ЗИМНИЕ ЛОСКУТКИ ЧУЖОЙ ЖИЗНИ

ИЛИ СУТКИ ПОЕЗДОМ

 

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

 

Размеренный перестук вагонных колес начал проникать в сознание еще до того, как его окончательно покинул сон.

Несколько долгих минут тянувшаяся борьба между убаюкивающим раскачиванием вагона и раздражающим позвякиванием ложки в стакане на столике внизу наконец закончилась победой последнего, и я окончательно проснулся.

В купе было светло и пусто.

За окном тянулся бесконечный луг, припорошенный снегом, сквозь который пробивались обноженнные ветки редкого, куцего кустарника, где-то, из-за далеких пологих холмов, в серое пасмурное небо неспеша поднимались, чуть изгибаясь, струйки дыма.

Что бы увидеть все это, мне пришлось, навалившись грудью на край матраца, немного свеситься с полки, отчего к голове прилила знакомая боль, сразу же напомнившая о вчерашних бурных проводах, закончившихся уже за пять минут до отправления поезда в грязном привокзальном ресторанчике. Сглотнув горькую слюну, я откинулся на жесткую, камнеобразную подушку и вновь закрыл глаза. Но теперь вагонная качка не казалась столь убаюкивающей, а лишь вызвала неприятные ощущения в желудке.

Надо было вставать.

Дверь купе тихо открылась, и вошел один из моих попутчиков - высокий седой мужчина в спортивном костюме, с полотенцем, перекинутым через плечо. От лица его исходила завидная свежесть. Мужчина приветливо кивнул мне и, задвинув дверь, стал причесываться перед зеркалом.

Представив себе всю прелесть соприкосновения лица с живительной прохладой воды, я начал спускаться вниз, стараясь при этом не делать резких движений.

- У проводника уже чай готов, - сообщил мужчина, пока я одевался.

Когда я, отстаяв в очереди и умывшись, вернулся в купе, все мои соседи были уже в сборе: седой мужчина, молодой человек, демонстрировавший, какое множество изделий можно изготовить из обычной джинсовой ткани, и девушка со смешной детской косичкой и веснушками на носу. На столе покачивались четыре стакана с чаем, а на расстеленной бумаге красовались всевозможные бутерброды.

Седой мужчина, продолжая жевать, сделал рукой приглашающий жест, указывая на один из стаканов. Я поблагодарил и, забросив полотенце на свою полку, присел, зажав между ладонями обжигающий подстаканник.

- Угощаяйтесь, - предложила мне девушка бутерброд.

- Нет, спасибо, - я с наслаждением отхлебнул светлую жидкость, именующуюся в поездах и столовых чаем.

После завтрака девушка взяла книгу и вышла в коридор, молодой человек залез на свою полку и развернул там газету, а седой мужчина, облокотившись о столик, выглянул в окно.

Я вытянул в проход ноги, откинулся назад и закрыл глаза.

 

Третий раз за свою, вообщем-то еще недолгую, жизнь должен был я поселиться в Большом Городе, куда и мчался сейчас через заснеженные поля этот поезд. Теперь-то уж точно я должен был остаться в Городе навсегда. Остаться в Городе, где когда-то родился, где прошла часть, не самая плохая часть, детства, который потом покинул вместе с матерью, стремившейся оставить в нем все горестные воспоминания, в который приезжал учиться в институте и который покинул во второй раз уже самостоятельно, вернувшись к матери, как тогда казалось, навеки. Хотя нет, к чему эти хитрости с самим собой? Какое там навеки! Вообще-то, я и не собирался в тот раз покидать Город, была же прекрасная возможность остаться на кафедре, но я, как малолетний идиот, встал в позу и зачем-то уехал, отказавшись от прекрасного распределения, тем самым на несколько лет отодвинув свою защиту и продвижение. И нечего выдумывать, уезжая, я был уверен, что не задержусь в нашем захалустье и непременно вернусь.

Хорошо тогда сказал Друг Отца, что-то вроде того, что для покорения Города нужен разбег, и разбег легче совершить в нашем Городке, а вернуться назад необходимо, уже сидя на белом коне, а не с пустыми карманами и дутой мечтой о быстрой победе. Друг Отца был прав, как всегда прав. Теперь я уверенно сижу на своем "белом коне" - место завотделом в головном институте - крепкое седло.

- Может перекинемся?

Я открыл глаза: седой мужчина потряс над столиком колодой карт.

- Нет, спасибо, - вяло ответил я: - Позаниматься надо.

Мужчина с надеждой посмотрел наверх, где лежал молодой человек, но оттуда доносился равнодушный храп.

Я наклонился и вытащил из-под полки свой портфель, Вера подарила мне его после моей защиты, сказав, что с ним я буду похож на министра. Поставив портфель рядом на одеяло, я достал из него пухлую голубую папку.

Ее содержимое предназначалось Другу Отца, я уже писал ему, что привезу с собой свои новые литературные опыты, на что он ответил - "рад, очень рад, что ты не оставил это занятие, надеюсь вновь получить удовольствие от общения с тобой и твоими записями". Записями, насколько я помню, он называл и свои рассказы, а их у матери на полке накопилось уже внушительное количество, и на каждой книге, приходившей нам бандеролью, стоял неизменный автограф автора.

Написав Другу Отца о содержимом папки, я, конечно, не признался ему в своей нынешней безпомощности. Все эти мои рассказы были написаны еще тогда в Большом Городе, когда я находился под влиянием Друга Отца, а также в первые два-три года, после возвращения к матери. А потом ... Потом все это ушло, оставив в душе чувство жуткой неудовлетворенности и тяжкой утраты.

Прошло это не сразу, поначалу просто перестало хватать времени на регулярные занятия, и я перешел на краткие конспекты мыслей в каких-то, затем обязательно терявшихся, записных книжках, потом вообще пропала всякая потребность что-то выразить, высказать, а вместе с ней ушла и былая способность вызывать в голове какие-либо образы, выплывавшие раньше из пустоты, из ничего, читать на пустом белом листе сюжеты, откликаться и понимать редкие подсказки, теперь протекавшей мимо, жизни.

Взвесив на руке голубую папку, я засунул ее обратно в портфель, уже наизусть зная, какие и в каком порядке там лежат рассказы, и вынул потрепанную толстую ученическую тетрадь.

Эта тетрадь содержала в себе результаты выполнения задуманного мною обманного маневра, попытки вернуть ускользающие способности. Идея эта пришла мне в голову недавно, когда я уже знал о скором новом назначении, когда я уже ушел из семьи и снова жил у матери, а главное, когда я осознал, что скоро вновь встречусь с Другом Отца. Тогда-то и пришло решение оставить бесплодные попытки гоняться за призрачными, туманными образами и встать на твердую почву собственного опыта, собственного багажа. Я вспомнил слова Друга Отца о том, что все самое интересное в жизни ускользает от человека, потому что в нем живет ханжинский страх вовремя заглянуть в замочную скважину. И я решил отыскать эту свою скважину, которая, дай-то бог, позволит мне вернуть власть над собственным разумом. Я прильнул к ней, настороженно затаив дыхание.

Я открыл тетрадь.

 

"Окно большое и высокое, с массивными, покрытыми облупившейся белой краской рамами, витиеватыми, давно нечищенными медными ручками на них. Толстые, запыленные, забрызганные во время последнего ремонта краской стекла уходили высоко под потолок, растворяясь в темноте, которую не способен был рассеять слабый свет ночника, горевшего около разложенной родительской постели. Подоконник был широкий, длинный, надежно-прочный, словно специально созданный для того, чтобы на нем можно было лежать, затаившись между тяжелыми кадками с фикусами, и смотреть, как внизу, во дворе, большие ребята играют в снежки, катаются на санках с насыпной горки, котрую каждую зиму заливал водой одноглазый дворник, или просто бегают, увлекшись игрой, правила которой были не понятны стороннему наблюдателю, лишенному к тому же еще и возможности что-либо слышать.

Мама была на кухне, отец, как всегда, на дежурстве, и мальчик лежал никем не замечаемый, навалившись животом на подоконник, глядя на освещенный фонарями прямоугольник двора под окном.

Звали мальчика, например, Валентином.

Внизу, посреди посаженных по периметру кленов, многочисленная компания мальчишек возводила замысловатые снежные укрепления с высокими стенами и узкими амбразурами. Руководил строительством наиболее рослый парнишка лет одинадцати в коротком коричневом пальтишке, из руковов которого торчали худые, красные от мороза руки, и в облезлой солдатской шапке, не поленявшей только в том месте, где раньше была звездочка. Этот паренек был почти на голову выше своих товарищей и, видимо, намного сильнее их, что и создавало ему неоспаримый авторитет, давало право командовать.

Валька смотрел сверху вниз на двор и страстно завидовал мальчику в солдатской шапке, каждый вечер давая себе слово вырасти таким же сильным и смелым.

Тихо скрипнула за спиной дверь и в комнату вошла мама. Она открыла книгу и прилегла на диван возле ночника.

- Валя, тебе не пора спать?

- А папа когда придет?

- Не знаю.

- А он не звонил?

- Ты же знаешь, он никогда не звонит.

Эти тихие зимние вечера прочно запечатлелись в Валькиной памяти. Многое забылось, стерлось, но навсегда запомнились подоконник, мальчик в солдатской шапке, мама, закутавшаяся в красивую просторную шаль - папин подарок - с книжкой в руках и отец, иногда с шумом вваливавшийся с морозного воздуха.

Но еше до этой, большой, комнаты была совсем маленькая в другом конце Города, где-то на окраине, там, где за окном часто громыхал поезд. О той комнате Валька почти ничего не мог вспомнить. Помнил только, что там почему-то часто не бывало света, и мама зажигала свечу, отчего по стенам начинали скакать страшные кривые тени, напоминавшие сказочных чудовищ. Валька пугался, нередко плакал, и мама с улыбкой присаживалась у детской кроватки, сооруженной из старого большого чемодана, установленного на лавке. Постепенно Валька привык к свету свечи и теням, но все равно каждый раз начинал хныкать, потому что иначе мама занималась своими делами, и ее было не уговорить присесть рядом и спеть что-нибудь тихое и ласковое, пока сын не уснет.

Но вот отцу, как говорила мама, за очередной подвиг дали новую комнату - большую, с широкими подоконниками и тихими соседями.

Переезд был грандиозный и веселый. Помогать пришли отцовские сослуживцы и женщины из маминой библиотеки. Все толкались, шумели, смеялиь. Кто-то предложил достать машину, и Валька обрадовался, что сбудется его мечта прокатиться на настоящем грузовике, но выяснилось, что все вещи поместились в два чемодана, а мебель, как и комната, была казенной, и, успокоив разрыдавшегося ребенка, все с шутками погрузились в холодный, дребезжащий трамвай с покрытыми инием окнами.

В большой комнате от бывших хозяев остался поломанный шкаф и дырявый матрац, что и составило поначалу всю обстановку нового жилья.

Мама ушла на кухню, знакомиться с соседями и приготовить что-нибудь поесть, мужчины расстелили на полу газеты, расставили консервы и бутылки скатали матрац, соорудив сиденье, женщины подмели и обтерли пыль.

Праздник получился очень веселый.

Вскоре отец привез домой и первое приобретение - двуспальный старый диван. Он как ребенок радовался значительности покупки, двигал диван по пустой комнате, все прикидывая, куда бы его лучше поставить. Мама, сложив руки на груди, стояла прислонившись к дверному косяку и молча наблюдала происходящее. Она всегда была более сдерженой, чем отец, и Валька мог вспомнить считанные разы, когда бы она смеялась, хотя улыбалась она часто, но делала это тихо, незаметно.

Жизнь текла ровно и спокойно: Валька ходил в детский садик, вечерами сидел с мамой, отец постоянно пропадал на дежурствах, комната постепенно заполнялась мебелью.

Игрушек у Вальки было мало и поэтому ему особенно хорошо запомнилось знакомство с Другом Отца.

Произошло это, когда Валька уже учился в первом классе. Как-то придя домой, он застал в комнате незнакомого мужчину, который сидел на сложенном диване и, держа в ладонях стакан с чаем, громко из него отхлебывал. Мама стояла у окна, зябко кутаясь в шаль.

Увидев мальчика, мужчина встал и растерянно посмотрел на маму, та утвердительно кивнула.

Мужчина подошел к Вальке и протянул ему широкую, мозолистую ладонь, в которой буквально утонула маленькая детская рученка.

- Давай знакомиться, - голос у гостя был хриплый, простуженнный.

- Валя.

- Это друг детства нашего папы, - сказала мама, не отходя от окна, и еще плотнее запахнула шаль.

- Ну-ка держи, - мужчина поднял с пола у двери и протянул мальчику большой угловатый сверток.

Валька развернул бумагу и обомлел - в руках у него оказался огромный игрушечный грузовик, совсем как настоящий, и даже кузов у него поднимался. Мальчик как завороженный смотрел на нежданно доставшееся ему сокровище.

- Спасибо, - наконец вымолвил он.

- Ну, иди погуляй, - сказала мама.

Это был еще один, хотя и не такой ценный, подарок - вот так сразу, не делая уроков, и гулять. Чтобы его не успели остановить, Валька, зажав в руках грузовик, бегом бросился в коридор.

В том же году, когда Валентин учился в первом классе, в жизни семьи начали происходить резкие перемены.

В отношениях между родителями появилась натянутость, которую ребенок чувствовал, не понимая. Они вели длинные ночные разговоры, лежа в полной темноте. Валька из своего угла, отгороженного ширмочкой, не мог разобрать слов, а лишь слышал шелестящий шепот отца и легкий, тихий голос матери.

Днем у мамы валилась из рук работа, она часто в задумчивости останавливалась у окна, подолгу глядя на двор. Отец приходил с дежурства мрачный и неразговорчивый.

Что-то изменилось и в его служебном положении - он перестал, как говорила мама, "гоняться за бандитами все ночи на пролет", его повысили, и теперь он работал только днем, а ночью его вызывали лишь в экстренных случаях.

Семья получила новую отдельную квартиру и навсегда уехала из комнаты с широкими подоконниками.

- Все это старье оставим здесь, - сказал отец о мебели: - Я уже заказал новую, ее вчера должны были привезти.

Где-то там, под старым диваном, Валька забыл и свой грузовик.

Каждое утро во двор нового многоэтажного дома въезжала бежевая "Победа" и увозила отца на работу, а Вальку в школу.

- Помни, Валентин, - говорил отец, удобно расположившись на сиденье рядом со стареньким добродушным водителем, дядей Колей, - учиться ты должен хорошо. Это не потому, что я этого так хочу, а потому что это нужно прежде всего самому тебе. Образованный человек всегда пробется в жизни. Образование - это сила, а сила - это все.

Валькины представления о силе никак не вязались с обтрепанными, разрисованными школьными учебниками, он все вспоминал мальчика в солдатской шапке, но тем не менее учился хорошо, так как привык верить отцу, а кроме того было очень приятно чувствовать себя одним из первых, приятно, когда тебя хвалят и ставят в пример другим, тем более, если для этого не надо прикладывать особых усилий - учеба давалась ему легко. Обнаружил он еще одну привелегию, приобретаемую хорошей учебой: нарушение дисциплины отстающим учеником каралось очень строго и долго вспоминалось в последствии, в то время как Вальке многое прощалось, мол, у каждого могут быть случайные срывы.

В третьем классе Валька всю зиму провалялся в больнице с тяжелейшим воспалением легких.

В ту же зиму погиб отец. Погиб на задании, при задержании особо опасного преступника.

На похоронах Валька не был, а после выхода из больницы мать свозила его истощенного и ослабевшего на кладбище к невысокой мраморной плите, на которой была прикреплена припорошенная снегом коричневатая фотография улыбающегося отца.

Вскоре Валька с матерью уехали в Городок, где когда-то родились мама и отец.

Поселились они у престарелой родствиницы в маленьком деревянном домике на самой окраине, так что в школу приходилось добираться на автобусе.

Школа располагалась в старинном сером здании. Сочетание массивных высоких стен и маленьких подслеповатых окошек создавало унылое впечатление и никоем образом не свидетельствовало о светлости пути познания.

Парадный подъезд школы был украшен двумя невысокими колоннами, поддерживавшими осыпавшийся, ржавый навес, и красивой мраморной доской, сообщавщей каждому, кто не полениться подняться по стертым ступеням крыльца, что здесь когда-то учился какой-то политический деятель.

Этот подъезд смотрел своей давно некрашенной дверью на центральный проспект Городка и был постоянно закрыт в целях безопасности (очень давно рядом с ним был сбит машиной, представлявшей в то время в Городке большую редкость, кто-то из учеников). Дети же и учителя пользовались запасным выходом - узкой скрипучей дверью, расположенной в глубине гардероба и выходившей в небольшой дворик, окруженный со всех сторон глухими стенами соседних домов, и только где-то очень высоко над которым был виден квадратик голубого, а чаще всего серого, затянутого тучами неба.

Дворик был незаасфальтирован, и поэтому весной и осенью он превращался в самое настоящее болото, через которое инвалид - завхоз прокладывал ненадежную дорогу в виде неровных досок, уложенных на осколки битого кирпича. В такое время уйти из школы после уроков было нелегко. Для этого надо было отстаять длинную очередь, а потом медленно двигаться балансируя на доске, как циркач на проволоке. Счатливые же обладатели резиновых сапог проходили мимо с высоко поднятой головой, громко шлепая по воде. Иногда раздавался испуганный возглас и вереница детей на досках останавливалась - кто-то впереди оступился и теперь счищал с ботинка или туфли тяжелые комья грязи.

За-то летом и зимой, когда подсыхало или подмораживало, по двору эхом разносились веселые голоса, стук мячей, шелест девченочьих скакалок, визг малышни, шлепки снежков. Вдруг ко всеобщему удивлению выяснялось, что маленький на вид дворик каждую перемену вмещает огромное число детей, причем не стоящих вдоль стен и не прогуливающихся кругами на подобии арестантов, как этого хотелось бы учителям, а бегающих, играющих, возящихся.

Да, школьный дворик был и спортивной площадкой, и местом деловых бесед, и местом выяснения отношений и местом первых свиданий.

В Валькином классе учился мальчишка, отличавшийся высоким ростом и избыточной тучностью. С первых же классов за ним, вполне естественно, тянулась кличка Толстый. Никогда они с Валькой не поддерживали тесных отношений, но однажды, уже в одном из старших классов, оказались за одной партой.

