-то ужас!

А на каникулах, я, стоя на своем крыльце, видела, как Иван весь в крови шел домой. Так страшно, я даже чуть не вскрикнула, а потом расплакалась.

Осенью его забрали в армию, и я тайком бегала на вокзал, чтобы проводить его. Стояла за колонной и наблюдала, как он прощался с Тонькой Шумилиной, и видела, что за соседней колонной стояла Ирина, смахивала слезу, но к брату так и не подошла.

Я казалась себе уже совсем взрослой, уже четвертый класс, и думала, вот он уехал, и я его забуду, и пройдет мой страх. Насчет страха не знаю, потому что испытывала я его только в присутствии Ивана, но вот забыть я его не смогла, он даже снился мне.

Было мне уже тринадцать лет, когда как-то на рынке, меня торопящуюся с сумкой в руках, схватила за локоть ярко разодетая цыганка:

- Стой, красавица, дай погадаю, все расскажу.

Цыгане у нас в Зеленогорске почему-то бывали редко, да и глаза у нее были веселые, искрящиеся, вот я и остановилась, доверчиво так руку ей протянула:

- Ой! Ой! Как все у тебя прекрасно будет, - зачастила она. - Любовь тебя ждет большая и счастливая. Полюбит тебя избранник твой, на всю жизнь полюбит!

Я с сомнением усмехнулась на эти общие слова, а после следующих вздрогнула и отступила от цыганки:

- Только зря ты его боишься так! Никуда он от тебе не денется! Не бойся его!

Я руку вырвала, отвернулась и увидела Ивана в военной форме с какими-то дружками, смеясь бредущими между рядами лотков. Вернулся из армии! Я оглянулась, а цыганка уже к какой-то женщине пристает.

Через год ушел в армию Костя. Остались мы с отцом вдвоем. Косте повезло, писал, что попал в часть в Крым, рядом с Евпаторией, а с ним, оказывается, служил вместе Надин приятель, который писал сказки.

Первое время я часто видела Ивана, а потом он стал пропадать, я узнала от Ирины, что он устроился на работу в город, в такси.

Когда вернулся Костя, сели они как-то с отцом вечером за стол, друг напротив друга:

- Ну, сын, чем думаешь заняться? Пора тебе определиться в жизни.

- Отец, я хочу рисовать.

- Пойми, это твое детское увлечение, а сейчас разговор об обеспечении жизни. Рисовать – это искусство, а в нем нельзя быть так себе. Вот ты смотришь фильм, и там титры идут. В главной роли такой-то, в этой такой-то, а в конце списка стоит – и другие. Вот не попасть бы в другие.

- Отец я подумаю.

Вот такой долгий, непривычный для них разговор состоялся.

А через пару месяцев Костя устроился в мастерскую художественных промыслов и начал расписывать шкатулки, сначала по чужим рисункам, а потом свои придумывать, да так лихо, что стал известен среди знатоков, а через несколько лет его на выставку в Москву пригласили. Собрал он образцы своих изделий, целый ящик получился, договорились с папиным знакомым, что тот Костю и ящик до вокзала довезет, не лезть же с ним в автобус и электричку, потом еще метро.

Собрались, папа не смог, работа, я должна была Костю проводить, прибегает этот приятель – машина не заводится, а времени уже в обрез. Что делать?

- Я видел, Ванька дома и его такси во дворе торчит, - сказал отец.

- Я его просить не стану! - зло ответил Костя, он и так уже в нервном состоянии был, уж больно эта выставка для него важна была.

- Не кипятись, я попрошу, - поднялся отец и вышел, вскоре вернулся, забрал ящик и нам кивнул.

Вышли, «Волга» с шашечками у калитки стоит, Иван рядом покуривает.

Запихнул отец ящик в багажник, нас с Костей на заднее сиденье усадил:

- Не пуха тебе, сын! Дай тебе Бог!

Дверца захлопнулась, и мы поехали вниз с горки к шоссе.