Обычно, в силу своей особой медлительности, Толстый сидел где-нибудь в средних рядах, да еще чаще всего с девчонкой, потому что, когда в первый день занятий ребята с шумом занимали парты: кто поприлежней - первые, кто побойчее - последние, Толстый, не успевая сорентироваться, оказывался в результате у единственного, оставшегося свободным места. Но в тот год он проявил некоторое рвение и оказался рядом с Валькой за первой партой.

Учился Толстый средне, даже скорее слабо, при ответах пыхтел, переваливался с ноги на ногу и ответ отцеживал скупо, неспеша, заставляя всех сомневаться в конечности своей речи. На контрольных он обычно успевал решить лишь половину задания.

Поначалу Вальке нравилось подсказывать соседу, кое-что ему объяснять и втолковывать. Это поднимало Валентина в собственных глазах, создавало ощущение собственного превосходства.

Каждое утро он встечал Толстого одним и темже вопросом:

- Как дела? Что непонятно?

Тот что-то бурчал в ответ, но сам никогда ничего не спрашивал, и Вальке приходилось проявлять инициативу.

Так продолжалось до тех пор пока однажды на контрольной Толстый не отшил соседа:

- Хватит подсказывать. Я и сам не дурак.

- Ты уверен? - огрызнулся Валька.

Толстый промолчал, продолжая сопеть над задачей.

После этого все изменилось, вернее изменилось Валькино отношение к Толстому, в то время как последний продолжал вести себя будто бы этой короткой стычки и не было. Вальку же стала раздражать его медлительность, неповоротливость и особенно необидчивость, как будто он остальных и за людей не считает. Валентин начал подшучивать над Толстым, хотя и сам понимал, что его шутки больше напоминают издевки.

Валька боялся признаться себе, что за всеми этими издевками стоит очень позорное для него открытие: обнаружилось, что, решая половину контрольной, Толстый не делал в ней ниодной ошибки, в то время как Валентин делая все за полурока, часто в спешке ошибался, Толстый, не успевая выучить все задания, те которые успевал изучал глубоко и досканально, в то время как Валентин скакал голопом по Европам, вроде бы все успевая, но создавая в голове некоторый сумбур.

Даже во всей внешности Толстого было что-то внушительно-надежное. Все это бесило и раздражало Вальку, ведь не было никаких сомнений в том, что он был намного способнее и сообразительнее Толстого, и поэтому любая верно решенная соседом задача воспринималась, как личное оскорбление.

С Толстым стали происходить заметные качественные изменения. С таким трудом накопленные знания наконец начали более свободно выливаться из него при ответах, его начали хвалить, он стал чаще улыбаться, спокойнее говорить. Глубина его познаний в некоторых вопросах поражала учителей.

Валька был низвергнут с пьедестала первого ученика, его шутки все чаще повисали в полной тишине класса.

Надо было что-то предпринять, как-то попытаться восстановить положение, унизить обидчика.

И Валька нашел выход.

Однажды, на очередной контрольной он начал создавать видимость, что подсказывает соседу. Им было сделано замечание, а затем, когда подсказки не прекратились, им было объявлено, что их работы заранее оцениваются неудовлетворительно.

Это был хороший повод.

На перемене во дворике Валька подошел к Толстому и, произнеся довольно громко, чтобы привлечь общее внимание, короткую обвинительную речь, ударил соперника. Валька понимал, что если завяжется драка, то он никогда не выйдет из нее победителем, но однако, хорошо изучив характер противника, был уверен, что ответного удара не последует.Толстый, как и большинство сильных людей, был безобиден, вывести его из себя было практически невозможно.

Ударив его еще раз, Валька резко развернулся и зашагал к дверям школы, за его спиной, во дворе, стояла гробовая тишина.

Валька был уверен в поражении Толстого и возвращении своего лидерства в классе, но он ошибся. И раньше у него не было друзей среди одноклассников, но если до этого отношения со всеми были ровные и приветливые, то теперь стали ровными и холодно-недоверчивыми.

Этот случай был для Вальки хорошим уроком, больше он никогда не расправлялся со своими противниками в открытую..."

 

Я отложил тетрадь.

Седой мужчина за столиком раскладывал пасьянс, он с надеждой посмотрел на меня, но я отрицательно покачал головой.

Мне вспомнилась наша первая после окончания школы встреча с Толстым которая произошла несколько лет назад.

 

Маэстро вез меня со своей дачи, где мы проводили выходные, в Городок. Лобовое стекло застилала пелина дождя, ливень начался еще накануне и не прекращался всю ночь. Из-за него-то мы и не выехали с вечера, поэтому теперь торопились - я на работу, а Маэстро на репетицию к себе в ресторан.

От стука дождя по крыше я задремал, как бдруг машина остановилась, и Маэстро выскочил наружу. Вскоре он приоткрыл дверцу и сообщил:

- Подожди. Там мужик кукует, а у меня канистра запасная. Заправлю его.

- Долго?

- Секунда, - и он захлопнул дверцу.

Я вздохнул и выглянул в окно. Дождь кончился, чуть позади нас у обочины стоял желтый "жигуленок", а рядом с ним Толстый. Боже! Сколко лет прошло, а я его сразу же узнал, он, казалось, вообще не изменился.

Я вышел из машины.

Маэстро возился у багажника своей машины, доставая канистру.

- Валька! - услышал я радостный возглас бывшего одноклассника: - Вот не ожидал.

- Привет, - я протянул руку, потому что понял, что иначе Толстый сейчас полезет обниматься.

- Ты же уезжал, а я и не знал, что ты здесь.

- Вернулся.

- Вот здорово! Слушай, а я твои статьи читал, интересно, мне понравилось, - он вдруг засмеялся: - Ты же там и на меня ссылаешься, помнишь?

Действительно, я только теперь сообразил, что в одной из последних статей сослался на монографию, фамилия автора которой мне показалась знакомой, но я тогда не придал этому значения. Вот так финт! Правда я знал, что Толстый защитился в той же области физики, которой занимался и я, но я и не представлял, что он ушел так далеко. Знал я и то, что защищался он в Москве, а вторым аппонентом у него был мой дрожайший тесть. Странно, что, когда Толстый приезжал к нам в институт, мы ниразу не встретились, а здесь на пустынном утреннем шоссе ...

- Ты где сейчас? - спросил я.

- В столице. Вот в отпуск еду. Слушай, у меня по поводу твоих статей есть интересная мысль ...

- На, - подошел Маэстро и протянул Толстому канистру.

- Спасибо. Я быстро, извини, Валя.

Он подхватил канистру и легко понес ее к машине, чуть переваливаясь при ходьбе с боку на бок.

- Давай, Маэстро, поехали. Быстро.

- А канистра? - опешил он.

- Я тебе оплачу.

- Да что с тобой?

- Давай, давай! - я уже садился в машину.

Мне вдруг стало тошно от одной мысли о продолжении разговора.

- Кто это? - спросил Маэстро, когда мы отехали.

Я оглянулся: Толстый стоял на дороге, размахивая пустой канистрой, и что-то крича нам вслед. Снова начинался дождь.

- Школьный товарищ, -ответил я ...

 

Убрав тетрадь, я достал из портфеля сигареты.

- Не угостите ? - спросил седой мужчина.

- Пожалуйста, - я протянул ему пачку.

Мы вышли в тамбур. Здесь было холодно и шумно.

- В командировку ? - спросил мужчина.

- Нет. На новое место перебираюсь.

- В Город ?

- Да.

- А я вас помню. Вы на нашем Совете защищались, - он сказал название института в Городке, где действительно, по настоянию тестя, который был почему-то против защиты в "родных стенах", представлял я свою работу несколько лет назад: - Помню, интересные у вас были результаты. Как сейчас ваша тема? Продолжаете ?

- Да, - я напряг память, но не смог вспомнить своего попутчика.

- Как там ваш директор поживает? Мне одно время с ним приходилось много работать.

- Ушел на пенсию.

- Неужели. Был же еще довольно молодым. К нам правда доходили какие-то слухи о скандале в вашей конторе. Неужели все так серьезно.

- Да, были там некоторые неприятности, - я не собирался сейчас обсуждать с ним причины ухода на пенсию моего бывшего тестя.

Он видимо почувствовал мое нежелание и сменил тему:

- А я вот в командировочку.

- В Город или дальше.

- В Город. Повод-то ерундовый, но для моего семейства достаточный. Главное, что мне целый список всучили, что привезти.

Я докурил и бросил окурок в заплеванную консервную банку, подвешенную на дверь вагона.

- Пойдемте, холодно.

- Да, - согласился он: - Бодрая обстановочка.

В купе мужчина прилег на полку и открыл какую-то книгу, а я снова вернулся к своей тетради:

 

"...Основной зимней достопримечательностью Городка был огромный каток. По вечерам он был ярко освешен, низко свесавшими с натянутых поперек проводов, разноцветными лампочками. От уличного шума и суеты его отгораживал невысокий досчатый заборчик и несколько рядов некрашенных деревянных скамеек, на которых переобувались и отдыхали посетители. Когда-то, говорят, на открытой эстраде играл духовой оркестр, потом эстраду забили досками и превратили в некое подобие сарая, где теперь находилась касса и управление катка. В этом же сарае вместо оркестра установили проигрыватель, и над катком вечерами разносился треск заезженных пластинок, сквозь который нередко прорывались звуки мелодий. Учила Вальку кататься на коньках мама, к его удивлению сама она каталась весьма виртуозно. Со временем мама поняла, что начала смущать подросшего сына своим присутствием, и перестала ходить с ним на каток.

Здесь же на катке Валька познакомился с будущим Маэстро, который тогда еще только поступил в музыкальную школу при Центральном Доме Культуры. Отец Маэстро, работавший в городском исполкоме, достал сыну иностранные коньки, вызывавшие у неизболованной в то время детворы всеобщую зависть. Нежадный Маэстро позволял кататься на своих чудо-коньках любому кто попросит, и поэтому сам чаще всего бегал с клюшкой по льду в ботинках или стоял на воротах, сооружаемых из снежных комьев. Тогда-то с ним, как с товарищем по несчастью, и познакомился Валька, которому пришлось продать свои еще нестарые коньки, а на новые у матери не было денег. Дело в том, что именно в ту зиму умерла родственница, у которой они жили, и все скромные семейные сбережения, включая и пенсию за отца, ушли на похороны. Вальке тоже приходилось бегать по льду в ботинках, а чаще занимать противоположенные от Маэстро ворота.

Однажды, еще до продажи коньков, придя на каток, Валька не нашел никого из своих приятелей и, воткнув клюшку в сугроб, решил просто покататься кругами. Разогнавшись он неожиданно столкнулся с, ехавшей поперек общего потока, девчонкой. Она упала, ойкнула, а потом весело рассмеялась, глядя на сердито поднимавшегося Вальку.

- Здорово ты гоняешься! - сказала она.

- Извини, сама виновата.

- Да! - махнула она рукой: - Я бы и сама упала. Кататься-то я не умею. Научил бы?

- Давай, - пожал он плечами.

На самом деле каталась она прилично, но Валька продолжал ездить рядом, поддерживая ее, слушая ее бесконечные смешные рассказы и ошушая на себе постоянные косые взгляды крутящихся вокруг незнакомых ребят, которые еще больше раззадоривали его.

- Все, устала! - выдохнула после очередного круга девчонка и, кокетливо взглянув на Вальку, спросила: - Проводишь?

- Давай. Тебя как зовут-то?

- Вера.

- Меня - Валентин.

Они переобулись, перелезли через заборчик и, беззаботно поскрипывая снегом, пошли вдоль проспекта. Вера отдала ему свои коньки и, потопав ногами, сказала:

- Ух как я устала! Укатал ты меня.

- Сама напросилась.

- А я и не спорю.

Всю дорогу до своего дома она заразительно смеялась над его и своими шутками, подергивая сама себя за косичку, и иногда, морща носик, оглядывалась на идущих на почтительном расстоянии сзади нескольких парней. Около подъезда они еще немного поговорили, и она ушла, а Валька, двинувшись к дому, лицом к лицу столкнулся с непрошенными провожатыми.

- Поговорим? - предложил один из них.

- Со всеми?

- Нет. Один на один.

Оглядев противника, который был ниже и на вид более щуплый, Валька, хмыкнув, согласился.

Они молча вошли в соседний двор, бросили коньки и клюшки на снег и встали друг против друга. Остальные парни стояли в подворотне.

Валька пихнул противника в грудь, не сильно, примеряясь, тот ответил тем же. Они выжидали, оценивая друг друга. Валька толкнул парня еще раз, и в ответ получил довольно сильный и резкий удар в плечо. Обозлившись он кинулся на зачинщика драки, но не успел нанести удар, как оказался на снегу, чувствуя острую боль с солоноватым привкусом в губе. Вскочил, снова ринулся в атаку и опять упал, по лицу из носа побежала теплая струйка крови, в глазах защипало от слез.

- Ну что? Хватит? - спросил мальчишка, склоняясь над поверженным Валентином: - Запомни, не советую еще появляться у нас, - и он, подняв коньки, направился к ожидавшим его товарищам.

Такого унижения Валька еще ни разу в жизни не испытывал, и жгучее чувство мести захлестнуло его. Оно не давало ему уснуть всю ночь, терзало на уроках, мешая сосридоточиться.

На следующее утро он притаился в одном из подъездов напротив Вериного дома, и действительно, как и расчитывал, вчерашний обидчик не заставил себя долго ждать. Он со старым потрепанным портфелем в руках и в коротком, заплатанном пальтишке, предававшем его фигуре еще более хилый вид, появился на тротуаре и начал неспеша прогуливаться около дома. Вышла Вера. Увидев дожижавшегося кавалера, она сморщила носик, пожала плечами и не оглядываясь гордо зашагала прочь, мальчишка понуро пошел за ней, отставая шага на два. Валька крался сзади.

Узнав в какой школе училась Вера и ее ухажер, он помчался к себе на уроки.

Вечером Валька облазил все соседние подворотни и подъезды, пока наконец не нашел чуть подвыпившего Толика - грозу всего района.

- Здравствуй.

- Привет-привет.

- У меня к тебе дело.

- Интересно, - немного на распев ответил Толик, выпятив вперед губу, и смерил Вальку презрительным взглядом: - Смотрите-ка, мужики, деловой нашелся.

- Отойдем?

- Интересно, - и он, кивнув своим дружкам, пошел за Валькой в угол двора, к мусорным бочкам, - выкладывай и побыстрее.

- Надо побить тут одного.

- Ха! Тоже мне дело, - Толик повернулся, чтобы уйти.

- Я заплачу! - выпалил Валька.

Толик остановился и обернулся:

- Эй, а это верно, что у тебя отец легавым был? А?

- Да, - прошептал Валька.

- Ха! Так ты его дружков попроси, они это здорово умеют делать.

- Я много заплачу! - отчаянно предложил Валентин.

На следующее утро он из того же подъезда показал Толику своего обидчика.

- Ладно, будь спок! - Толик хлопнул его по плечу: - Деньги принес?

- Вечером отдам.

- Лады.

Вальке пришлось днем продать свои коньки, чтобы расплатиться с Толиком, матери он сказал, что коньки украли на катке. Она сильно расстроилась и весь вечер перекладывала и пересчитывала, вынутые из комода сбережения, оставшиеся после похорон, но так ничего и не смогла выкроить для сына.

- Не хватает, - вздохнула она.

- Ничего, мама, больше времени на учебу останется.

В ближайшие два дня Валька видел, что Вера ходит в школу одна, постоянно по дороге с недоумением оглядываясь. Испугавшись содеянного, он больше не появлялся в том районе. Вера как-то подъехала к нему на катке, когда Валька и Маэстро стояли опершись на клюшки возле снежных ворот.

- Приветик, - улыбнулась она.

- Привет.

Маэстро посмотрел на Веру и молча кивнул.

- Что же учитель без коньков? - засмеялась она.

- Украли.

- Кто же теперь меня учить будет, а то одна упаду, разобюсь.

- Вон, его проси, - хмуро кивнул на Маэстро Валентин, ему хотелось, чтобы она побыстрее ушла.

Маэстро, проявив неожиданное рвение, отобрал у очередного счастливчика свои коньки и укатил с Верой, сунув Вальке в руку свою клюшку.

Учеба в школе подходила к концу.

Валька получил один из самых лучших аттестатов в классе и решил ехать в Город, чтобы поступить в престижный в то время институт.

Мама одобрила его выбор и сквозь набегавшие слезы с гордостью смотрела на повзрослевшего сына.

Провожая его на вокзале, она сунула ему в карман письмо:

- Зайдешь к Другу Отца, он может быть поможет устроиться. Первое время, если позволит, поживешь у него, но смотри, не злоупотребляй там его временем.

Вступительные экзамены Валька сдал без особого труда и наконец получил долгожданный статус студента..."

 

Я захлопнул тетрадку и вышел в тамбур, накинув на плечи пальто.

Я изредко встречал знакомых ребят, когда приезжал на каникулы в Городок, но сейчас мне вспомнилась первая встреча с Верой после моего возвращения по окончанию института. Тогда впервые я увидел ее в ресторане, куда пришел встетиться с Маэстро - он руководил ресторанным оркестром и сам играл в нем.

 

Я сел за столик в глубине зала и помахал рукой Маэстро, сидевшему на полукруглой эстраде за роялем. Он кивнул мне в ответ и улыбнувшись подмигнул.

В перерыве он подошел и присел за мой столик:

- Ну, привет. Рад тебя видеть!

Мы пожали друг другу руки. Маэстро отпустил огромные пушистые усы, раздобрел, накрахмаленный воротничок его рубашки впивался в раскрасневшийся загривок.

- Великий ученый вернулся в забытую, глухую провинцию?

- Великий музыкант не изменяет своим родным пенатам?

- Изменяет, изменяет, - засмеялся он: - Я вчера, когда ты позвонил, не поверишь, так обрадовался, и как будто не было этих лет. Давай выпьем за встречу.

Мы чокнулись и выпили.

- Что новенького в нашем Городке? - спросил я.

- Ничего. Все также, как и сто и тысячу лет назад. Все таже тоска. Хотя нет, мы все были потрясены и глубоко удовлетворены грандиозными размахами жилищного строительства развернутого года три назад моим достопочтенным папашей.

- Он все еще в исполкоме?

- Еще как! Предисполкома. Так что не советую со мной сориться, - снова рассмеялся Маэстро.

- А остальные что?

- Остальные по разному, - Маэстро принялся рассказывать об общих знакомых. Мы весело вспоминали свои детские приключения, радовались за их успехи, расстраивались из-за их неудач.