 

2. Иван

 

Не то что бы пролетели, но просквозили два армейских года, скрывшись у кота под хвостом. Я наконец вернулся, сходу нырнув в почти месячную пьянку, благо дружки все были на месте, ничего в нашем городке не изменилось, никто еще не помер, не сел, не завязал, не женился, в общем, прибывали в нормальном человеческом состоянии.

Узнал, что Татьяна Мешкова с родителями переехала в город, а Тоньку Шумилину видел пару раз, но старался перейти на другую сторону, невмоготу мне с ней было встречаться после того, что произошло на моей отвальной. Так и стоял у меня перед глазами ее «засос» на шее, который я тогда на вокзале узрел. Да ладно, хрен с ним, с прошлым!

Кончилась пьянка, и призадумался я о работе. Сначала подался на автобазу, но показался мне грузовик не эстетичным созданием, грязный ватник – не лучшим обмундированием, заработок - не великим, непролазная грязь на стройплощадке – не самым лучшим покровом для земли нашей грешной. И отправил я стопы свои в город наш имени мумии московской, определился в третий таксопарк, что на Земледельческой, благо рядом с «Ланской», до которой электричкой от нас минут сорок.

Тут как раз подвалило время, помер Высоцкий, и такой страх на моего батю напал, что в одночасье завязал с пьянкой. Злющий ходил, но - ни капли. Вот она – сила искусства. А потом от безысходности завербовался куда-то на Север и канул на веки. Хрен его знает, жив еще или помер там. Никаких вестей не было.

В парке попал я в напарники к мужику вечно предпенсионного возраста. Знаете, есть такие, которые в сорок выглядят на шестьдесят, а потом уже не меняются. Будто не внешность стремится за возрастом, а наоборот, возраст догоняет внешность, потом с ней сравнивается, потом обгоняет, а внешность невозмутимо за его гонкой наблюдает и не меняется. Звали его Полищук Геннадий Иванович, в миру Иваныч. Мужик был не разговорчивый, мрачноватый, но крепкий, основательный, справедливый и водила просто класс, таких теперь нет, как говорится, таких теперь не делают. Сколькому он меня научил!

Первые смены ко мне присматривался, иногда садился рядом:

- Давай поехали.

Выезжаем, а он:

- Не дури, парень, не верь зеркалам, башкой крути.

Или:

- Чего не видишь, впереди «мастер» едет в левом, а вон баба на тротуаре «голосует». Он же сейчас рванет к ней, как бешенный, притормози.

И точно, таксист впереди, еще не успев включить «поворотник», заложил руль вправо, прямо под нас.

А иногда и совсем уж не объяснимо:

- Тормози, эта сука сейчас кинется!

Торможу, и действительно та собака, что только что тихо мочилась под стену дома, перебегает тротуар и несется поперек проезжей части. Как он все это видел и чувствовал, не понимаю! А, если с ним приходилось ездить, это вообще было одно удивление, сидит, глаза полуприкрыты, будто дремлет, ни одного резкого движения, машина плывет, ни разу не дернится, даже голова моя не качнется, а влезет в такую щель меду автомобилями, что мама не горюй!

А уж машину я драил, перед тем как Иванычу смену сдать, это вообще песня. Он-то некурящий был, не дай Бог, я пепельницу забуду не то что вытряхнуть, а вымыть. Приноровился я потом, вешал на «торпеду» консервную банку, а после смены с собой забирал, чтобы вообще пепельницей не пользоваться.

Как-то года через четыре, мы к тому времени уже долго в парковой очереди стояли, дали нам новую тачку. Вот праздник был! И в первую же смену свою взял я клиента в Токсово, а зима была, пуржило, еду назад, знаете, там, на подъезде к Ново-Девяткину, такой тягучий поворот есть, гололед, лечу и вижу, стоит мужик пьяный на разделительной, рукой машет, увидел меня и шагает под колеса. Короче убрался я конкретно. Приволокли машину в парк, в кузовной, а я боюсь Иванычу на глаза появиться. Находит он меня сам:

- Да ладно, Ванька, не тужи, за Уралом металла много у нас!

Вот такой у меня сменщик был.

Работка была не пыльная и доходная. Иногда за одну «белую» ночь можно было пару инженерских зарплат срубить. Одни «горки» чего стоили! Помните, два мостика у Летнего Сада на набережной, разгонишься, а как вниз слетаешь, сердце минимум на уровне желудка окажется. Особенно подвыпившим финнам это нравилось, платили от души, хоть и жмоты по природе своей. Главное было на «горках» в лоб с таким же услужливым водилой не встретиться, а было пару раз, слава Богу, не с нашими ребятами.

Правда бывали и свои проблемы. Например, не договорится дирекция парка с районным ГАИ-шным начальством и устраивается нам праздник безопасности движения. Перекроют гаишники Земледельческую во время выезда смены и всех тормозят, а, вы же знаете, инспектор он так воспитан, что не только до водителя, а и до столба доеб…ся может. Сначала приноравливались выезжать через пожарные ворота на Белоостровскую, но потом и там перекрывали. Приходилось скидываться и вместо дирекции вопрос решать.

Но не каждый раз им так, на халяву, деньги доставались. Однажды поразил меня мент, своим упорством в зарабатывании небольшой денежки.

Еду по Кировскому в сторону Петропавловки. Ночь, третий час, дождь со снегом, как из ведра. Смотрю, стоит мужик, качается, руку задирает. Останавливаюсь. Он, чуть не падая, открывает дверцу и заплетаясь между зубами языком:

- На Гражданку.

Пригляделся, приличный, не ханурик, думаю, хрен с тобой, заблюешь салон, денег с тебя сниму. Садится. Посмотрел я по сторонам, не души, ну и через сплошную развернулся, только газ притопил, вот блин, жезл перед лобовым. Останавливаюсь, здрастье, давно не виделись, сержант, мать твою. А он мне рассказывает: вижу, голосует пьяный, подхожу, спрашиваю, куда? Гражданка. Ясно, сейчас кто-нибудь клюнет, а ночью-то через сплошную, оно же милое дело, вот, говорит, я в подъезд спрятался, а, как на зло, никого, я говорит тебе минут пятьдесят ждал.

Ну, молодец, заработал свои рублики, а я-то после с клиента их снял.

Постепенно я и некоторыми постоянными клиентами обзавелся.

Например, проститутки тротуарные, водительская услада, со СтароНевского, после трудового вечера и начала ночи всем домой надо, а метро-то уже не пущает. Были девочки конечно и ближе, на Просвещения или потом еще на Испытателей, но уж больно нравилось мне по ночному Невскому кататься. Натурой не брал, поэтому, наверное, и относились они ко мне хорошо. Где-то через полгодика я уже их всех по именам знал, знал у кого какие проблемы, а уж наслушался от них про нашего брата… Таких характеристик нигде больше не найдешь.

Как-то раз помню, отмечали пятидесятилетие одного из слесарей наших. Слесарь от Бога, к нему в смену на ТО попасть, как в Большой Театр. Уговорил я одну из девчонок, привез и в раздевалку. Ну, народ туда по одному, а Айзитулин, был у нас такой жмот по натуре своей, ко всем пристает:

- А если не до конца, то можно за полцены?

Народ покатывается.

Были и потешные случаи.

Как-то еду с клиентом, во двор сворачиваем, а там лужища, просто чудо. Останавливаюсь. А он мне:

- Не боись, я здесь каждый день проезжаю.

Я вперед, вдруг вижу, волна по капоту к стеклу бежит, еле выехал:

- На чем ездишь-то? – спрашиваю.

- На КАМАЗе, - невинно так.

Еще одна комедь, мне нежданно доходного клиента привалила.