Перерыв окончился, и Маэстро суетливо заспешил на сцену, на которую к этому времени уже вышла певица. Я ее не узнал, а скорее догадался, какое-то чувство подсказало мне, что это Вера. Ее-то я не видел с тех пор, как уехал поступать в институт. Она сильно изменилась: покрасила волосы, изменила прическу, повзрослела и видимо стала более привлекательной.

Маэстро что-то шепнул ей по пути к своему месту, и она, прищурив глаза, начала внимательно осматривать зал. Чтобы не испытывать ее терпение, я приветливо помахал рукой, она заулыбалась и как-то по-детски хлопнула в ладоши.

Пела она отвратительно, при этом неестественно подпрыгивая и взмахивая руками. Смотреть на нее было неприятно, и я принялся за еду.

Во время следующего перерыва они подошли вместе, причем пока Маэстро пробирался между столиками, Вера уже подбежала ко мне и, не дав мне встать, наклонилась, распространяя вокруг запах каких-то дешевых духов, и громко чмокнула меня в щеку.

- Вернулся все-таки! - не переставая улыбаться, она села на соседний стул.

- Вот он блудный сын, - отдышавшись сказал Маэстро.

- Можно опять в кино ходить, - засмеялась Вера.

- Да, - согласился я.

 

Я вспомнил, как мы частенько втроем ходили в кино, и как Маэстро постоянно старался сесть между нами, но Вера каждый раз ловко и очень естественно оказывалась в середине.

Однажды, когда мы брали билеты, Маэстро откровенно предложил мне:

- Давай скажем ей, что билетов не хватило, и ты не пойдешь.

- Давай, - пожал я плечами.

Мы вышли из кассы и объяснили Вере ситуацию. Она вздохнула, но вдруг встрепенулась и куда-то убежала. Через пару минут она вернулась с тремя билетами в руках:

- Вот! У меня здесь соседка работает, - радостно сообщила она.

В темноте во время сеанса она взяла меня за руку и так продержала ее до конца фильма...

 

Когда они опять ушли на сцену, я расплатился и, помахав им рукой, вышел из ресторана.

Потом я еще несколько раз встречал ее в Городке, в котором невозможно прожить несколько дней, не встретившись со всеми знакомыми. Встречи были короткие, я вечно куда-то торопился, опаздывал, у меня постоянно было множество неотложных дел, и, перебросившись парой слов, мы разбегались.

Потом был мой мальчишник перед свадьбой, вспоминать который не хотелось.

Уже через несколько лет после моего возвращения в Городок, за несколько дней до моей защиты Маэстро пригласил нас с женой на свой день рождения, который собирался отмечать в ресторане.

Собралась довольно большая компания, человек двадцать-двадцать пять. Столы решили не сдвигать, и все расселись маленькими компаниями, а Маэстро переходил от столика к столику, выполняя обязанности хозяина дома. Оркестр играл весь вечер почти без перерывов, при этом заявки любого из гостей считались законом и выполнялись мнгновенно и бесплатно.

За нашим столиком, кроме меня и Нины, сидели Вера и ее подруга Лена с мужем - Алексеем.

Вера рассказывала о прошлогодних зарубежных гастролях Маэстро, которые ему устроил отец и на которые он, естественно, пригласил и Веру.

- Гостинница была потрясная. Номер - две комнатищи, ванна и холл. Один холл-то с мою квартиру, такого размера. Телевизор, магнитофон, в одной из комнат рояль, настоящий, концертный. Везде вазы, цветы. Красиво обалденно! В первый же день принесли мне коробку, а там вот это платье, - она выпрямила спину и расправила плечи, выставив на всеобщее обозрение длинное темное платье, расшитое блестками: - В нем я должна была выступать. И главное дали его бесплатно. Я все боялась, что вычтут с меня за него, а они нет. Я все деньги берегла, берегла на всякий случай, а то неудобно бы получилось, потом ели-ели успела их потратить в последний день.

- Много выступала-то? - спросила Лена.

- Ни разу.

- Да ну?

- Маэстро-то вписал меня через своего папашу во второй состав хора, который этого солиста там сопровождал, ну того, с которым мы ездили. Так я и просидела все время за кулисами. Маэстро-то в оркестре раза два, а может и три, играл. За-то нагулялась, насмотрелась, напокупалась. Обалденно!

Лена с нескрываемой завистью смотрела на подругу, Алексей под шумок в тихоря налегал на водочку, а моя жена, делая вид, что ей, как всегда, ужасно скучно, сидела в полоборота к столу и смотрела куда-то в сторону сцены.

Подошел раскрасневшийся, жизнерадостно возбужденный Маэстро. Наклонившись он поцеловал Вере руку и, подняв принесенный с собой бокал, сказал:

- Предлагаю тост: за старых друзей! Я очень рад, что вы все пришли. Спасибо вам, ребята, от всей души моей широкой!

Чокнувшись со всеми по очереди, он выпил и пригласил Веру танцевать.

- Пригласи лучше Нину, - кивнула Вера на мою жену: - А то она совсем заскучала в нашей простой компании.

На лице Маэстро мелькнула обиженная растерянность, но через секунду, совладав с собой, он уже протягивал руку Нине, которая неспеша, усмехнувшись взглянув на Веру, поднялась из-за стола.

Когда они удалились, Вера повернулась ко мне:

- Потанцуем? - говорила она шепотом, чтобы не привлекать внимание, о чем-то спорящих Лены и Алексея: - Пригласи меня. Ну, пожалуйста.

Я посмотрел вслед Маэстро, который, ведя под руку мою жену, печально оглянулся, помахал ему рукой и встал.

Вера много выпила и не очень твердо стояла на ногах, иногда сбиваясь с ритма.

- Ты совсем к нам не заходишь, - шептала она мне на ухо: - Я на тебя обижена, забываешь старых друзей.

- Некогда, ты же знаешь.

- Нет, не знаю. Я новую квартиру получила, зашел бы посмотреть.

- Маэстро помог?

- Да хватит тебе о нем! - она легонько ударила меня ладонью по плечу: - Совсем зазнался научный деятель. Не замечаешь уже. Вот какой ты.

Я заметил, что шов возле ворота на ее платье зашит недавно и не очень аккуратно, видимо, концертный наряд не был расчитан на такое длительное и частое использование.

Музыка смолкла, и я с облегчением повел Веру к столику...

 

Докурив, я вернулся в купе.

Дальнейшие записи в тетради теряли хронологическую точность и писались урывками, как раз во время моей интенсивной борьбы за перевод в Город.

 

"... Валентин открыл глаза.

Перед ним на стене мелкими искрящимися звездочками разбегались цветочки незнакомого обойного рисунка, сливавшиеся где-то высоко в единый голубой фон. Валентин, не шевелясь, скосил глаза наверх: фон отдалился к потолку, рассыпаясь на отдельные точки, а к переносице прилила тяжелая, тупая боль. Он закрыл глаза, но боль не уходила, она, видимо, собиралась задержаться надолго, надежно спрятавшись за прочной костью лба, и уже ничего не боялась, кроме спасительного действия необходимой сейчас таблетки.

Лежавшая поверх одеяла рука замерзла.

Валентин спрятал ее и собирался перевернуться на спину, но почувствовал прикосновение мягкой, теплой ладони к плечу и услышал приятный, негромкий голос:

- Подожди минуточку.

За спиной скрипнула пружина, кровать качнулась, и послышались поспешные удаляющиеся шаги.

Он повернулся.

Комната была пуста.

Несмотря на постоянно, при каждом движении, напоминавшую о себе боль, Валентин быстро встал, схватил со стула скомканные брюки, натянул их, увидев на полу, возле кровати, носки, присел, начал их надевать, потом снял, вывернул на правую сторону и одел уже окончательно.

Огляделся.

Комната была небольшая и вытянутая как трамвайный вагон.

В одной узкой стене неплотно зашторенное окно, в щель между тяжелыми бежевыми занавесками пробивается холодный свет зимнего солнца, напротив окна большая белая двустворчатая дверь, кровать почти рядом с ней, справа от кровати длинный книжный шкаф, по обе стороны подоконника - стулья, у противоположенной стены, ее рассматривать было проще всего - не надо было поворачивать голову - сервант со множеством маленьких рюмочек, бокалов и вазочек на полках, платенной шкаф, массивный письменный стол, над ним книжная полка, завершал картину круглый обеденный стол посреди комнаты, покрытый скатертью с общипанными кистями.

Валентин наклонился и осмотрел пол в поисках рубашки. Не найдя ее, поднялся и подошел к окну. Рубашка висела, зацепившись рукавом за спинку одного из стульев. Застегивая пуговицы, Валентин отогнул локтем штору и выглянул на улицу. День был удивительно яркий и сорее всего морозный. Двор под окном большой, окруженный мрачными серыми домами, посередине желтая трансформаторная будка, увенчатая огромной шапкой снега, стопка припорошенных досок возле низкой подворотни, немыслемое число тропинок, изрезающих ровный покров снега, тянулись они от подъездов к той единственной низкой подворотне.

Когда Валентин застегивал последнюю пуговицу, сзади послышались шаги.

Он обернулся.

Женщина стояла рядом с дверью.

Аккуратно уложенные волосы, легкий слой косметики на лице, красивое платье, туфли на высоких каблуках, мелкая сеточка морщинок и усталость где-то в глубине, как будто бы улыбающихся серых глаз.

Валентин сразу же вспомнил вчерашний вечер.

Был грандиозный банкет по случаю выхода первого сборника рассказов Друга Отца.

В ресторане было шумно, людно, накурено.

Валентин уже собирался незаметно улизнуть и поехать в общежитие на день рождения к приятелю, но в это время его подозвал Друг Отца. Он сидел, благодушно привалившись к спинке стула, сытый, довольный, массивный, с кем-то разговаривал, кому-то махал рукой, громко хохотал, откидывая голову, над чужими шутками, с легкой ироничной улыбкой отпускал свои, наслаждаясь обстановкой всеобщего обожания.

Валентин подошел.

- Что собираешься скрыться? - спросил Друг Отца.

- Да.

- Скучно? Молодежи нет?

- Вообщем-то да.

- Ты хоть наелся?

- Спасибо.

- Питайся, вечно голодное студентчество. Когда еще в ресторан попадешь. Ты, конечно, уходи, я не обижусь, хотя, сказать честно, ты здесь единственный человек, которого я действительно рад видеть.

Валентин молчал.

- Можешь извлечь пользу из потерянного вечера, - после паузы, не дождавшись ответа, продолжал Друг Отца и, потянув молодого человека за лацкан пиджака, пригнул его к себе: - Посмотри, в конце стола... Ну, не сразу глазей! Потом посмотришь, сначала послушай. Там сидит женщина, блондинка, в темном платье. Иди познакомься. От нее во многом может зависеть твое распределение, она в твоем Институте работает. Иди, продемонстрируй свою эрудицию и необходимость большой науке. Иди, я ее хорошо знаю. Она когда-то давно и недолго была замужем за моим другом, потом друг уехал, а у нас с ней сохранились хорошие отношения, - Друг Отца отпустил пиджак, и Валентин выпрямившись оглянулся.

Женщина сидела легко, без видимых усилий, держа прямо спину, не касаясь спинки стула, закинув ногу на ногу и крутя длинными тонкими пальцами ножку фужера, улыбаясь и в полуха слушая, навалившегося на стол, мужчину с маленькими бегающими глазками и крупными каплями пота на лбу.

- О чем мне с ней говорить-то? - удивился Валентин.

- Ну, как знаешь, - Друг Отца, казалось, потерял всякий интерес к своему подопечному и отвернувшись продолжал прерванный разговор с пожилой четой, сидевшей рядом.

Валентин находился в той стадии опьянения, когда для совершения поступков, на которые никогда бы не решился в трезвом виде, не надо делать над собой особых усилий, когда кажешься себе способным покорить всех вокруг.

Он взглянул сверху вниз на Друга Отца и, заметив на себе его прищуренный подсмеивающийся взгляд, решительно, но в тоже время неспеша направился к женщине, лихорадочно соображая с чего бы начать разговор.

В это время на эстраду в глубине зала вышел оркестр.

Повод был найден, и вскоре они уже танцевали в плотном окружении движущихся пар. Знакомая Друга Отца танцевала легко и ненавязчиво, создавая у Валентина, считавшего себя всю жизнь отвратительным танцором, полное впечатления, что ведет в танце он.

Проводив ее к столику, он присел рядом.

- Вы тоже на банкет пришли? - спросила она.

- Да. Один знакомый пригласил, а потом ушел, бросил меня здесь, а я никого и не знаю.

Разговор не клеился.

Он налил ей и себе, быстро выпил.

Сейчас он с трудом вспомнил, как пошел ее провожать, как оказался в этой комнате...

- И какая же мне отметка? - спросила женщина.

Валентин понял, что уже довольно долго смотрит на нее.

- Какая отметка?

- Ты так оценивающи меня рассматривал.

Он смутился.

- Идем завтракать.

Она провела его на большую, заставленную всевозможными шкафчиками и столиками, кухню.

- Садись. Тебе чай или кофе?

- Лучше кофе.

Она налила кофе и села напротив, пододвинув ему тарелки с нарезанным хлебом, сыром и колбасой.

Валентин сделал большой глоток, обжегся, закашлял.

- Не торопись. Родители, наверное, волнуются? Ты бы им позвонил.

- Не волнуются, - хмуро ответил Валентин.

Напоминание о родителях оскорбило его, оскорбило и разрушило иллюзию полной независимости и собственной значимости, которую создавал этот завтрак на чужой кухне, наедине с почти незнакомой женщиной, именно не ночь, а завтрак.

Она заметила смену его настроения.

- Не обижайся, я спросила просто, без задней мысли.

Он промолчал, уткнувшись в чашку.

- Не тебе, а мне надо стесняться своего возраста, уже надо! А я еще, видишь, пыжусь из последних сил.

- Да, вы ...

- Не надо. Я вчера должна была думать. Да уж больно страшно было тебя такого отпускать, замерз бы где-нибудь или в милицию бы угодил. Кто же знал, что ты окажешся таким настырным.

Она замолчала и, мельком взглянув на свое отражение в стекле кухонной двери, еще больше выпрямила спину.

- Ты учишься где-нибудь?

- Да, тут в одном институте.

- Не хочешь, не говори. Ешь, ешь.

- Спасибо. Уже сыт.

- Ну, а если сыт, то не обижайся, но уходи сейчас.

Он посмотрел на нее и, как ему показалось, заметил слезинку в глубине ее глаз, понял, что действительно лучше побыстрее уйти. В прихожей, уже одевшись, он спросил:

- Можно еще с вами увидеться?

- Стоит-ли? - она легонько подтолкнула его к двери.

За дверью начинался маленький коридорчик с окнами на уровне пола с обеих сторон, выходившими в разные дворы: один уже знакомый слева и второй - огромный, с огороженным детским садиком, справа. Коридорчик вывел на лестничную площадку соседнего дома, осторожно спустившись по широким стертым ступенькам мимо многочисленных вонючих мусорных ведер и бочков на первый этаж, Валентин остановился и закурил. Подъезд имел два выхода: один к трансформаторной будке, второй в проходной двор-колодец, откуда доносились звуки проезжающих трамваев.

Валентин через проходной двор вышел на узкую улицу с одноколейными трамвайными путями и, повернув налево, через несколько шагов остановился у дверей бани, рядом с которыми, около пивного ларька, уже толпился народ.

Мунштук папиросы заледенел и неприятно холодил зубы. Выплюнув окурок, Валентин решительно зашагал по утоптанному снегу тротуара к дому Друга Отца, до которого было гораздо ближе, чем до институтского общежития, что и решило все сомнения.

Друг Отца встретил гостя, выйдя в прихожую в длинном махровом халате, пахнущий дорогим одеколоном, безупречно причесанный и с обычной слегка ироничной улыбкой на лице.

- Привет, студентчество!

- Доброе утро.

- Проходи. Как там? Прохладно?

- Да.

- Я собираюсь завтракать. Составишь компанию?

- Если только что-нибудь попить.

- А! Утренний синдром. Ну, давай дуй на кухню.

На небольшой аккуратной кухне Валентин сел на свое, уже успевшее за последние почти пять лет стать привычным, место у окна и выглянул вниз на пустынную в морозное воскресное утро набережную, вмерзший в лед широкой реки плавучий ресторанчик и массивно-громоздкое здание стадиона с колоннами. На улице начиналась метель, машины, неспеша переваливаясь через горб моста, включили фары, редкие прохожие подняли воротники и прибавили щаг.

Вошел Друг Отца и выключил кипевший на плите чайник.

- Как голова? - спросил он.

- Да, так, - неопределенно пожал плечами Валентин, отворачиваясь от окна.

Друг Отца усмехнулся и, сходив в комнату, поставил перед молодым человеком большую хрустальную рюмку, до краев наполненную коньяком, а рядом бросил нераспечатанную упаковку анальгина:

- Выбирай.

Валентин взял таблетку.

- Что же, еще не оценил русского искуссива опохмелки? Что это тебя вчера так на выпивку потянуло? Не ожидал, не ожидал.

- Не знаю, может с непривычки.

- Ну уж не поверю, чтобы у студента и не было привычки.

Заварив кофе, он налил его в легкие фарфоровые чашечки.

- Я не думал, что ты так буквально воспримишь мои слова о возможности улучшить распределение, - усмехнулся Друг Отца, неспеша намазывая икру на тоненький кусочек булки: - Ты окакзался удалым кавалером, утащил даму, не дождавшись конца банкета.

- По-моему, это она повела меня проветриться, - с трудом припомнил Валентин.

- Но при этом у меня создалось впечатление, что проветривался ты у нее дома?

Валентин пожал плечами и взялся за чашку.

- Не скромничай. Мы же с тобой друзья, и не волнуйся, я не собираюсь учить тебя уму-разуму, сам научишься, и не собираюсь охать и хлопать крыльями, крича, что она тебе в матери годится. Да, да. Конечно, по ней, да еще с пьяных глаз, этого, может быть, и не скажешь.

Друг Отца, прищурившись от удовольствия, жевал бктерброд и прихлебывал кофе.

- Тебе, как мужчине, эта связь может принести только пользу, но не зарывайся, не наделай глупостей. Это тебе мой деловой, дружеский совет. И помни, что она в сущности несчатный человек, причем несчатная женщина, а это еще тяжелее, поверь мне.

- Что ж я теперь должен ...?

- Нет, я не к тому. Ты ничего никому не должен. Вообще любое чувство долга это нонсенс. Ты ничего не должен, кроме того, чтобы помнить мои слова и стараться никому не причинить боли. Никому кроме себя. Твоя боль - это, извини, твои личные трудности. Это может оказаться только полезным, периодически необходима хорошая встряска, но только не за счет других. Вообщем не будем занудствовать. Допивай и иди, приляг, восстанови силенки, завтра новая трудовая неделя. А мне, извини, надо уйти. Клиентура ждет.

Друг Отца вышел в комнату и оттуда, одеваясь, крикнул:

- Ты матери давно писал?

- Давно.

- Я здесь на письменном столе оставлю ручку и бумагу. Встанешь, напишешь. Понял?

- Да.

- Если бы не я, то ты, наверное, совсем бы о матери забыл. Эх ты, студент-отличник.

Когда Друг Отца ушел, Валентин, сладко потягиваясь, вошел в комнату и сел в жесткое, но удобное кресло за большой, заставленный множеством бронзовых безделушек, письменный стол. Протянув руку, Валентин включил высокую настольную лампу, зеленый обожур которой прочно опирался на массивный мраморный постамент, выполненный в виде закутанной в тогу женщины, несущей на голове кувшин. Из-за лампы, чуть склонив на бок голову, на Валентина смотрел бронзовый орел, хищно приоткрыв клюв и придерживая когтями пытающегося вырваться зверька. Валентин погладил ладонью гладкую, отполированную локтями поверхность стола, в который уже раз испытав душевный трепет...

Над головой, под потолком, ударили часы, выскочила кукушка, Валентин вздрогнул и очнулся, выключил лампу. Перед ним на столе лежала пачка чистых листов и большая красивая ручка с золотым пером, но он, отодвинув их, потянулся к пухлой голубой папке, в которой, как он знал, хранились черновики рассказов Друга Отца, вызывающие у Валентина постоянное волнующе-притягивающее чувство. Он пододвинул к себе папку, развязал тесемки и, робея, перелистал аккуратно сложенные странички, исписанные мелким ровным почерком.

Валентин вспомнил, как недавно смущаясь принес Другу Отца свои первые литературные опыты, положил их сюда на стол и что-то пробормотал.

Друг Отца с серьезным лицом перелистал тетрадь и, отложив ее в сторону, казалось, сразу же забыл о ней. Но через два дня, при очередной встрече, сказал:

- Прочел. Знаешь, Валентин, мне понравилось. Но-но, не задавайся, рассказы мне понравились, но они никуда не годятся. Самое в них хорошее, что ты не скрываешь себя, раскрываешься, а раз ты на это способен, раз тебе дано открыть душу перед белым, чистым листом бумаги, то дай тебе бог не потерять этого, а все остальное придет с опытом. Вообще я рад за тебя, мне это очень приятно. Сам-то я ох как долго и тяжко шел к этому.

Друг Отца тяжело вздохнул и отвернулся, а Валентин смущенно потер нос и отошел к окну.

- Фантазия у тебя работает, но не обольщайся, - продолжал Друг Отца: - Не каждому дано вытянуть на фантазии. Учись наблюдать и подглядывать, не стесняйся заглядывать в щелки и в замочные скважины, ищи, постоянно ищи, и все, что видишь, перемалывай, переваривай - это все темы, они вокруг. Любая всреча, любой разговор, настроение соседа по сиденью в автобусе - это тема, и ее надо уметь не упустить. И в этом деле надо сразу, раз и навсегда отбросить ложный стыд, ханжинство, прочно сидящее в наших душах, иначе у тебя ничего не выйдет. Как только ты начнешь кого-то щадить, и, прежде всего, себя, - ты начнешь врать, а это уже конец...

Валентин встал из-за стола и закрыл папку.

Скрипнула входная дверь.

- Еще не спишь? - спросил Друг Отца, входя в комнату: - Вот верно, что дурная голова ногам покоя не дает.

Он вынул из шкафа какую-то коробочку, сунул ее в карман и вышел.

- Ложись, отдохни, - крикнул он из прихожей.

Валентин, не раздеваясь, прилег на диван и, убаюкиваемый перестуком многочисленных часов, развешенных по стенам, вскоре уснул...

... На следующий день он увидел Знакомую Друга Отца в коридоре института.

Был перерыв между лекциями, коридор заполнили шумные толпы студентов, переходящих из аудитории в аудиторию, шелест страниц, судорожно листаемых книг и конспектов, заманчивый аромат, тянувшийся из буфета на первом этаже.

Она шла в строгом облегающем костюме, неся под мышкой тонкую кожанную папку, и о чем-то разговаривая с, семинящим рядом, профессором, читавшим физику на младших курсах, иногда поглядывая на него сверху вниз.

Валентин увидел ее издали и поспешно свернул в первую попавшуюся дверь, оказавшись в пустой аудитории, где за последним столом, о чем-то шепчась, сидели парень и девушка. Осторожно выглядывая в неплотно прикрытую дверь, Валентин смотрел, как Знакомая Друга Отца проходит мимо.

Странно, но раньше он ее не встречал или не замечал. Хотя нет, он вспомнил, как она выступала перед ними после окончания вступительных экзаменов, когда они, вновь испеченные студенты, только что прочитавшие свои фамилии в списках вывешенных в вестебюле Главного здания Института, собрались в большой аудитории на первое свое собрание курса. Она стояла внизу за переносной трибуной, а он сидел за одним из последних столов, амфитеатром спускавшихся вниз к небольшой полукруглой сцене. Он сидел и внимательно слушал ее слова о необходимости и важности для развития нашего общества выбранной им специальности, о долге, который надо возвратить хорошей учебой, прочностью и обширностью знаний.

И еще он встречал ее в деканате и студентческом отделе, когда на втором и третьем курсах был старостой и занимался оформлением каких-то бумаг.

Но Валентин не помнил какое впечатление она тогда на него производила, наверное, никакое. Они же были по разные стороны барьера. Она была одной из "взрослых", одной из массы таких же обучающих, воспитывающих, не воспринималась им как что-то отдельное, наделенное непохожими на других качествами, обладающее какими-то своими мечтами, переживаниями и страстями, не связанными с работой, с лишением стипендии или ее повышением, с отчислением или восстановлением, с зачислением и распределением.

Интересно, вдруг подумал Валентин, большинство людей не воспринимаются нами по отдельности, они, за редким исключением, составляют в нашем сознании единые, монолитные группы, ассоциирующиеся с работой, учебой, отпуском, домом, санаторием или еще с чем-нибудь. А иногда происходит вспышка, озарение, и кто-то вываливается из этой массы, обретает свои оттенки, краски, четкие индивидуальные очертания, не дающие спутать его ни с кем другим, но бывает и по другому, что грани этого кого-то стираются и он снова сливается с окружающим фоном, расплывается, будто бы ты снял сильные очки, а зрение плохое. Бывает, что потом спохватившись опять поспешно одеваешь эти очки, испугавшись неожиданной потери, а человека уже нет, он уже сам стремится спрятаться, раствориться, поменять окраску под цвет окружающей среды, боясь попасть еще раз под влияние и в зависимость от степени запотевания стекол твоих очков...

... Вечером Валентин поджидал ее в зимней темноте Большого Города около подворотни, поглядывая на находившуюся по соседству трамвайную остановку.

Но она подошла с противоположенной стороны.

Знакомая Друга Отца шла медленно, устало сутулясь, глядя себе под ноги и стараясь не подскользнуться. В руках пухлый портфель и большая хозяйственная сумка. Высокая меховая шапка сползла на лоб, и, выбившаяся из-под нее, светлая прядь волос лезла в глаза, поэтому струйка пара, вырывавшаяся изо рта при дыхании, частенько направлялась вверх, пытаясь убрать мешающие волосы.

Валентин нерешительно пошел навстречу.

Увидев его, она встрепенулась и прибавила шаг. Поравнявшись с ней, он протянул руку и хотел подхватить тяжелую сумку, но женщина отстранилась и, не поднимая головы, сказала:

- Ты сейчас уходи, - голос ее слегка дрожал: - И никогда больше не приходи, заранее не предупредив, - она скороговоркой назвала номер своего телефона и быстро пошла прочь, не оборачиваяь и стараясь как можно быстрее скрыться в темноте подворотни.

Валентин был ошарашен таким приемом и так и стоял с приоткрытым ртом, не успев сказать ни слова. Он не понимал, что произошло, в чем его ошибка.

Дойдя до светящейся на углу витрины маленького галантерейного магазинчика, он втиснулся в промерзшую телефонную будку и, с трудом выбрав непослушными от холода пальцами монетку из кошелька, бросил ее в аппарат, набрал номер.

Она сняла трубку после первого же гудка, видимо только что вошла в прихожую, и сказала усталым потухшим голосом:

- Да?

- Это я.

- Извини, - голос стал бодрее: - Это я от неожиданности, думала в это время совсем о другом.

Он понял, что это не так.

- Выполняю ваше пожелание.

Она засмеялась.

- Заранее предупреждаю, что хотел бы с вами завтра встретиться.

- Завтра я уезжаю в командировку.

- Да? - этого он не ожидал и растерялся.

Подождав, не скажет-ли он еще что-нибудь, она спросила:

- А собственно чем ты завтра предполагал заняться?

- Я? - он растерялся еще больше.

- По-моему, тем, чем ты хотел заняться завтра можно заняться и сегодня. Жду тебя через два часа.

В трубке зазвучали короткие гудки.

Сначала Валентин собирался пойти к Другу Отца, но потом передумал и закурив медленно побрел по заснеженным улицам, но постепенно, подгоняемый холодом, прибавил шаг, то окунаясь в освещенные круги под фонарями, то ныряя в темноту и тишину, нарушаемую лишь скрипом снега под ногами.

Он со вздохом проходил мимо манящих дверей кафе и столовых. Мать не высылала ему денег после того, как он в первые же каникулы привез ей все деньги до последней копейки, которые она ему прислала за год, тогда же отказался он и от денег, которые предлагал ему Друг Отца. Теперь он частенько жалел о своем мальчишеском зазнайстве по случаю начала самостоятельной жизни, но позволить себе кого-либо попросить о помощи не мог. Тогда Друг Отца говорил:

- Брось, Валентин, не обижай.

- Нет, спасибо. Мне хватает.

- Да ты посмотри, у меня специальность - дай бог каждому. По нынешнем временам часовые мастера живут лучше твоих профессоров. Так что ты меня нисколько не стеснишь.

- Нет.

Теперь Валентин поражался своей принципиальности и проклинал ее и несмотря на то, что стипендию он получал постоянно, пришлось ему вместе с товарищами из общежития ходить на вокзал разгружать вагоны, а летом, сокращая до нескольких дней встречи с матерью, ездить в строительные отряды.

Через два часа окончательно замерзший он стоял у знакомой двери в конце коридорчика на третьем этаже.

- Ты похож на Деда Мороза! - всплеснула руками Знакомая Друга Отца: - Только бороды не хватает. Замерз? Что же ты никуда погреться не зашел? Все я виновата.

Она помогла ему снять пальто.

- Иди в ванную. Быстро давай.

Она за рукав отвела его к раковине, включила воду и, сунув его руки под стую, начала растирать их:

- Грейся, грейся.

Потом она стояла, держа в руках огромное махровое полотенце, и ждала, пока он греет руки под струей обжигающей воды, сидя на краю старой облупившейся и потрескавшейся ваны. Валентин поднял глаза и увидел в зеркале ее лицо, на котором не было не единого намека на недавнюю усталость, оно дышало свежестью и бодростью и выражало лишь сострадание к нему. Потом она отвела его на кухню и принялась кормить.

- Ешь, на меня не смотри, я уже ужинала.

- Да я вообщем-то не хочу.

- Не ври, живешь, наверное, в каком-нибудь общежитии.

- Да. А откуда вы знаете?

- Заметно. Не доедаешь?

- Да нет. У меня знакомый, друг отца, здесь живет.

- Хорошо. Поешь, доставь мне удовольствие, не упрямься.

Он с аппетитом съел все чем его угощали, а она тем временем сидела напротив и молча с улыбкой наблюдала за ним.

- Согрелся? - спросила она, когда он отодвинул тарелку.

- Да.

Она начала собирать посуду со стола.

- Что молчишь?

- Я?

- Да ты. Позовчера вон какой был разговорчивый, все комплименты рассыпал.

Он смутился и вдруг решил, что зря сюда пришел, зря ждал, зря звонил, и вообще все это зря.

Поднялся:

- Спасибо, я пойду.

- Поздно уже, наверное.

- Ничего.

- Иди в комнату. У меня раскладушка есть, так что не пропадешь.

Пока она убирала на кухне, он сидел в комнате на стуле у зашторенного окна, чувствуя себя очень неуютно.

Она принесла раскладушку, поставила ее, прислонив к столу:

- Раскладывай, я сейчас белье принесу.

Немного посомневавшись, он разложил раскладушку около стола с противоположенной стороны от кровати.

Она постелила и, выходя из комнаты, сказала:

- Будешь ложиться, выключи свет.

- Хорошо.

Он быстро разделся, щелкнул выключателем и лег, раскладушка жалобно скрипнула.

Вскоре в темноте послышались ее легкие шаги, затихли у кровати, что-то зашуршало, скрипнула пружина. Все стихло. Валентин лежал, затаив дыхание и глядя в темноту.

- Спишь? - спросила она.

- Нет.

- Интересно, о чем ты думал, когда шел сегодня ко мне?

- Не знаю.

- Зачем же шел?

- Не знаю, - упрямо повторил он.

- Эх ты, незнайка. Сколько же тебе лет?

- Двадцать два.

- Кошмар! На вид, ты уж не обижайся, тебе можно дать больше. Ты, наверное, теперь уже больше не появишься, так что давай поговорим на чистоту.

- Хорошо.

- Что ты обо мне подумал?

- Ничего.

- Обидно.

- Нет, я имел ввиду - ничего такого.

- Тогда не понятно, для чего пришел. Если ты говоришь неправду, тогда все ясно, иначе я тебя не понимаю. Я вполне отдаю себе отчет в том, что ты от меня хочешь.

- Я ...

- Не перебивай. В этом нет ничего дурного, нет ничего такого, чего ты должен стесняться. У тебя что какие-то сложности с девушками?

- Почему?

- Мне так показалось в прошлый раз. У тебя уже давно никого не было?

- Да.

- Я так и поняла. Ты что же решил идти наиболее простым путем? Молчишь. Ты извини, глупый я разговор затеяла, дура я старая.

Тишина.

Ему показалось, что она приглушенно всхлипнула.

Прислушался.

Нет показалось.

Еще не осознав, что делает, поддавшись какому-то необъяснимому чувству, он встал и обошел стол, стук сердца, казалось, заглушал скрип половиц, нащупал край кровати, отгнул одеяло и лег, обняв ее, прижав к себе, почувствовав ее руки на плечах, на шее, ее лицо, ее губы.

Вскоре он услышал ее быстрый, горячий шопот:

- Думай обо мне что хочешь, но я вспоминала тебя, думала о тебе. Я обманывала тебя, нет никакой командировки, я торопила тебя!

Потом, когда они отдыхая лежали рядом, она сказала:

- Забудь все эти глупости, которые я тебе наговорила, это все бабские штучки. Хорошо?

- Хорошо.

Скрипнула кровать, женщина приподнялась на локте и начала гладить его волосы:

- А у меня уже нет ничего впереди, мне приходится изо всех сил растягивать каждое мгновение. Какой ты счастливый, что этого не понимаешь. Да и позади-то что?!

Она опять легла и прижалась щекой к его плечу:

- Скучаешь по родителям?

- Да.

- Ты далеко живешь? Я имею ввиду, где твой дом?

- Далеко. Сутки поездом.

- Домой часто ездишь?

- Летом, иногда в Новый Год.

- Для мамы твои приезды, наверное, праздник?

- Да. Радуется очень.

- Любишь ее. Молодец. Ты у нее один?

- Да.

- Тяжело ей. Часто пишешь?

- Не очень.

- Что ж ты так?! Представляешь, каково ей там без тебя, без известий от тебя. Ей каждая строчка от тебя должна быть подмогой. Она же наверное только твоими письмами и приездами живет. А отец?

- Отца нет. Он погиб.

- Извини.

- Он погиб, когда я еще маленький был. Мы тогда здесь в Городе жили. Он в уголовном розыске работал. Погиб на задании. После этого мы с мамой уехали.

- Мама больше не выходила замуж?

- Нет.

- Трудно тебе здесь одному?

- Ничего, привык.

- Скучаешь по домашнему?

- Иногда, - Валентин вздохнул: - Вообще-то некогда, учусь, а по ночам еще иногда и вагоны разгружаю. Денег-то не хватает, мама библиотекарь, зарплаты никакой. Друг Отца предлагает, да брать неудобно.

- Молодец. Устаешь бедняжка, приходи почаще, хоть домашнего поешь. Да ты не пугайся, - усмехнулась она: - Ишь как насторожился, я тебя не привязываю.

- Я не боюсь.

- Мама рада, что ты учишься?

- Да. Она очень хотела, чтобы я высшее получил.

- Отучишься, вернешься, вот ей радости-то будет. Гордиться тобой будет. Представляешь, вот так одной, несмотря ни на что, сына поднять. У вас город большой?

- Нет.

- Тем более. Все вокруг знать будут, поздравлять, а она с тобой по улице пройдет... Потом женишься, внуками ее окружишь. Не усмехайся, все будет. Ты когда заканчиваешь?

- В этом году.

- Кем же будешь?

- Физиком.

- Почти коллеги. Где учишься-то? Попрежнему секрет?

Он промолчал.

- Ты куришь?

- Да.

- Если хочешь, кури. Пепельница на столе. Только свет не зажигай.

Он нащупал пепельницу, отыскал в кармане пиджака, висевшего рядом, папиросы, закурил и лег опять.

- Давно куришь?

- Еще со школы.

- Мама ругала?

- Она не знала.

- А вообще-то ты с ней откровенен?

- Невсегда.

- Она не обижается?

- Нет.

В отсветах огонька папиросы при затяжках Валентин видел, что женщина, облокотившись на руку, смотрит на него. Лежала она тихо, положив вторую руку ему на грудь и вслушиваясь в сильные и ровные удары его сердца.

Валентин докурил, поставил пепельницу на пол.

Женщина приподнялась и поцеловала его в лоб:

- Спи. Спокойной ночи.

- Спокойной ночи.

Она еще раз провела рукой по его волосам и слегка отодвинулась.

Утром, когда Валентин проснулся, женщины уже рядом не было, а из кухни доносилось позвякивание посуды.