Лечу ночью по Чкаловскому, не души. Смотрю, впереди стоит у бордюра такси, багажник оттопырен, и водила в нем копается. Вдруг кидается мне собака под колеса. Я в тормоз, аж взвизгнули колеса. Собака перебежала, я вперед, глядь, а водилы-то и нет. Останавливаюсь, выхожу, а он из багажника вылезает.

- Ты чего? – спрашиваю.

- Б…дь, ты о чем думал! Я стою спиной к дороге, слышу, летит, километров под восемьдесят по звуку, вдруг визг, думаю, точно меня не заметил, вот инстинкт в багажник меня и закинул.

Посмеялись, покурили, договорились, что с меня приходится.

Встретились, выпили, вот он мне телефончик и подкинул, мол, смены у нас не всегда совпадают, а клиент жирный, платит почасовую по двойному.

Позвонил я как-то, там какая-то бабка, говорит, подъезжай туда-то, во столько-то.

Там меня некий Саша ждал, приличный, в кепке, в очках, блондинистый такой. Ну и поехали, сначала в джаз-клуб на Загородный, взяли сумки с пустой тарой, потом на Седова в дом быта Кристалл, там ждал, выходит, тара уже не пустая, а с коньяком, пока грузили, увидел, пробки, как настоящие. Опять в джаз-клуб. Вот так, пока там Голощекин приучает народ к джазовому искусству, другим-то тоже жить хочется. Несколько раз Сашу за полёным коньячком возил. Несколько раз на встречи какие-то мрачные. Но платили от души.

Зажил я на славу!

Водочкой по ночам я тоже подторговывал у универсама на Металлистов, известное место было. Да я думаю, ленинградцы помнят то время, в городе несколько ночных таких точек было, где у таксистов всегда можно было водочкой разжиться.

Через годик уже себе и мотоцикл купил. Никакой там, а Яву. Обвесил его всем, что только человечество придумало, и начал наш Зеленогорск рассекать на горе соседям, а когда мороза нет, так и на работу ездил.

Тут и Белов с Мишкой Алексеевым придумали новое дело. Обносить дачи в Комарово. Кто знает, там навалом было дач всяких актеров да писателей, в общем, не бедных. А жили они там не постоянно, вот и подрядили меня с машиной. Счетчик-то я врубал, план из своего кармана в парк сдавал, да больно уж карман раздулся, не жалко было. Да и не лазил я в дома, только машину подавал. Позже уже и квартирами занялись, даже в город выбирались.

Летели годы.

Померла мать. Тихо так, ненавязчиво, без хлопот особых, а потом и сеструха замуж выскочила, за физика своего Серегу - инженеришку. Он квартиру в Ильичево получил, и съехали они туда. Остался я в наших комнатах один. Не любил сеструхин муж меня, жутко. Завидовал, небось, жили-то они в такой заднице, денег-то - шиш!

Встречались мы только на ее день рождения, приезжал я к ним, привозил дежурный подарок, какую-нибудь дрянь, но обязательно дорогую, что б у них глаза на лоб повылезали. Пару рюмок хлопну и прочь, чего там с этими учеными сидеть. А после уже у них и дети появились, визг, вся квартира пеленками увешана, пар, вонь, жуть!

Текла жизнь в мое удовольствие.

Как-то после дела с Беловым, заскочил я домой – пожрать, мне как раз моя тогдашняя баба пельменей налепила, да яблочек оставила, их-то я в машину снес. Поел, похорошело, вышел на крылечко покурить, смотрю Юрка Толмачев ковыляет, так мол и так, надо Ваня моего сынка на Московский вокзал отвезти, очень срочно. У меня на душе благостно, после удачного дела и жратвы, думаю, хрен с тобой, отвезу, понятно, что на нем не заработаешь, да авось на том свете за доброе дело зачтется.

Сажает он своего Костика и сеструху его. Поехали.

Я так иногда в зеркальце поглядывал: Костик надутый сидит. Знаю, терпеть меня не может. А сеструха, Лизкою, по-моему, звали, вжалась в сиденье, глаза выпучила.

Приехали. Он ровно по счетчику заплатил, а потом вдруг:

- Слушай, ты не мог бы Лизу до Финляндского добросить. Поздно уже, чтоб на электричку.

- Доброшу, - думаю, делать добро, так делать.

Сели мы, она уже на переднее, но сторонится меня, смех один, аж в дверцу вжалась, но краем глаза поглядывает. Я и говорю:

- Хочешь яблочко.

- Да, - сдавлено так.

Я ей протягиваю, она хочет взять, да выскальзывает оно на пол. Наклоняюсь, чтобы поднять, и она туда же. Как звезданулись мы лбами, только искры из глаз. Хотел выругаться, а она вдруг рассмеялась, будто отпустило ее что-то. Я повернулся, глянул ей в глаза, и поплыл весь мир, как будто мимо, куда-то в некуда, будто нырнул я в ее глаза и растворился там, аж дыханье перехватило. Сижу, как истукан, а рука сама к ней и по щеке ее гладит, по шее сползает, а она раз и голову мне на плечо и улыбается так радостно и отчаянно, будто ребенок. И такая непривычная, но отчаянно счастливая нежность заполнила меня, что и не поверить даже!

 

3. Лиза

 

Я сейчас с удивлением вспоминала, сколько раз мне та цыганка снилась, просыпалась я в ужасе, вдруг она ошиблась? И мне стало казаться, что мой страх перед Иваном, постепенно перерос в страх, что не сбудется предсказание. Как я могла сомневаться, как я могла жить, не веря в ее слова, зачем бы я тогда жила? Теперь мне не представить, мою жизнь без него, какой бы в ней был бы смысл?

Но иногда и наяву я, вдруг, вздрагивала, сбудется или нет? И гнала эти мысли, потому что, если я не буду верить, то может и не сбыться, и пропадет смысл. Может я ненормальная? Может, надо было расслабиться и пытаться думать о чем-то другом? Интересно, если бы в последние годы я думала о чем-то другом, может, что-то изменилось бы в моей жизни, и она пошла бы по-другому? А нужна ли бы она мне тогда была?

В таком, близком к безумию и отчаянию состоянии подходила я ко дню, когда надо было везти Костю на вокзал.

И вот, когда Иван мне яблоко протянул, и я коснулась его пальцев, страх мгновенно улетучился, и почувствовала я что-то такое особенное, тревожно-незбыточно-сладостное, еще мысль мелькнула: «Наконец-то!!!». И страх этот проклятый исчез так внезапно, что я вздрогнула и уронила яблоко. Рассмеялась, бросилась поднимать и влетела головой в лоб Ивану, подняла глаза, приняла его взгляд и сразу все встало на свои места, все прояснилось, а уж когда его ладонь заскользила по моей щеке, откликаясь в каждой моей клеточке, то, не сдерживаясь, безоговорочно припала к моему единственному.

Это произошло три месяца назад.

А теперь, ярким солнечным июньским днем, в день своего восемнадцатилетия, стою я посреди комнаты в одних трусиках и кручусь перед большим зеркалом в дверце комода.

Я беременна!

Я, вдруг, вспомнила свою соседку по парте, Ленку, как она тогда, перед моим ужасом в туалете женском, месяца за два спросила:

- Ты месячные носишь?

Я тогда, как в столбняке на не поглядела, ничего не поняла, а она так со снисхождением захихикала. Интересно, что бы она сказала, узнай сейчас все обо мне?

Подхожу ближе к зеркалу, всматриваюсь в мелкие веснушки и вздернутый носик, Господи, неужели в этом смешном и несерьезном создании зарождается другая жизнь!?

Отхожу в сторону, поворачиваюсь боком. Конечно, ничего не видно, но как-то стебово мне думать, что внутри меня что-то такое происходит, что-то меняется, и теперь будем не только я и Иван, но и кто-то еще, кто-то вроде смеси из нас двоих.