И потом, когда он оставался у нее ночевать, каждый раз она вставала раньше него, тихо, так что он и не слышал, и встречала его уже тщательно одетая, причесанная, свежая и бодрая.

Поддавшись какому-то внутреннему импульсу, Валентин подошел к ней сзади и поцеловал в открытую шею. Она вздрогнула, обернулась, в глазах мелькнула слеза, но, взяв себя в руки, она снова отвернулась и, кашлянув, сказала:

- Иди, умывайся, сейчас завтракать будем.

После завтрака они вместе вышли из дома.

Он посадил ее на трамвай, идущий к Институту, а сам забрался в следующий и поехал следом, туда же...

- У меня появился неожиданный подарок для тебя, - сказал однажды Друг Отца, когда они вместе сидели у него в квартире.

Друг Отца сидел спиной к Валентину за своим ярко освещенным столом и колдовал над механизмом старинных бронзовых часов. Работая в часовой мастерской, он часто брал наиболее ценные заказы на дом, а, кроме того, у него было много и собственных клиентов.

- Какой? - поднял голову Валентин, оторвавшись от книги.

- Мне принесли два билета в театр на премьеру, но я не смогу пойти, у меня встреча с очень важным клиентом. Желаешь?

- Конечно.

- Возьми, они под вазочкой на серванте лежат.

Валентин встал и забрал билеты. Спектакль должен был состояться на следующий день.

- Я думал мы вместе пойдем, - говорил Друг Отца, не отрываясь от работы: - Но обстоятельства. Я думаю, ты найдешь себе более приятную компанию.

- Спасибо.

- За билеты или за то, что я не иду?

- За билеты, конечно.

- Выражайся точнее, - засмеялся Друг Отца: - К тому же не все же время тебе своих подружек по кино водить. Надо же и остепеняться.

Валентин вспомнил, как впервые переступил порог этой квартиры.

Выполняя наказ матери, он отыскал нужный дом. После второго звонка дверь открыл высокий, широкоплечий, румяный мужчина в длинной вельветовой куртке и белоснежной рубашке, большие его очки в роговой оправе были подняты на лоб. Мужчина удивленно посмотрел на гостя.

Какие-то смутные воспоминания промелькнули в голове у Валентина, он назвал себя и протянул мужчине конверт с письмом матери.

- Проходи, - Друг Отца бросил конверт на столик под высоким зеркалом: - Раздевайся. Как там ваш Городок? Еще дышит?

- Нормально.

- Я рад за него. Как мама?

- Ничего.

- Значит, она назвала меня другом отца, - усмехнулся мужчина: - Оригинально, хотя и не лишено определенного смысла. Что же от меня требуется? Может, ты голоден?

- Нет. Я поел у вас внизу.

- В этой пирожковой?

- Да.

- Ты рисковый человек.

Мужчина провел Валентина в комнату и, сев в глубокое кожанное кресло под торшером, начал читать письмо, потом, отложив его, поднял тяжелый взгляд на гостя:

- Что ж, давай еще раз знакомиться...

В фое театра было многолюдно, но несуетно. Люди передвигались неспеша, переговаривались тихо, в полголоса, раскланивались со знакомыми. Казалось, что премьера собрала сюда только очень близких и единодушных почитателей древнего искусства.

Поднимаясь по широкой мраморной лестнице, перед тем как предъявить билеты контролерам, которые независимо-снисходительным видом показывали свою приобщенность к чему-то возвышенно-недосягаемому для простых смертных, зрители бросали мельком взгляд на свое отражение в зеркалах, тянувшихся с обеих сторон лестницы.

Пока Валентин сдавал пальто в гардероб, Знакомая Друга Отца вынула из сумочки расческу и отошла в сторону.

Подходя к лестнице, она взяла своего спутника под руку:

- Если это не будет тебя смущать?

- Что вы!

- Сто лет не была в театре!

- А я вообще только третий раз иду. Первые два раза меня Друг Отца водил.

Пройдя через небольшое фое с фотографиями актеров на стенах, они вошли в зал и, отыскав свои места, окунулись в мягкий бархат кресел.

Вскоре прозвенел третий звонок, и на зал опустилась темнота.

В антракте Знакомая Друга Отца спросила:

- Ты, наверное, курить хочешь?

Они смешались с толпой зрителей, спешащих в буфет, спустились вниз к выходу, где уже прохаживались несколько мужчин, важно попыхивая сигаретами.

Кто-то кивнул Знакомой Друга Отца, она еле заметно вздрогнула, на одно мнгновение замедлила шаг, занервничала, но тутже вздохнула, будто что-то тяжелое стряхнула с плеч, улыбнувшись и громко поздоровавшись со знакомой парой, не скрывая удивления наблюдавшей за ней, повернулась к Валентину, взяла его под руку и спросила:

- Как тебе нравится спектакль?

- Очень, - искренне ответил он, наклонился и поцеловал ей руку, потом прикурил и, повернув голову, выпустил дым в сторону, все еще смотрящих на них мужчины и женщины.

- Черт с ними! - весело махнула рукой Знакомая Друга Отца: - Я давно уже не получала такого грандиозного удовольствия. Кажется, уже просто забыла, что такое театр. А ведь можно подумать: времени много, театров тоже, но эта постоянная проблема с билетами. Раньше, помню, какими только способами мы не пробирались на галерку. Страшно вспомнить, какими мы были с подружками авантюристками.

Прозвенел звонок, и они прошли в зал.

После спектакля одевшись они вышли в морозную темноту зимнего вечера. Неширокий переулок вывел их на большую площадь.

- Здесь недалеко, там, на набережной, я жила в детстве. Мама водила меня гулять сюда, - она кивнула на небольшой скверик в центре площади, разбитый вокруг памятника Поэту.

- А я в детстве почти не гулял, все время болел. Зато любил из окна смотреть, как ребята во дворе играют. У нас был такой широкий подоконник, я на нем лежал и смотрел.

Свернув налево в сторону шума и яркого света Проспекта, они вскоре нырнули в теплые недра метро...

... Однажды Валентин столкнулся со Знакомой Друга Отца около входа в Институт.

- Ты? - удивленно остановилась она.

- Да, - он на секунду смешался, но тутже нашел выход: - Я пришел вас встретить.

- Откуда же ты знаешь, где я работаю?

- Вы же рассказывали как-то.

- Странно, - поджала она губы: - Не помню.

Действительно, она никогда не говорила о своей работе, а он никогда и не спрашивал. Валентин был смущен, обычно он очень аккуратно вел себя в Институте, постоянно внимательно оглядывался, никогда не спешил выходить из аудитории, но сегодня окрыленный похвалами руководителя дипломной работы он забыл обо всем, и вот встреча.

- Виноват, не предупредил.

- Брось, я очень рада тебя видеть.

На самом деле он уже давно прекратил звонить и предупреждать о своем появлении, это не имело смысла, они виделись почти каждый день.

Его распирала гордость за свои успехи на научном поприще:

- Имел сегодня разговор с шефом.

- Да? - она оживилась и остановившись взяла его за рукав: - Расскажи скорее. Что-нибудь хорошее? Или ..., - она вдруг испугалась своей радости, но, увидев его сияющее лицо, успокоилась.

- Все хорошо!

- Что же?

- Хвалил. Говорил, что я оправдываю самые смелые его надежды.

- Поздравляю! Ты молодец. Он не предлагал тебе остаться здесь? Где-нибудь у него на кафедре? - в голосе ее зазвучали нотки надежды.

- Предлагал, - стремясь сделать ей приятное, признался Валентин, но тут же мысленно отругал себя, заметив вспыхнувший свет в глубине ее увлажнившихся глаз.

- Нам просто необходимо это отметить! - заволновалась Знакомая Друга Отца.

Отмечали они это событие у нее на кухне.

Она была сильно возбуждена: много пила, смеялась, суетилась, постоянно что-то готовила, кормила его, садилась на место, объявляла какое-то несметное количество тостов, выбегала в прихожую за расческой, бросаясь причесывать его, говорила, что завтра они обязательно пойдут в магазин и купят ему новую рубашку и галстук, не может же он идти на защиту в старой, и обязательно, обязательно надо подстричься, он не брился сегодня, смотри-ка, совсем уже взрослый, вон щетина какая жесткая.

Валентин молча с удивлением наблюдал за ней, впервые она была такая, не замечала, как растрепана ее челка, не обращала внимания на пятно, которое посадила себе на платье, и даже не снимала старый забрызганный передник, который раньше даже не одевала при нем.

Он несколько раз пытался обнять ее, но она ускользала и снова начинала суетиться вокруг него, делала она это очень шумно и как-то рассеянно, забывая на полуслове, что говорила, перескакивая с одного на другое и вдруг, сев и сгорбившись, уронила голову на руки и расплакалась.

Валентин растерялся, он никогда не видел ее такой и теперь не знал, что делать. Бросился к раковине, набрал стакан воды, потом выплеснул его обратно, остановился посреди кухни, опустив руки, глядя на ее вздрагивающие плечи.

Его захлестнуло ощущение полной беспомощности, которое уже приходило не раз во время случавшихся истерек с матерью после его выписки из больницы в год гибели отца.

Валентин стоял и чувствовал, что на глаза наварачиваются слезы, он вдруг понял, как далеко зашел, понял, что перед ним сидит несчастная в своем одиночестве женщина, которая ждет от него успокоения, на которое он не способен, она ждет от него того, что он ей никогда не сможет дать, ведь пропасть между ними увеличивается с каждым днем, и пропасть эта есть безжалостное время.

Он опустился перед ней на колени и взял ее руки в свои ладони, сжал их.

Она подняла голову и увидела страх в его глазах:

- Ты останешься здесь, но я обещаю тебе, что мы расстанемся сразу же после твоей защиты, - она говорила твердым, чужим голосом: - Это больше не может продолжаться, не должно продолжаться, но я очень прошу тебя, чтобы эти дни мы были вместе.

Он поцеловал ее в щеку, в тушь струйками стекавшую с ресниц.

Утром проснувшись Валентин почувствовал, что женщина лежит рядом с ним. Он хотел повернуться, но, как и в первый раз, ощутил прикасновение ее руки:

- Подожди. Я не хотела вставать, чтобы не беспокоить тебя. Ты так беспокойно спал всю ночь. Подожди, не поварачивайся.

Он подождал, пока ее шаги стихнут за дверью, и начал одеваться...

... За несколько дней до распределения Валентин лежал на диване в комнате Друга Отца и читал газету. Друг Отца на кухне заваривал кофе. Появившись в дверях, он сказал:

- Ну что, без пяти минут научный сотрудник, не выпить-ли нам коньячку? Как ты на это смотришь?

- Можно.

- Ты никуда не торопишься?

- Нет.

- Твои подружки позволят нам провести этот вечер вместе?

- Вполне, - засмеялся Валентин, отбросил газету и сел на диване.

- Рад. Передай им мою благодарность.

- Обязательно.

- Каковы твои надежды на распределение?

- Поживем, увидим, - неопределенно пожал плечами Валентин.

- Я тут провел некоторую работу, - Друг Отца подошел к серванту, достал бутылку и рюмки: - Так что тебе будет место на кафедре.

- Как это?

- Я поговорил со своей знакомой, помнишь, с которой ты однажды ушел с моего банкета? Она посмотрела твои бумаги, поговорила с руководителем, успехи у тебя отличные, так что она сказала, что все будет хорошо.

- Что!? - Валентин вскочил и подбежал к Другу Отца: - Что ты надеала!

- Не понял? Я тебе говорю, что все будет устроено.

- Зачем ты это сделал? Меня и так оставляли на кафедре, мой диплом послали на конкурс. Кто тебя просил!

- Извини, дорогуша, но ты козел! Ты что, хотел мне сюрприз сделать? Кто тебя заставлял скрывать от меня свои успехи? Только не говори мне о врожденной скромности. Ладно, не волнуйся, я поговорю с ней, чтобы она ничего не предпринимала.

- Теперь уже все равно, - Валентин отошел к окну и уткнулся лбом в прохладное стекло.

Друг Отца молчал, наконец, поставив бутылку и рюмки на место, подошел к молодому человеку, положил ему руку на плечо, тихо спросил:

- Ты что, до сих пор с ней встречаешься?

- Да, - Валентин открыл глаза и хмуро посмотрел на грязные разводы на стекле.

- Но...

- Что но? Что? - он резко стряхнул с плеча руку Друга Отца и вышел на кухню.

Друг Отца последовал за ним.

- Я был уверен, что дальше того раза у вас ничего не пошло. Прости меня, Валентин, прости старого идиота!

- Что уж теперь! - махнул рукой Валентин.

- Прости...

... В день объявления распределения он угрюмо стоял в толпе сокурсников у дверей деканата. Его толкали, дергали за рукав, возбужденно спрашивали, куда собирается, передавали слухи о наличии мест, он не реагировал.

Дверь открылась, и в коридор с какими-то бумагами в руках вышла Знакомая Друга Отца. Она громко произнесла фамилию Валентина и, подняв голову, в ожидании посмотрела на плотную толпу вокруг. Она собиралась повторить фамилию, но Валентин сделал шаг вперед. Она замерла, какой-то листок выпал у нее из рук, лицо ее ничего не выражало.

Валентин нагнулся и поднял бумагу:

- Вы уронили.

- Благодарю вас, - ответила она спокойным ровным голосом: - Вы можете не волноваться, деканат предоставляет вам место на кафедре.

Она развернулась и скрылась за дверью.

Валентина окружили товарищи, хлопали по плечу, поздравляли, а он молча смотрел на захлопнувшуюся дверь.

Потом бывших студентов начали по одному вызывать за эту дверь, откуда они выходили кто радостно улыбаясь, кто недовольно хмыкая, а кто и откровенно ругая и понося все на свете.

Наконец подошла очередь Валентина.

В небольшой комнате за длинным столом сидели несколько человек, но он видел только ее лицо покрытое красными пятнами, ее подрагивающие губы.

Декан объявил о решении оставить Валентина на кафедре.

- Есть вопросы?

- Да. Скажите, пожалуйста, есть места в Городке?

- Да. Одно место есть.

- Я бы хотел получить распределение туда.

- Да? Но вам предлагается продолжить тему, начатую во время работы над дипломом.

- Если возможно, я хотел бы получить место в Городке.

Декан пожал плечами и, оглянувшись на остальных, сказал:

- Хорошо. Вы имеете право выбора. Ваша просьба будет удовлетворена.

Валентин вышел...

... - Не отчаивайся, - говорил Друг Отца, помешивая ложечкой кофе: - Это может быть и к лучшему. По-крайней мере ты поразил меня своим поступком. Если честно, я от тебя этого не ожидал. Там, на переферии, ты быстрее продвинишься и все равно вернешься сюда, но уже не вчерашним студентом, а, твердо сидя, на крепком белом коне. Ты еще завоюешь этот Город.

... С вокзала Валентин позвонил Знакомой Друга Отца, но ее телефон не отвечал, и Валентин вернулся на платформу, где прогуливался печальный и тихий, совершенно ставший непохожим на себя, Друг Отца.

- Ну, Валентин, будем прощаться. Ты уж не забывай старика, - он кашлянул и на секунду отвернулся: - Что-то я раскис, странно даже.

Проводник зашел в вагон, Валентин пожал руку Другу Отца, но тот вдруг притянул его к себе и крепко обнял, а потом слегка оттолкнул. Валентин вошел в тамбур.

- Привязался я что-то к тебе,- Друг Отца подошел к дверям: - Ну, прощай. Знаешь, Валя, ты бы мне написал, а вообще-то не обязательно. Маме привет передай, письмо-то я так и не собрался состряпать. Счастливо..."

 

- Что, коллега, может, посетим вагон-ресторан? - спросил меня мужчина слезая с полки.

Я потянулся, убрал тетрадь и, поглядев в окно, за которым с потемневшего неба падал снег, ответил:

- Пожалуй. Только я не помню, в какой он стороне.

- От нас ближе к голове, я вчера еще засек.

Мы вышли в коридор и тихо, чтобы не разбудить дремавшую на своей полке девушку, прикрыли дверь.

 

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

 

По достоинству оценив кулинарные способности ресторанного повара, точнее их полное отсутствие, и оставив блюда почти нетронутыми мы с соседом уже собирались покинуть вагон-ресторан, когда я заметил за дальним столиком, рядом с дверью на кухню, Нину, склонившуюся над тарелкой и из-под лобья наблюдавшую за моими попытками попасть в такт раскачивания вагона, чтобы выбраться из-за стола с наименьшими потерями.

- Скоро приду, - сказал я седовласому.

Подходя к Нине, я изобразил на лице улыбку и широко развел руки.

Она подняла голову и отодвинула тарелку.

- Я вижу, что моя физиономия до сих пор портит тебе аппетит? - спросил я.

- Ты ошибаешься. Я наелась, а ты здесь совершенно ни при чем, - холодно ответила она и придвинула к себе чашечку с кофе.

- Если ты не возражаешь, то я попытаюсь скрасить твое одиночество на время десерта, - я присел напротив нее.

- Что ж, я думаю, мои возражения никак не повлияют на тебя, так что пожалуйста.

- Извини, забыл поздороваться. Здравствуй, дорогая, - я привстал и поклонился: - Прости, но через стол не дотянуться до твоей румяненькой щечки.

- Не юродствуй, - поморщилась она.

- Как тесен мир! Только подумай, покидаю Городок, тоскую и вдруг такой сюрприз! Можно сказать, родного человека встретил, - я покачал головой, с удовольствием отметив про себя, что, судя по ее виду, аппетит я ей все же подпортил, я не мог понять радует меня это открытие или нет.

- Не могу разделить твое умиление. Для меня это не столь неожиданно, если учесть, что я вчера наблюдала, как грузили твое тело, - она сделала маленький глоточек и начала помешивать кофе ложечкой, я хорошо помнил эту ее привычку - размешивать чай или кофе, чтобы он быстрее остыл, сахар она никогда не употребляла.

- Ах! И ты не подошла, чтобы поприветствовать старых друзей?

Она вновь брезгливо поморщилась:

- Твой пьяный боров - Маэстро чуть не спихнул меня с платформы. Я удивляюсь, как он умудрился дотащить тебя до вагона.

- Ты к нему по-прежнему несправедлива. Он прекрасный, отзывчивый человек и талантливый музыкант, - сладко улыбнулся я.

- Прекрати, - она отвернулась к окну.

- Куда же ты, если это не интимный секрет?

- В отпуск.

- Зимой? Фи! Это не в твоих правилах. Как же пляжи и море?