Еще раз бросила взгляд в зеркало, и пришла мысль, вот груди у меня маленькие, но Иван говорит, что ему нравятся. Посмотрим, вот рожу, буду кормить, станут большими, что он тогда скажет. А вдруг потом, они же опять должны маленькими стать, ему не понравятся? Маленькие, зато какие чувствительные, я даже глаза прикрыла, вспомнив наслаждение, заполняющее меня, когда его пальцы нежно касаются моих сосков, у меня при этом даже в больших пальцах ног покалывает.

За эти три месяца, наверное, и дня не было, чтобы мы не виделись. Или он заезжал за мной в школу, на машине или мотоцикле, или я, вернувшись, бежала тайком к нему домой, или мы встречались внизу улицы у магазина и шли на залив, это обычно в выходные, когда у меня отец с братом дома, а у него соседи.

Мне очень смешно, а с другой стороны до дури приятно было наблюдать, как он на людях сдерживается, чтобы не прикасаться ко мне. Он мне говорил, что желание касаться меня у него есть постоянно, и я это чувствовала и видела.

Несколько раз было, только от школы отъехали, он свое такси поворачивает и на стоянку заброшенную - за рестораном «Олень».

- Ты что? – спрашиваю.

- Не дотерплю до дома, - тихо так отвечает и поворачивается ко мне, наклоняется и приближает свои губы.

Я никогда не закрывала глаза, когда он собирался меня поцеловать. Он никогда этого не делал поспешно. А я ждала: вот ближе, ближе, сейчас мои губы почувствуют его, и эти мгновения ожидания были такими сладостными и томительными, как будто фильм в замедленном темпе смотришь. Нетерпение нарастает, а фильм все медленнее и медленнее, и ты уже готова закричать от нетерпения, а он еще медленнее, как пытка, как, ну не знаю, что...! И вот соприкосновение, и как будто сердце замирает на секунду, а потом бешено трепыхается, а ты уже вся льнешь к свому единственному!

Его ладонь скользит по моей шее, вниз, задевает грудь, во мне все сжимается, хочется распрямиться, выгнуться, только чтобы всем телом припасть к нему, чувствовать его, а тут это дурацкое сиденье! Домой надо скорее!

Вообще целоваться мы начинали, как только никого рядом нет, где бы мы не были.

Вот так и шествовал наш роман, я семнадцатилетняя школьница и он – двадцать семь, старше нашей математички. А такой родной!

Я решила сегодня в свой день рождения сказать ему о ребенке. Боялась ли я? Нет, конечно, нет! Но волновалась. Все эти дурацкие фильмы и книги, когда мужчина сбегает, узнав о беременности своей подруги. Но это не про нас. Его глаза, когда он смотрит на меня, говорят очень многое, гораздо больше, чем он может словами выразить, они начинают затуманиваться, влажнеть. Какая же я счастливая!

Подумав, я решила уговорить его отвезти меня на залив, в наше любимое место, а по дороге, сидя сзади и обхватив его за грудь, шепнуть ему про ребенка на ухо. Пока едем, ему не надо будет отвечать, пусть подумает, пусть у него будет время, привыкнуть к этому, пока едем.

Все это еще и на фоне выпускных экзаменов, которые я сдавала, но почти не готовилась, где там, когда просыпаешься и первая мысль о нем, и сразу улыбка, которую ничем не согнать с лица, как, где, когда увижу, и, засыпая, тоже только о нем и думаю.

Отец и Костя, конечно, видели, что со мной творится, но вида не подавали, только иногда между собой переглядывались молча. Отец иногда взглянет на мою нисходящую с лица блаженную улыбку, вздохнет и отвернется, покачав головой. А однажды подошел, обнял за плечи, наклонился, поцеловал в макушку и шепнул тихо:

- Тебе решать, дочь. Твоя судьба, ты и решай.

Я оделась и пошла к Ивану. Его еще не было, но у меня был свой ключ. Зашла на веранду, на столе букет цветов.