- Представь себе.

- Не могу. Ты что ж будешь весь отпуск в Городе?

- Почти. Если тебя этот вопрос так интересует, то еду хоронить тетю Любу.

- Прими мои соболезнования, - я попытался припомнить тетю Любу, но кроме смутных свадебных воспоминаний о чем-то большом одетом в цветастое платье в памяти не возникло.

- Не стоит.

- И все-таки сюрприз за сюрпризом. Представляешь, какая это радость для меня, в первые дни жизни на чужбине иметь возможность почувствовать рядом плечо родного человека, я уж не говорю о других частях тела, - вздохнул я.

- Нет уж, уволь.

- Ты не подашь соломенку, утопающему в лабиринтах огромного чужого города, провинциалу?

- Мне надоел твой шутовской тон!

- Ну вот, а я увидел тебя, такую печальную и, превозмогая собственную грусть, решил развеселить. Раньше-то тебе не нравилось, что я бываю излишне серьезен и молчалив.

- Когда же это было? Ты себя оговариваешь.

Я засмеялся:

- Может быть ты и права, но ты никогда меня по-настоящему не знала, твоя страстная любовь ко мне лишала тебя объективности, - она надменно хмыкнула: - А я в сущности довольно хороший человек, если разобраться.

- Что ж, мне оказалось не по силам разбираться.

- Жаль. Мы были прекрасной парой. Отлично смотрелись, собенно на фоне новой мебели и плюшевой обшивки.

Метнув на меня злобный взгляд, она попыталась встать, но я удержал ее за руку:

- Ладно, не бесись, можем же мы спокойно поговорить. Смешно же ссориться теперь, после стольких лет. Мы взрослые люди.

Сев она вновь отвернулась от меня, продолжая изучать фонари, проносившиеся за стеклом.

Я с любопытством рассматривал ее. Нина почти не изменилась, все та же высокомерная независимость, аристократическая бледность и холод в глазах.

Я вспомнил, как мы познакомились.

 

... Это было в тот год, когда я возвратился в Городок, после окончания Института.

Был Новый Год, меня пригласили в компанию мои новые сослуживцы, народу собралось много, но я мало кого знал и поэтому начало вечера проводил почти в одиночестве, не имея возможности ни с кем поддерживать разговор. Но постепенно, по мере опустошения закупленных в неограниченном количестве бутылок, я перестал чувствовать себя чужим, скованность прошла.

Нину я заметил еще в самом начале застолья.

Ее нельзя было не заметить: высокая, стройная, яркая, веселая, все время в центре внимания и при всем этом очевидно-непреступная.

Видимо я неприлично долго наблюдал за ней, и она с некоторым недовольством несколько раз перехватывала мой взгляд, при этом вежливо улыбаясь и чуть кивая головой, как будто показывая, что только воспитание не позволяет ей скорчить какую-нибудь рожицу или показать язык в ответ на мое любопытство и что давно пора бы уже прекратить так откровенно разглядывать незнакомую женщину.

Но мне было не заставить себя не смотреть на нее, мой взгляд помимо моей воли возвращался к ней, каждый раз, как я пытался отвлечься и переключить свое внимание на кого-нибудь другого.

Наконец, когда столы были сдвинуты к стенам, а на центр большой просторной комнаты был вынесен магнитофон, я решился подойти и пригласить ее танцевать. Я сам поразился своей смелости, потому что почувствовал, что опередил многих желающих, а, следовательно, попал в центр внимания, чего обычно не любил в плохо знакомых компаниях.

К моему огромному удивлению, она приняла приглашение, правда сделала это с некоторой долей снисходительности и явно без особого желания.

- Вы меня так разглядывали, что со мной что-то не в порядке? - почти сразу спросила она.

- Напротив. Вы очаровательны! - расхрабрился я.

- Спасибо, но может быть стоит для начала хотя бы познакомиться, прежде чем раздавать комплименты?

- С удовольствием. Валентин.

- Нина. И не прижимайтесь, пожалуйста, так ко мне. Здесь и без того достаточно жарко.

На меня как ведро холодной воды вылили:

- Простите. Просто здесь тесно.

Но она даже не заметила моего замешательства:

- Вы кто?

- Начинающий физик, - я изобразил гордость.

- Понятно, - она как будто сникла и каким-то блеклым голосом то-ли сказала, то-ли спросила: - Еще значит один физик в нашем Городке.

- А разве их здесь так много?

- Вполне достаточно, - вздохнула она и с какой-то ехидцей добавила: - А работаете вы, видимо, в "Шайбе"?

"Шайбой" назывался в Городке институт, в который меня распределили. Название это он заработал засчет формы здания, в котором располагался, являвшем собой шедевр современного зодчества российской провинции.

- Да, - ответил я и удивился: - А откуда вы знаете?

- Не трудно догадаться. Наверное, вы очень талантливы, а вам не дают возможности развивать вашу тему, вас наверное не ценят, заставляют заниматься текучкой, давят на корню добрые начинания в науке, - говорила она слегка нараспев с деланным сочувствием в голосе.

- Да нет, - я недоуменно пожал плечами, не понимая, шутит она или говорит серьезно.

- Так да или нет? - настойчиво уточнила она.

- Нет. Мне вполне здесь нравится.

- Значит, вы довольны своей судьбой и звезд с неба не хватаете? - подвела Нина итог.

- Неужели я произвожу впечатление ограниченного человека? - в шутку возмутился я, строго посмотрев на нее.

- Нет, нет, не волнуйтесь так, - она ободряюще похлопала меня по плечу: - У вас наверняка блистательное будущее, грандиозные успехи на научном поприще. Вот только главное правильно начать, верно поставить, вытащить старшего козыря? Так?

- В некотором смысле вы конечно правы. Но я выразил бы это в других словах.

- Более туманно и менее конкретно. Важен смысл.

Танец кончился. Я подвел Нину к столу и, наполнив бокалы, предложил:

- Давайте за знакомство.

- Вы Валентин? - уточнила она, прищурившись посмотрев на меня.

- Да, - я был несколько обескуражен.

Сдвинув брови, она серьезно сказала, глядя в свой бокал:

- Странно, мне почему-то кажется, что вам больше подошло бы какое-нибудь другое имя.

- Какое же? - улыбнулся я.

- Какое-нибудь менее звучное и менее приметное, незапоминающееся, такое серенькое.

Мне, наверное, стоило обидеться и уйти, или хотя бы прекратить этот разговор, но мне все казалось, что это шутливый, ни к чему не обязывающий треп в подвыпившей компании.

- Вы не оскорбились? - с интересом спросила она, внимательно глядя мне в лицо.

- На вас!? Ну что вы! - улыбнулся я, подливая ей вино.

В ее глазах промелькнула тень презрения, но я решил, что мне это показалось.

- Не слишком-ли вы ко мне снисходительны? - прижалась ко мне и спросила шопотом, почти касаясь губами моего уха: - Вы достаточно рассудительны? - и тут же отстранилась.

- Это вопрос? - не понял я: - Или ваше хобби психология?

- Приходится быть психологом при таком обилии физиков.

К нам подошел какой-то мужчина:

- Ниночка, вы позволите похитить вас у вашего кавалера?

- По-моему, этот вопрос и следовало адресовать кавалеру, - ответила она и, с усмешкой взглянув на меня, ушла танцевать.

Я в задумчивости закурил, продолжая наблюдать за ней.

Мне была непонятна ее реакция на обычное в таких компаниях ухаживание.

Магнитофон смолк, и, пока меняли пленку, она отошла вместе с мужчиной, с которым танцевала, в противоположенный от меня конец комнаты. В полумраке свечей, которыми был украшен вечер, причем свечи, как я заметил, принесла Нина, я почти не видел ее, только смутный силуэт.

Опять зазвучала музыка.

Я решительно пересек комнату и, приблизившись к Нине, поклонился ее собеседнику:

- Следуя совету дамы, но не расчитывая на вашу щедрость, я не спрашиваю у вас разрешения, а ставлю вас в известность, что увожу вашу партнершу на время следующего танца.

Нина рассмеялась:

- Какая прелестная смесь изысканности и канцелярщины! Я не могу устоять против такого коктейля.

- Хоть что-то во мне вы оценили по достоинству, - сказал я, когда мы вышли на середину комнаты.

- Особенно я оценила вашу настойчивость.

- Я веду себя вполне естественно, было бы глупо отказаться от удовольствия танцевать с такой женщиной.

- Что ж, вам не откажешь в целеустремленности.

- Благодарю.

- Вы сочли это за комплимент? - она удивленно посмотрела на меня, откинув голову.

- Конечно.

- Напрасно. Хотя... каждому свое. Вы всегда такой решительный и быстрый?

- Это вы вдохновляете меня.

- Не будьте пошлым. Это не ваше амплуа.

- Простите.

- Вы меня не обидели, можете не извиняться. Время, как вы сказали, следующего танца кончилось, можете пригласить даму выпить.

- С удовольствием. Какое же по-вашему мое амплуа?

- Думаю, мы скоро это сможем выяснить.

Когда мы выпили, она предложила:

- Идемте, покурим, здесь слишком душно.

- С удовольствием.

- Вы счастливый человек - все делаете с удовольствием.

Она провела меня в какую-то маленькую комнату, где на двух, едва помещавшихся в ней кроватях были навалены пальто и шубы гостей. Нина щелкнула выключателем и под потолком замерцала слабенькая запыленная лампочка.

Я угостил Нину сигаретой.

Закурив, она освободила часть кровати, скинув на пол чье-то пальто, и села:

- Вы тоже можете присесть.

Я последовал ее примеру.

- И что? - спросила она.

- Что? - не понял я.

- Здесь нет шума, я готова дальше слушать ваши комплементы.

- Признаться я на них не мастер.

- Ну, уж? О чем же мы будем говорить, по-моему, лучше моих достоинств или вашей работы темы и не найти. Хотя, что там разговоры, существуют и более быстрые пути к цели. Вы согласны?

Внимательно глядя мне в глаза, она начала расстегивать блузку, потом встала и начала медленно раздеваться.

Я чувствовал себя совершенно по-идиотски. При других обстоятельствах, да даже не обстоятельствах, а при других оттенках ее поведения я бы прекрасно знал, как мне себя вести, а сейчас я сидел, как истукан, и с глупой улыбкой наблюдал за девушкой.

Оставив на себе только тонкое, прозрачное белье, она сделала шаг ко мне, в этот момент дотлевшая сигарета больно обожгла мне пальцы, я инстинктивно отбросил ее, и угольки пречудливым орнаментом рассыпались по чьему-то шикарному воротнику. Чертыхаясь, я бросился стряхивать их на пол, когда же я, наконец, обернулся, Нины уже не было.

Я вернулся в большую комнату, и, подойдя к столу, налил себе коньяка, думать о том, что произошло, не хотелось, тем более не хотелось разбираться в причинах произошедшего и оценивать правильность или неправильность своего поведения. Подливая себе в бокал, я незаметно, но внимательно осматривался вокруг, Нину нигде не было видно.

Наверное, она ушла, решил я.

Через некоторое время собрался уходить и я, транспорт еще не ходил, и меня прельшала прогулка пешком.

Зайдя в маленькую комнатку, чтобы отыскать свое пальто, я застал там Нину. Она сидела на кровати и курила, у ее ног стояла почти пустая бутылка коньяка и фужер.

- Ах, это вы. Это опять вы, - со вздохом сказала она, на секунду подняв голову: - Это снова вы, - она выпустила в мою сторону струйку дыма: - Всюду и всегда вы. Как вы мне все надоели, меня тошнит от вас!

- Во-первых, я зашел за своим пальто, - довольно резко ответил я, мне надоело ее поведение, к тому же я злился на себя и на нее за то, что возможно был недавно смешен: - А во-вторых, тошнит вас, наверное, с перепою.

- Что-то новенькое! - она опять подняла голову и даже попыталась встать: - Вы даже позволяете себе раздражаться на меня?

- Ничего оскорбительного я вам не сказал. По крайней мере, тон разговора задали вы.

- Да? - она потерла лоб и сморщила нос.

- Рекомендую вам выйти на воздух.

- И вы меня поведете? Вы все-таки не упускаете своей цели? - она бросила окурок в фужер и попыталась встать, я помог ей.

- Где ваше пальто или что там у вас было?

- Не почтительно, очень, очень не почтительно, - она погрозила мне пальцем: - Вот оно ваше истинное лицо!

- Да прекращайте вы.

- Вон моя шуба, - она ткнула пальцем куда-то в пол.

- Эта? - наугад спросил я, выбрав самую шикарную.

Она кивнула:

- И сапоги.

- Эти?

- Да. И попрошу вас, их застегнуть.

- Пожалуй, наклоняться вам действительно не стоит.

- И только поэтому?

Я махнул рукой, застегнул ее сапоги, накинул ей на плечи шубу и, крепко взяв за плечи, вывел на улицу.

- Простите уж, но придется вас поводить, иначе ...

- Что иначе?

- Неважно.

- Нет уж, вы договаривайте, договаривайте.

- Лучше скажите, куда идти.

- К "Шайбе".

- Вы там живете?

- Будто вы не знали, что там, рядом, есть такие шикарные домики, с такими большими квартирками, где живут такие большие дяди. А? - она остановилась и повернулась ко мне.

- Знаю. Откуда я мог знать, что вы там живете?

- Ах, вы не знаете! - она сделала вид, что удивлена, даже попыталась всплеснуть руками, но пошатнулась и чуть не упала: - Врете! Все вы одинаковые! Все подъезжаете с одним и темже! Только роли себе разные берете: кто в постель лезет, кто в высокие чувства играет. Вы вот, похоже, на высокие претендуете. Так? Так что и вы не лучше предыдущих.

- Что вы несете, извините?

- Все вы себе тепленькое местечко хотите получить! Как вы мне все противны! Физики! - она оттолкнула меня и быстро пошла прочь, иногда оступаясь, покачиваясь, но не падая...

 

- И что ты меня разглядываешь? - Нина отвернулась от окна и, подперев рукой подбородок, посмотрела на меня.

- Тебя это раздражает?

- Нет. Представь себе, нет. Меня это не волнует. Как это не обидно, но меня это совершенно не волнует. Меня не волнует, находишь ли ты меня постаревшей или нет, меня не волнует, что ты думаешь, глядя на меня. Слава Богу, больше меня это не волнует!

Уж что, а постаревшей ее нельзя было назвать, многие часы, потраченные на поддержание формы, не пропали даром.

- Признайся, по-настоящему тебя это никогда не волновало? - неожиданно для меня в моем голосе промелькнула грусть.

Она молчала, прикрыв глаза и слегка улыбаясь.

Я рассердился на себя за секундный всплеск сентиментальности:

- Что молчишь, Нина Дмитриевна? Ты этим молчанием хочешь выразить некую глубокую мысль или в очередной раз показать свое превосходство надо мной?

- Зря стараешься, Валентин. Зря. Тебе не удастся вывести меня.

- Олимпийское спокойствие?

- Представь себе. Видишь, как нас меняет время, мы становимся спокойнее, начинаем беречь нервы, экономить эмоции, и неожиданно оказывается, что в этом есть своя прелесть.

- Ты, как всегда, рассудительна.

- Да, хотя я не согласна с добавкой: "как всегда".

- Конечно, конечно, рассудительность и мудрость к тебе пришли с возрастом. Но мне всегда казалось, что в том, что ты называла любовью, было всеже больше рассудительности, чем эмоций, о которых ты говоришь.

- Тебе всегда казалось! - передразнила она: - Как ты можешь об этом судить, если ты меня и не любил.

- Ой, не надо опять этих разговоров. Наш опыт подсказывает, что они не укрепляют нервную систему.

- Какая забота о собственном здоровье.

- Просто я не терплю, когда ты в категоричной форме начинаешь за меня решать, что я думал, что не думал, что делал, что не делал. Твоя категоричность всегда угнетала меня, будто я плод твоей фантазии, и ты лучше меня знаешь, что у меня внутри. Ты, наверное, в детстве любила играть с пластелином, поэтому и из меня хотела лепить, что вздумается.

- Ты сам в этом виноват, ты же никогда особенно не сопротивлялся моей категоричности, мне ничего другого не оставалось, как гадать, что ты думаешь на самом деле, от тебя невозможно было добиться ничего конкретного. Ты никогда ни на что не решался. Вспомни сам. Мне все время приходилось думать за двоих, не надеясь на твою инициативу.

 

...Первый раз в дом директора института Дмитрия Егоровича Бережнова я попал совершенно случайно.

Как-то, той же зимой, когда я познакомился с Ниной, я помогал своему завлабу Семенову дотащить к нему домой осцилограф. Семенов частенько брал кое-что из лабораторного оборудования домой, на выходные, злые языки поговаривали, что он подрабатывает ремонтом радиоаппаратуры, но, по-моему, он был просто чокнутым на своих изобретениях и не представлял, как можно провести хотя бы день без работы.

Жил Семенов в одном из огромных желтоватых корпусов рядом с "Шайбой", возведенных когда-то для сотрудников института, и представлявших по первоначальному проекту что-то вроде муравейников слепленных из многокомнатных коммунальных квартир, но потом перепланированных и отданных городу для благоустройства крупных городских фигур. Семеновы каким-то чудом, наверное, ради отчетности и трогательной статьи в местной газете, получили вместе со своими пятью детьми квартиру в одном из этих дворцов.

Когда мы поднимались по лестнице, как не странно, но и в таких домах ломаются лифты, будто не понимают возложенной на них ответственности, Семенов указал на одну из массивных дверей с красивой медной ручкой и сказал:

- Запомни, здесь имеет счастье проживать наш дорогой и горячо любимый директор и великий учитель Бережнов. Его многочисленная семья из трех человек теснится всего в каких-то пяти комнатах.

Я хмыкнул в ответ, пытаясь по-удобнее перехватить скользкую коробку, в которую пришлось прятать прибор, чтобы не смущать зорких вахтеров у выхода из института.

Насилу отказавшись от настойчивых приглашений угоститься чайком и выслушав длительные благодарности за помощь, я наконец освободился и побежал вниз по широким пологим ступеням. Уже выходя из подъезда, я столкнулся с Ниной.

- Добрый день.

- Здравствуйте, физик. В этом доме не принято так носиться. Вы меня чуть не сбили.

- Простите. Рад вас видеть, - зачем-то сказал я, не зная, как еще отреагировать на неожиданную встречу, к тому же я действительно был рад ее видеть, потому что последнее время часто вспоминал ее, жалея, что не знаю, как ее найти.