Он появился через минуту после меня с огромной охапкой роз в руках, подошел, поднял охапку и начал их ронять мне на голову, плечи, а потом обнял, прижал к себе и на ухо:

- Поздравляю, маленькая моя!

Чувствую, он меня подталкивает к дивану:

- Нет, Ванечка, давай на залив поедем, пока светло. Потом вернемся.

Он чуть ослабил объятия, откинул голову, заглянул мне в глаза и сразу же расцвел своей замечательной улыбкой, не умел он со мной спорить.

Было у нас любимое, еще с ранней весны, место на заливе - на границе с Ушково, около пансионата. Там на берегу росли раскидистые деревья со вздыбленными из песка корнями. Мы на эти корни садились в обнимку и целовались, да так долго, что у меня иногда даже голова начинала кружиться.

Он мне рассказывал, что лет десять назад они тут любили по ночам костры жечь, песни под гитару петь. Выпивали, конечно, но я об этом не спрашивала.

Выбежали во двор, уселись на мотоцикл и помчались вниз по улице к магазину, там направо и вдоль кустов, посаженных вдоль территории «Ленинградца» в сторону Ушково. Скорость бешенная, сердце бьется, я прижимаюсь к его спине и уже хочу сказать, а он, вдруг, оборачивается, чувствую, тоже что-то важное хочет мне сказать. Вижу по его лицу.

 

4. Иван

 

И что вы думаете, я могу вам объяснить, что со мной происходило? Черта вам лысого! Я себе-то не мог объяснить! Находился в каком-то безумии немереном. Что смешно? Взрослый вроде мужик, а посмотришь со стороны придурок какой-то.

Ни секунды не мог без нее! Если рядом, то потребность соприкасаться с ней была непреодолима, и не важно, то ли я обнимаю ее в постели, проникая в нее, соприкасаясь всем телом, то ли в толпе незаметно мизинцем касаюсь ее ладони. Но только так я был спокоен, если это слово подходит для описания моего состояния.

А какой ужас, когда нет ее рядом. Весь изводился, а есть ли она на самом деле, или приснилась мне? И так себя накрутишь, что уж и свет не мил и только первый взгляд на нее, и все нормализуется, и сердце уже неистово так бьется, а не просто стонет от тоски и мыслей дурацких.

Уж не знаю, как это все называется, но состояние было просто немыслимое, как только выдерживал. А уж когда надо было расставаться, это вообще не описать, такое отчаяние, будто не увидимся никогда. А при встрече такая волна нежности все внутри ожигает и впадаешь в ужас, что ничем и никак тебе ее не выразить, а до безумия хочется, чтобы поняла она, как, в какой неизмеримой степени ты хочешь ей эту нежность передать, чтобы парила она и купалась в ней.

Вот вам портрет мужчины, впавшего в состояние безумной влюбленности.

Много бывал с женщинами, но только с ней испытал безумный восторг доставлять ей наслаждение. Я даже не вспоминал о себе и своих ощущениях, я растворялся в ее восторге и в эти моменты как будто бы переставал чувствовать окружающий мир, не было меня, не было ничего вокруг, только единственное, сжигающее, желание продлить этот миг, миг безграничного единения.

И это я? Хрен вам – это не я, я уже не я!

И в этой безумной горячке своего состояния пришел я к единственному решению – я хочу, чтобы она стала моей женой. Как вам это нравится? Надо же было дойти до такой точки! Но я до нее дошел, я больше не хотел расставаться с ней ни на миг, потому что ей надо домой, или у меня пришли домой соседи…

И недолго моя свободолюбивая натура сопротивлялась этой идеи, на ее день рождения решил я сделать ей предложение, Господи, звучит-то как-то высокопарно, не по-человечески.

А, приняв это решение, впал я в жуткую робость. Я, и это я, боялся сказать ей простые слова, что хочу, чтобы стала она моей женой, и чтобы жили мы вместе. Так, кажется, все просто. И начались придумки, которые, в конце концов, привели меня в полное смятение и расстройство, но вот я пришел домой, она на веранде, и теплая волна колыхнулась от сердца по всему телу. Только где-то в глубине маленький колокольчик звенел: скажи, скажи, скажи! Но не послушался я его.