Новогоднее ее поведение я объяснял для себя какими-то недавними и сильными переживаниями, в последствии я узнал, что был прав, хотя подробностей и не помню, и ругал себя за то, что тогда всеже обиделся на нее.

- Неужели.

- Давайте помогу, - я протянул руку и взял у нее большую спортивную сумку, которая оказалась удивительно легкой.

- Что ж, помогите, - пожала она плечами и пошла вверх по лестнице.

Остановилась она у дверей квартиры Бережнова:

- Спасибо.

- Как, и вы здесь живете?

Она с нескрываемым интересом посмотрела на меня, но мое удивление было настолько искренним и неподдельным, что не вызывало сомнений. Она вдруг громко и заразительно рассмеялась, потом успокоившись, сказала:

- Простите. Более глупой ситуации не придумаешь. Значит, вы действительно не знали, что я дочь Дмитрия Егоровича?

- Нет, - затряс я головой.

- Удивительно, тогда ночью ваше поведение... Простите, просто с некоторых пор я стала очень мнительной. Что ж, я приношу свои извинения за цирк, который устроила в Новый Год.

- Не стоит, я не обидчивый.

- Честно говоря, мне очень приятно, что я ошиблась. Знаете что, проходите-ка, я вас кофе угощу.

- Спасибо, не удобно вроде бы.

- Бросьте. Я вас приглашаю, - она распахнула дверь.

На кухне, по своим размерам напоминавшей квартиру, в которой мы жили с матерью, обставленной удобной светлой мебелью, Нина усадила меня за большой обеденный стол покрытый клетчатой скатертью, подобранной в тон занавескам на окне, поставила перед мой красивую серебрянную сахарницу, вазочку с печеньем и большую хрустальную пепельницу.

Кофе она сварила вкусный.

- Вы отлично делаете кофе.

- Должна же я хоть что-то уметь и делать сама, - она усмехнулась: - Представляю, какое я на вас произвела впечатление в прошлый раз.

- Я уже все забыл.

- Благородно. Вы откуда, здешний?

- Нет, вернее почти. Родился-то я в Большом Городе. Потом отец погиб и ...

Она была разговорчива, спокойна и доброжелательна.

Мы уже довольно долго сидели и разговаривали, когда где-то далеко хлопнула входная дверь, в коридоре послышались шаги и в кухню вошел Бережнов – высокий, седой, в больших очках и, как всегда, в безупречном костюме без единой лишней складочки и белоснежной рубашке:

- Добрый вечер.

Я встал:

- Здравствуйте.

- Привет, - сказала Нина, не поворачиваясь от плиты, на которой она в очередной раз варила кофе: - Это мой гость - Валентин. Тебя я не представляю, он тебя знает.

- Очень приятно, - Бережнов кивнул мне.

- Все, папа, официальная часть закончена, иди к себе. Мама придет из парикмахерской, накормит. Мы скоро уйдем.

Бережнов поморщился, посмотрев на спину дочери:

- Не думал, что помешаю вам.

- Ладно, папа, не заводись, просто твое присутствие будет смущать гостя.

Он слегка поклонился мне и вышел.

- Что же ты так? - спросил я: - Неудобно.

- Это тебя не касается, - в Нининых глазах опять промелькнул холодок: - Пей кофе, и пойдем, я тебя немного провожу...

 

Наши с Ниной отношения развивались неровно.

Бывали недели, когда мы встречались почти каждый день, иногда же не виделись очень подолгу. Так же неровно было и Нинино поведение. То она была спокойна и дружелюбна, а то на нее находило какое-то возбуждение, агрессивность, она становилась высокомерна и заносчива, создавалось впечатление, что былые подозрения вспыхивали в ней с новой силой. Она очень болезненно переносила любое напоминание об отце исходившее от кого-либо из сотрудников института в ее присутствии. С одной стороны, она любила шумные веселые компании, а с другой, видела в любом приглашении ее на вечеринку или на прогулку скрытую корысть. Такая подозрительность в сочетании с ее несдержанностью часто приводили к скандалам, либо выливались в идиотские выходки с ее стороны.

Мне было тяжело с ней, но в тоже время те часы, когда она была весела и открыта, доставляли мне истинное удовольствие, я был горд, что постепенно превращался в ее постоянного спутника, и даже в гости нас теперь начали приглашать вместе.

По всей видимости, я влюбился.

Я никогда не заговаривал с ней о своих чувствах, она никак не проявляла своих. Наши отношения скорее можно было назвать дружескими. Я мучался этим, но не проявлял никакой инициативы, боясь быть неправильно понятым, еще слишком свежи были воспоминания о нашей первой встрече, хотя с тех пор Нинина мнительность ни разу больше не распространялась на меня.

Так продолжалось до того вечера, когда я познакомил Нину с Маэстро.

Мы были у кого-то в гостях и уже почти ночью, возвращаясь домой, проходили мимо ресторана, из которого вышибала Эдик как раз в это время выпроваживал последнего посетителя.

- Маэстро еще не ушел? - спросил я.

- Здесь, - Эдик зябко повел плечами и посмотрел на темное небо, щедро посыпавшее землю крупными хлопьями мягкого снега.

- Зайдем погреться?

- Что ж, давай, - согласилась Нина: - Ты оказывается завсегдатай разных забегаловок.

- Это шикарный ресторан, ты ничего не понимаешь.

- Где уж нам, мы в столицах не учились, - Нина сегодня была в хорошем настроении, и я не хотел отпускать ее домой.

Мы прошли в зал, где уборщица уже мыла пол. Навстречу нам шел Маэстро, широко улыбаясь и потирая руки:

- Какие гости! А я уж думал, что радости сегодняшнего дня закончились. Привет, Валька. Ну-ка скорее познакомь. Давай, давай.

- Маэстро, Нина.

Нина улыбнулась, когда Маэстро, пригладив усы, бросился целовать ей руку:

- Знаете ли, не всякий день после закрытия нас посещают очаровательные дамы. Мы как-то не были готовы, поэтому простите, что не звучит туш, и нет моря цветов и толпы восторженных поклонников.

- Что ж, на первый раз прощаю.

- Кое-что конечно еще не поздно исправить.

Вскоре мы сидели за угловым столиком вокруг бутылки коньяка. Уборщица ушла, и наше уединение нарушали лишь голоса официанток, подсчитывавших выручку у стойки возле освещенного выхода на кухню.

- Значит, вы и есть Нина, - Маэстро поднял рюмку: - Много, очень много наслышан и теперь счастлив лицезреть. Предлагаю выпить за Валькино везение.

Признаться, я не помнил, чтобы когда-нибудь рассказывал ему о Нине, может быть, как-то раз сослался на нее, отказываясь от лыжной вылазки на дачу, но Маэстро не волновали такие мелочи, зато Нина мгновенно среагировала:

- Хороший тост. И как, отчеты вашего товарища соответствуют реальности или он слегка приукрасил меня? - Нина чуть отодвинулась от стола, как будто демонстрируя себя.

- Что вы! - не унимался Маэстро: - Он и сотой доли не смог бы выразить с помощью своего куцего лексикона. Он, можно сказать, онемел, поняв, какая удача выпала ему в его скучной ранее жизни.

- Что ж, теперь у вас будут более предметные беседы.

Маэстро покосился на меня, я незаметно и безнадежно махнул рукой.

Пока наливали коньяк, появилась Вера, на ее лице светилась радостная улыбка:

- Валя, приветик.

Я напрягся в ожидании, что она полезет целоваться, но она только потрепала меня по плечу и присела к столику.

Я познакомил их с Ниной.

Посидев еще немного, мы ушли, оставив Маэстро и Веру за недопитой бутылкой. Прощание было довольно прохладным, а на Верины приглашения и предложения встретиться снова, произносимые с ее обычной сияющей улыбкой, Нина едва заметно хмыкнула и, чопорно поклонившись, отвернулась.

На улицу мы вышли молча.

Нина пресекла мою попытку взять ее под руку, довольно резко оттолкнув меня, и прибавила шаг, уверенно и сердито поскрипывая снегом.

Уже когда мы почти подошли к ее дому, она вдруг заговорила:

- Что ж, значит, ты обсуждаешь меня со своими собутыльниками? - неких подобных обвинений я и ожидал: - Очень приятно, я жутко благодарна тебе за твою заботу о моей рекламе. И как, твои дружки советуют тебе продолжать приударять за мной? - она посмотрела на меня.

- Я не понимаю, на что ты обиделась. Обычный треп...

- Я не желаю становиться предметом обычного трепа! А эта - влюбленная кошечка - с каким обожанием она на тебя смотрела, только что не мурлыкала в экстазе. Поразительный успех среди ресторанных девочек, - Нина брезгливо передернула плечами.

- Брось, Нина, это же друзья детства, - попытался улыбнуться я.

- Друзья? Детства? Да ты весь расцвел, когда появилась эта пигалица, - у Нины в глазах сверкнули злые слезы.

- Что ты такая мнительная, - я сразу же понял, что говорить этого не стоило, поблагодарив Бога, что не ляпнул ничего насчет ревности, хотя это слово и мелькнуло у меня в голове.

- Мнительная? - она прищурила глаза и поджала губы: - Ты - дурак, если считаешь, что меня это все интересует! Это твои личные дела, и они меня не касаются, но в будущем прошу избавить меня от необходимости общаться с подобными ..., подобными девицами!

- Нина, успокойся, все это ерунда, - я попытался погладить ее по плечу, несмотря ни на что эта вспышка обрадовала меня.

- Не тронь меня, - стряхнула она мою руку.

Мы подошли к ее дому.

- Благодарю, что порводил. Прости, что отвлекла тебя от твоих дел.

- Нина, не сердись.

- До свиданья.

- Спокойной ночи, - вздохнул я.

Она резко отвернулась и скрылась за дверью подъезда.

Я понуро побрел прочь.

Не успел я сделать и нескольких шагов, как за спиной вновь скрипнула дверь, и послышались поспешные шаги. Я обернулся, Нина подошла слегка запыхавшись:

- Может, ты конечно и не стоишь того, но я решила напоить тебя кофе, - на ее лице не было видно и следа от недавней суровости: - Пошли, - она взяла меня под руку и потянула за собой.

Я попытался сопротивляться:

- Поздно...

- Это тебя не касается, я тебя приглашаю, или ты посмеешь мне отказать?

- Конечно, нет, - улыбнулся я, смена ее настроения, казалось, сняла с моей души тяжелый камень.

Мы поднялись пешком, хотя лифт и работал, но Нина никогда не пользовалась им. Она отперла дверь, прошла вперед и зажгла свет в прихожей. Квартира была погружена в темноту и тишину. Я помог раздеться Нине, снял свое пальто и на цыпочках пошел за ней в комнату.

- Что ты крадешься? - громко спросила Нина: - Иди нормально.

- А что никого нет? - на всякий случай шепотом спросил я.

- Все дома и, наверное, спят, но что это меняет. Ты же пришел ко мне в гости. Веди себя нормально.

Мне было не по себе от тишины вокруг и от Нининой уверенности.

В эту ночь я в первый раз остался у нее ночевать, точнее было бы сказать, что это Нина оставила меня у себя.

Но ночь не принесла особых восторгов, несмотря на то, что обставлено было это событие со всей присущей Нине шикарностью: кофе, свечи, шампанское, накрахмаленное белье, шикарная постель... Это была ночь, как, впрочем, и большинство последующих, мучительной битвы Нининого психического и эмоционального темперамента и ее физической холодности, битвы, в которой с безнадежным упрямством принимал участие и я, пока под утро, когда меня перестал вдохновлять даже Нинен горячий шепот, не понял бесполезность этой битвы и меня не одолела тяжелая тоска и непреодолимое желание плюнуть на все и уснуть.

Утром я был подавлен, измотан морально и физически.

Нина же была спокойна и весела, улыбалась, глядя на меня, с несвойственной ей ранее предупредительностью ухаживала за мной. Я не понимал ее настроения, я ожидал раздражительности и скорее обозленности, а уж никак не нежности, ее, казалось, совершенно не огорчала вынужденная капитуляция в ночной битве.

Мое плохое настроение усугубилось еще и тем, что по Нининому велению мне пришлось завтракать в кругу ее семьи, в более идиотское положение я еще не попадал, и, хотя со мной были вежливы и делали вид, что все так и должно быть, я постоянно чувствовал витавшую в воздухе вполне естественную натянутость. Интересно, думал я, были-ли уже счастливчики получавшие приглашение к завтраку? В том, что были счастливчики приглашенные в постель я не сомневался, хотя меня это неочень волновало.

После той ночи Нина изменилась.

Она, казалось, успокоилась, как будто приняла какое-то окончательное решение и согласовало его со мной. Вела она теперь себя более ровно, постоянно находясь в приподнятом настроении, назначала ежедневные встречи, при этом, не проявляя никаких сомнений в моем согласии, при каждом удобном случае приводила меня к себе домой, не упускала возможности поцеловать меня, не обращая внимания на присутствие своих родителей либо случайных прохожих на улице. В ней как будто просыпалось чувство собственника.

Изменилось и мое отношение к ней.

Нет, нельзя сказать, что я совсем охладел к ней, но стал более сдержан и рассудителен в своих чувствах, я мог теперь наблюдать за ней и самим собой как бы со стороны, любой всплеск ее эмоций и непосредственности вдруг начинал видеться мне наигранным и фальшивым, мне казалось, что она искусно плетет вокруг меня сети, все крепче привязывая к себе, не оставляя не малейшего шанса на отступление. Мне продолжали приносить радость наши дневные встречи, но каждый вечер я старался искать благовидные предлоги, чтобы уйти, сокращая до минимума количество ночей, проводимых с ней, когда же все-таки приходилось остаться, то мне стоило неимоверных усилий скрывать возникавшее вдруг во мне раздражение и делать вид, что не замечаю тщетности ее попыток зажечь, перебороть себя. Во мне начала зарождаться неуверенность в себе, некий комплекс неполноценности, который, с одной стороны, заставлял меня прилагать максимум усилий в ночных сражениях, отгоняя мысль об их бесполезности, чем еще больше, я это чувствовал, покорял Нину, а, с другой, все больше отдалял ее от меня...

 

- Ты не права, Нина, - покачал я головой: - По крайней мере один из наиболее серьезных шагов я сделала сам.

- Да? О чем это ты? - она удивленно подняла брови.

- Вот уж инициативу создания нашей крепкой, здоровой семьи ты у меня никак не отнимешь.

- Ты прав, ты меня тогда сразил на повал.

- Согласен, что моя инициатива в этом вопросе и привела, в конце концов, к плачевным результатам, но все же она существовала.

- Я до сих пор не пойму, что тебя на это толкнуло?

- Глубокие чувства, дорогая, только глубокие чувства.

 

...К тому времени, Ниниными стараниями я уже стал почти своим человеком в квартире Бережновых, и бывали даже случаи, когда попадал туда в Нинино отсутствие.

Так было и в этот раз. Мы договорились, что я зайду за ней, чтобы пойти в гости, но Нина где-то задерживалась, и мы оказались один на один с Дмитрием Егоровичем. В ожидании прихода Нины мы сидели на кухне и пили чай, сначала разговор шел о каких-то международных событиях, потом перешел на житейские проблемы, затем скатился на погоду и, наконец, увял.

Бережнов, помешивая ложечкой остывший чай, незаметно поглядывал на часы, видимо куда-то торопился, но не решался оставить меня одного, наконец, вздохнув и видимо решив, что молчание слишком затянулось, вспомнив об обязанностях хозяина дома, бодрым голосом спросил:

- Ну-с, молодой человек, каковы же ваши дальнейшие намерения и планы?

Я растерялся, ранее никогда разговор в этом доме не заходил о моей личности, и, рассудив, что вопрос не может касаться только меня одного, брякнул:

- Самые серьезные, Дмитрий Егорович. Мы с Ниной любим друг друга и...

Он даже крякнул от неожиданности, и только сейчас я понял, что вопрос, скорее всего, касался моей работы, а уж никак не его дочери, сам начать разговор о которой, я думаю, он никогда бы и не решился. Как я тогда уже понял, он безумно любил дочь, слушался ее во всем и в некотором смысле даже побаивался ее.

Повисла неловкая пауза.

Деваться было некуда, и я продолжал:

- Дмитрий Егорович, я хотел бы просить руки вашей дочери.

Получилось как-то очень напыщенно и неискренне, и я видел, что Бережнов тоже почувствовал это, мне даже стало жалко его, такой у него был растерянный и несчастный вид. Суровый директор огромного института, лишенный поддержки стен своего родного кабинета, оказался неспособным быстро среагировать на неожиданную ситуацию и сидел, молча и удивленно глядя на меня.

Я же сейчас благодарил Бога за свою непонятливость, ибо случай предоставлял мне возможность разом разрешить все сомнения и проблемы моего нынешнего положения. Либо так, либо этак, подумал я с облегчением. Я сам давал ему повод выставить меня из дома раз и навсегда и сделать это в вежливой форме ответа на мою просьбу. Но через минут его вид уже убедил меня, что ничего он не решит и что, хотя больше всего на свете он видимо боится потерять Нину, моя просьба поставила его в самое трудное положение, выхода из которого он даже и не попытается найти.

В этот момент на кухню вошла Нина:

- Привет. Все чаи гоняете? Папа тебя еще не заболтал?

Бережнов с видимым облегчением поднялся и, чмокнув Нину в лоб, чего он раньше не позволял себе в моем присутствии, он вообще любил при посторонних держать марку и не скатываться на роль добродушного, пристарелого главы семейства, сказал:

- Решайте все сами. Вы взрослые люди.

Похлопав Нину по плечу, он поспешно вышел из кухни.

- Что это с ним? - удивилась Нина: - Как это он решился признать меня взрослой? Ну-ка, признавайся, что здесь произошло?

Я встал и, готовясь к очередной вспышке надменности или подозрительности с ее стороны, признался:

- Я просил у твоего отца твоей руки.

- Великолепно! - Нина села: - Ты, наконец, решился сделать мне предложение.

Она вскочила и, обняв меня, начала целовать.

Я был поражен таким всплеском эмоций.

Вскоре после этого я познакомил Нину с матерью.

По такому случаю мама надела одно из немногих нарядных платьев, не забыв, однако, накинуть на плечи старую, заштопанную шаль. Она испекла свой фирменный пирог с брусничным вареньем.

Чаепитие прошло тихо и спокойно.

Нина маме понравилась.

Свадьба была назначена на конец осени, которая в том году ознаменовалась раннеми снегопадами, укрывшими белым ковром, еще не успевшие окончательно расстаться с листвой деревья...