Настояла она на поездке к пансионату на залив, и решился я, скажу ей по пути, так вот поверну голову и скажу, будто ветер напоет, и не надо дурацких поз принимать, да и лицу какое-то выражение придавать. Удивительно, но для меня оказалось так сложно сделать предложение, может и правда жениться, не просто на танец пригласить? Никогда об этом не задумывался.

Гудит ветер в ушах, несемся вдоль высоких кустов у «Ленинградца», набираюсь решительности и поворачиваю голову, но вижу она припала ко мне, тянется к уху, будто тоже что-то важное сказать хочет.

Грузовик, выезжающий по пешеходному выходу из дома отдыха, я увидел, даже не увидел, а почувствовал в последний момент, успела только мысль мелькнуть: «Не видит он нас из-за кустов!», удар, крик, режущий слух, и полная темнота.

 

*****

 

Разлепив веки, вижу белый потолок, аккуратно так покрашенный. Тела не чувствую, будто и нет его совсем. Кошу глаза вниз: одеяло, под ним тело, видать мое. Даю команду руке, подняться к глазам, а она и не думает подниматься, будто и нет ее вовсе. Руки-то ладно, вернулась к ним способность двигаться через несколько недель, а вот ноги так и не вернулись в мое повиновение.

Скашиваю глаза влево: кровать, на ней она. Рука подвешена в гипсе, а голова, голова вся в бинтах, только щели для глаз, носа и рта. Глаза закрыты.

Разлепляю рот, такая сухость, что, кажется, язык царапает нёбо:

- Лиза!

Тишина.

- Лиза, слышишь?

Входит медсестра и отрицательно так печально головой качает.

Опять впадаю в забытье.

Проходит время.

Открываю глаза:

- Лиза. Слышишь?

Опять сестра, опять отрицательное покачивание головы.

Когда третий раз я прихожу в себя:

- Лиза!

Мне кажется, что дрогнули у нее веки.

- Лиза!

С отчаянной верой смотрю я на нее, но через некоторое время опять забываюсь.

В четвертый раз перед моими глазами предстает пустая кровать, а рядом та же медсестра. На мой полный отчаянного вопроса взгляд она утвердительно кивает головой, смаргивая набежавшую слезу.

Я не плачу, закрылись поры моей души.

Через какое-то количество дней меня переводят из реанимации в палату. Когда? Не знаю, не считаю я дни. Мне все равно. Мне все равно, сколько их проходит, проходят ли они, и настанет ли следующий день. Все равно!

Когда каталку катят по коридору в палату, я вижу у стены, рядом с дверью в палату свою сестру. Ирина стоит, прижимая к груди какой-то пакет, глаза на мокром месте.

Я зажмуриваюсь. Я не хочу ни с кем говорить, я не хочу никого слушать. Я не хочу жить!

 

5. Лиза

 

Я только один раз пришла в себя. Сил открыть глаза не было, и сквозь прищуренные веки я видела его. Он лежал и неотрывно смотрел на меня. И по этому взгляду я поняла, что это наше последнее свидание по эту сторону последней черты перед вечностью. Господи! Какое же короткое это было свидание, уже, казалось, через секунду я стала чувствовать, что сознание покидает меня, а глаза окончательно смыкаются. Как я хотела крикнуть ему: любимый!

Я и сейчас все время молюсь, чтобы послал ему Господь долгую жизнь, теперь-то я понимаю, что несколько десятилетий по сравнению с вечностью – это миг. Мы все равно здесь встретимся, пусть он живет, как можно дольше, только это успокаивает меня, я все равно его дождусь, только пусть это будет, как можно позже.

Я очень отчетливо помню, что когда, закрыв глаза, я вышла из больничной палаты в длинный туннель, ведущий сюда, я постоянно твердила:

«Живи, родной мой, мой единственный!»