 

- Глубокие или неглубокие, но я до сих пор тешу себя надеждой, что какие-то чувства у тебя ко мне были, тогда, во время свадьбы, - говорила это Нина, опять отвернувшись к окну, свет придорожных фонарей, проносившихся за стеклом, бросал блики на ее лицо.

Я промолчал: возражать было бы смешно и глупо, а соглашаться не имело смысла, да она, скорее всего, и не ждала никакого ответа, обращаясь больше к себе самой, чем ко мне.

- По крайней мере, ты был достаточно внимателен, и довольно снисходительно позволял любить тебя.

- Спасибо за столь лестный отзыв. Стоило прожить столько лет, чтобы узнать, что тебя любили.

- Что ж, можешь продолжать делать вид, будто ты этого не знал. Тебе так удобнее, так ради Бога.

- Что ты, что ты! Никогда в этом не сомневался, однако, странная это была любовь. Неужели любовь, в твоем понимании, выражается в постоянном стремлении унизить любимого человека?

Она резко повернулась ко мне, хотела что-то сказать, но передумала, взяла сумочку, лежавшую рядом, достала сигареты и закурила.

- Может, угостишь? - спросил я.

Она молча протянула мне пачку.

- По-моему, унижение должна была испытывать я, - наконец сказала Нина: - ведь случилось то, чего я, наверное, больше всего боялась.

- Да? - с интересом спросил я: - Что же это за ужасная вещь?

- Вещь действительно ужасная, во всяком случае, для меня. Ты очень быстро начал извлекать выгоду из нашего брака. И она заслонила для тебя все остальное.

- Ну...! - задохнулся я от возмущения, старые обиды всколыхнулась во мне с новой силой.

 

...Вокруг меня на работе стало что-то происходить буквально сразу же после моего сватовства. Я постоянно ощущал чьи-то взгляды, казалось, слышал шепот за спиной, как-то при встрече со мной Любовь Андреевна, секретарша Бережнова, поспешно перевернула папку, которую держала в руках, но мне показалось, что я успел заметить на обложке свою фамилию. Семенов стал со мной более сдержан, больше не просил помочь с доставкой аппаратуры, а однажды, пригласив к себе в кабинет, отгороженный от комнаты, занимаемой лабораторией, стеклянной перегородкой, не глядя на меня, сказал:

- Слушай, Валентин, я тут изучил твой отчет. Интересные у тебя результаты получились. Мне кажется, тебе надо оформить статью, да и вообще по-серьезней подумывать о научной карьере, не век же тебе в младших-то сидеть. Как ты?

- Да пока некогда, - я не был готов к такому разговору.

- Подумай, подумай.

Как-то незаметно с меня в лаборатории сняли различную повседневную работу, у меня оказалась уйма свободного времени, мне, действительно, удалось оформить и отправить статью, появилась возможность вернуться к теме, начатой еще при написании дипломной работы.

Я прекрасно отдавал себе отчет в причинах происходивших на работе перемен и не строил на этот счет никаких иллюзий, но мне не хотелось думать на эту тему, не хотелось принимать никаких решений, однажды я уже пожертвовал ради благородства своей карьерой и решиться на это второй раз мне не хватило бы сил, поэтому я продолжал делать вид, что воспринимаю все происходящее, как должное или вообще его не замечаю.

Но мое самолюбие подстегивало меня, я работал, как вол, пусть мне создали условия, но я не никому не позволю бросить мне упрек в безделье. Мои усилия не оставались бесплодными, и вскоре дали хорошие всходы в виде великолепных результатов, которые в свою очередь еще больше подхлестывали мое усердие. Я задерживался на работе до позднего вечера, забывая сходить на обед, дома по ночам, долго не мог уснуть, лежа в темноте и еще и еще раз перепроверяя в голове дневные расчеты, до мелочей продумывая планы предстоящих экспериментов. Я был одержим идеей добиться вопреки всему признания собственных заслуг.

Это было самое прекрасное время! Каждый раз, вспоминая те дни, я и по сей день испытываю какое-то радостное, лихорадочное возбуждение. Никогда еще не работал я так плодотворно и увлеченно.

Даже Семенов, который после моей свадьбы, перешел со мной на вы и начал называть меня по имени и отчеству, как-то незаметно подключился к моей работе, зараженный моей увлеченностью, и постепенно забыл о заведенных самим условностях.

Частенько по вечерам, когда за окном в кромешной тьме злобно завывала вьюга, он сидел на крутящейся табуретке, зябко кутаясь в огромный, домашней вязки свитер, тиская в ладонях стакан с горячим чаем, и уже отупело глядел на скрипящий самописец, но не уходил домой раньше меня, лишь периодически напоминая:

- Все, Валентин, пора. Голова все равно не варит. Утро вечера мудренее.

- Вы идите, я скоро.

Он вздыхал и оставался сидеть.

И вот, когда уже начинал отключаться я, он вдруг тихо, почти шепотом, говорил:

- Знаешь, у тебя, мне кажется, неверно выставлен терморежим, поэтому и кривуля нитуда идет.

И, как всегда, оказывался прав. Мы перечеркивали работу всего вечера и начинали сначала.

Домой, а жил я теперь у Бережновых, ни у кого и сомнений не возникло, что после свадьбы я должен переехать к ним, так вот, домой в те дни я приходил измотанный до предела, Нина кормила меня на кухне, не дослушивая мой рассказ о прошедшем дне, торопила:

- Пойдем, я сегодня очень устала.

Поначалу я не обращал на это внимание, но постепенно меня начало задевать такое невнимание к моим делам, при этом невнимание касалось только работы, если я рассказывал что-нибудь другое, то Нина всегда слушала с интересом, вникала, переспрашивала.

Однажды, придя домой после удачного завершения серии опытов, результаты которых, как мне казалось, должны были вывести мою работу на финишную прямую, я не выдержал и в ответ на напоминание о позднем времени возмутился:

- В чем дело? Тебя совершенно не интересует моя жизнь.

- Напротив, меня очень интересует твоя жизнь. Но неужели ты считаешь, что твоя жизнь ограничевается стенами "Шайбы"?

- Но это моя работа..., - я отодвинул тарелку и откинулся на спинку стула.

- И что? А я? Я тебя уже совсем не интересую? За последние месяцы ты ведешь себя, как одержимый. Мы с тобой никуда не ходим, нигде не бываем, я постоянно одна, - она подошла ко мне сзади, оперлась локтями на мои плечи, поцеловала в затылок: - Смотри, не стригся уже сто лет. Я скучаю без тебя, а ты приходишь, и для тебя дом, как продолжение работы, а я как послушная студентка должна вникать в непонятные мне вещи.

- Но как же иначе, это мое дело и должен довести его до конца, иначе я сам себя перестану уважать.

- Я знаю, как у тебя идут дела. Папа наводил справки, и твой начальник говорит, что через годик-полтора ты уже сможешь выйти на защиту диссертации. Я уверенна, что все будет хорошо, а иначе и быть не может, ты же у нас умница!

Я весь сжался, напоминание о папочке в сочетании с уверениями, что все будет хорошо, вывели меня из равновесия, я был уверен, что это намек на бессмысленность моих усилий, намек на то, что папочке достаточно ручкой махнуть и все будет отлично, и никому не нужны бессонные ночи и прочие муки творчества. Меня как по щеке хлестнули, мол, что ты пыжишься, что-то доказываешь, все равно от тебя ничего не зависит, все будет решаться без твоего вмешательства.

Я промолчал, ничего не ответил.

Как-то мы с Ниной договорились пойти на день рождения к ее давней подруге, мне было поручено купить цветы, а потом ждать Нину на автобусной остановке, рядом с домом именинницы, куда Нина придет прямо из бассейна.

И надо же было, чтобы именно в этот день у нас с Семеновым пошла удачная серия, первая за последний месяц. Семенов бегал вокруг стола с приборами, как мальчишка, отгоняя наших лаборанток - не дай Бог заденут какой-нибудь провод. Я лихорадочно заносил в журнал показания датчиков, которые, наконец, ожив, сыпали данные, как сумасшедшие.

И вдруг во всю эту кутерьму ворвался телефонный звонок.

Я сорвал трубку, чуть не уронив аппарат, прижал ее ухом к плечу и, продолжая писать, крикнул:

- Говорите!

- Рада узнать, что ты жив и здоров, - услышал я Нинин голос.

- Привет, - ответил я удивленно, раньше она никогда не звонила мне на работу.

- Что ж, можешь продолжать в том же духе. По всей видимости, семья для тебя уже ничего не значит. Пока.

Она бросила трубку. И только тут я вспомнил о приглашении в гости, о цветах и назначенной встрече, выругался и вернулся к работе, но сосредоточиться уже не удавалось.

Вечером Нина вернулась поздно. Она была сильно навеселе, делала вид, что не замечает меня, не реагировала даже на мои попытки заговорить и извиниться.

Утром, когда я проснулся, она уже не спала, сидела в постели, глядя на мое пробуждение восполенными глазами:

- Валя, я так больше не могу! Ты совершенно переменился, я не узнаю тебя. Неужели я уже для тебя ничего не значу?

Я обнял и поцеловал ее:

- Прости, Ниночка, прости, я просто скот. Давай сегодня куда-нибудь сходим.

Вечером мы чинно отправились в кино.

Через несколько дней, после обеденного перерыва, Семенов вернулся хмурый и задумчивый:

- Зайдите, - обратился он ко мне.

Я вошел в кабинет и закрыл дверь.

Семенов нервно прохаживался вдоль окна, явно не зная, как начать разговор. Наконец он решился:

- Вообщем так, я... я считаю, что полученных результатов вполне достаточно для оформления работы, пора подводить итог.

- Но, Николай Петрович, еще же не завершен полностью эксперимент.

- Это уже дело техники. Есть группа по схожей тематике, они доведут экспериментальную часть, вам же необходимо переходить к оформлению.

- Но...

- Все, вы свободны.

Вечером, едва дождавшись окончания семейного ужина и оказавшись вдвоем с Ниной в нашей комнате, я спросил:

- Это твоя работа?

- Что? - не поняла она.

- Это по твоему приказу папочка поговорил с Семеновым? - по смене поведения Николая Петровича я сразу понял, где он побывал во время сегодняшнего обеда.

- А что случилось?

- Ты прекрасно знаешь, что случилось! Мне велено заниматься оформлением еще недоделанной работы. За меня, видите ли, доделают.

- Ах, это, я просто вчера спросила папу, неужели для защиты диссертации необходимо гробить здоровье.

- Ах, ах, ты только спросила!

- Что ты на меня накинулся, я ничего не понимаю в ваших делах, разбирайся сам. Но я уверена, что ты слишком серьезно ко всему относишься, - она обняла меня: - Лучше поцелуй, а то пришел с работы и даже не приласкал.

Я махнул на все рукой: пусть идет, как идет, к тому же недавно тесть ездил в командировку в Москву на защиту Толстого и вернулся под впечатлением грандиозности проделанной моим приятелем работы:

- Он тебе привет передавал, - сказал тогда за обедом, устроенным в честь его возвращения (такова была традиция в семье Бережновых), Дмитрий Егорович: - Интересовался и твоими успехами. Говорит, что был когда-то твоим подопечным.

- Да, что-то в этом роде.

- Давай, давай, доганяй его. Как там дела?

- Все нормально, готовлюсь философию сдавать.

- Где сдаешь-то?

Я назвал один из учебных институтов.

- И как, двигается?

- С трудом, темный лес, никакой логики, одни цитаты.

- Ничего, все через это проходили, и ты перескочишь, - по его тону я понял, что все будет нормально, что он понял мою завуалированную просьбу.

Этой просьбы я и не стеснялся, она не касалась моей работы, ее удовлетворение лишь позволило бы мне больше времени уделить делу, так что совесть моя была чиста.

Философию я сдал без труда.

Аналогично проскочил я и остальные экзамены.

Как-то вечером, на работе мы с ним не общались, а, если и сталкивались где-нибудь в коридоре, то он чинно со мной раскланивался и быстро проходил мимо, после первой такой встречи, дома он сказал: "Ты уж прости, что я так проскочил сегодня, но давай договоримся - на работе я директор, ты сотрудник. Иначе, знаешь, сколько злых языков", так вот, как-то вечером Бережнов завел разговор о приближающейся защите:

- У тебя еще не выбран научный руководитель.

- Семенов, конечно, - не задумываясь, ответил я.

- Нет, Валентин, ты уж не обижайся, во-первых, он и юридически не имеет права, а во-вторых, Семенов - это несерьезно. Нужна фигура. Номинально, конечно. Семенов очень толковый специалист, и я понимаю, что реально он является твоим руководителем, но он не тот человек, чья фамилия должна стоять на твоем титульном листе. Ты меня понимаешь?

- Да, - вздохнув, согласился я.

- Ты не волнуйся, с Семеновым я сам поговорю, он не будет в обиде. И еще, один вопрос.

- Да?

- Я считаю, что тебе не стоит защищаться в родных стенах. Понимаешь, наше родство может быть неправильно истолковано, а я хочу сделать все так, что комар носа не подточит. Это, прежде всего надо тебе, чтобы потом какой-нибудь негодяй не мог тебя ткнуть носом. Кроме того, наше руководство бросает из стороны в сторону: то давай династии, то долой семейственность. Ты меня понимаешь?

- Конечно, но я никого не знаю в Городке, я имею в виду, в других конторах.

- Ой, прошу тебя, не называй наш институт этим модным сейчас словечком, меня от него просто коробит, есть в нем что-то недостойное.

- Хорошо.

- Не волнуйся, готовь работу, а представишь ее в Совет ..., - он назвал один из городских институтов: - Там и руководителя тебе подыщем, а с оппонентами я уже все решил. Так что готовь работу.

Дело шло к завершению работы, я уже мог чуть-чуть расслабиться. Нина уехала в саноторий, какой-то очень хороший, даже Бережнову, при всех его связях, путевка эта досталась с трудом.

- Валя, ты не сердись, что я тебя бросаю, - оправдывалась Нина, лежа рядом и прижимаясь щекой к моему плечу: - Но понимаешь, такая путевка, раз в жизни.

- Да что ты, - я уже строил планы о том, с каким удовольствием брошусь в работу, вспоминая период начала своей научной карьеры: - Поезжай, отдохни.

- Да ну, отдыхать без тебя. Я подлечусь и домой.

- Что тебе лечить-то? - искренне удивился я.

- Да там, по женской части. Не хочется без тебя уезжать. Отпуск истрачу, потом и вместе никуда не съездим.

Нина уехала, а моим мечтам о запойной работе не пришлось сбыться, вдохновение не приходило. Несколько первых дней я оставался в лаборатории по вечерам, но больше времени тратил на перекуры, чем на дело, азарт прошел, трудности уже больше не вдохновляли, и я, махнув рукой, начал по выходным ездить с Маэстро, а иногда еще и с Верой, к нему на дачу, где мы целый месяц обмывали новую Маэстровскую машину. В будние дни по вечерам я либо сидел перед телевизором, либо шел в кино, либо к матери.

Время летело незаметно.

И вдруг выяснилось, что необходимо провести дополнительную серию опытов, а большинство членов группы, занимавшихся ими, ушли в отпуск. Я в отчаянии пожаловался на судьбу Дмитрию Егоровичу. На следующий день к нам в лабораторию пришли три временных сотрудника. Семенов был недоволен, ходил вокруг них кругами, придирался к каждой мелочи, мрачно посапывал носом, со мной старался не разговаривать, от работы совсем отдалился. Мне пришлось самому вводить новичков в курс дела, забросив оформление работы.

Наконец все было готово, и я смог немного отдохнуть.

Ездить, как другим, за отзывами мне не пришлось, для этого достаточно оказалось нескольких звонков, сделанных Бережновым, и пока бумаги ходили туда-сюда, мы с Ниной наслаждались свободой.

Перед защитой Бережнов, сидя в кресле перед телевизором, инструктировал меня:

- Ты главное не волнуйся, мурыжить они тебя будут, но это уже ни на что не влияет. Работа сделана, работа серьезная, отзывы великолепные, акты все есть. Никуда они не денутся, все будет отлично. Так что пора уже думать о банкете, - засмеялся он, повернувшись ко мне: - Как там жена готовится.

- Ресторан заказала.

- Это самое главное. Пригласишь?

- Конечно.

Дома никого кроме нас не было, и Дмитрий Егорович расхрабрился:

- Давай по рюмоче опрокинем за твои успехи.

Я сходил на кухню за коньяком, бар в комнате почему-то использовался для хранения косметики, налил.

- Ну что ж, Валентин, ты оправдал мои надежды. Из тебя выйдет толк.

- Не сглазить бы.

- Ничего. Самое главное уже позади. За тебя.

- Спасибо.

Мы выпили.

- Надо уже подумывать и о продвижении, - продолжал Бережнов.

- Рановато, наверное.

- Самое время. Пойдешь на место Семенова.

- А он куда?

- Найдем что-нибудь, он у нас без степени, а времена сейчас знаешь какие: без бумажки ты козявка. Так что придется ему что-то подыскать.

- Да он многих остепененных стоит, с его-то опытом...

- Знаю, знаю, но против инструкций тоже не пойдешь. Он у нас мастер, рукодельник, так сказать, вот мы ему и найдем что-нибудь.

Я представлял, какой это будет удар для Семенова, да и для всей лаборатории, коллектив которой создавался и воспитывался им, но поделать ничего не мог, тесть был неумолим.

Защита прошла великолепно, я был в ударе. Маэстро, каким-то чудом пробравшийся без пропуска в зал, постоянно показывал мне большой палец с одного из последних рядов.

Еще прекраснее прошел банкет - как я добрался домой, не помню.

На следующий день отмечали мою защиту дома, в тесном семейном кругу, я был переполнен впечатлениям собственного успеха, много говорил, потылся вернуть постоянно уходящий в сторону разговор на тему вчерашнего события. Не смог я остановиться и когда мы с Ниной уже ушли к себе в комнату.

- Ой, Валя, хватит, я так устала со всеми этими хлопотами. Ты не представляешь, как тяжело сейчас что-нибудь достать, ничего нет, из-за каждой мелочи надо полгорода обегать. Ой, кошмар! - вздохнула она.

- Брось, Нина, все это мелочи. Попросила бы отца, он бы наверняка все устроил.

- Да ему не до этого было. Он весь в тебе, как там то, как там это, тому позвонить, с этим встретиться. Вон, он какой теперь довольный, я его давно таким не видела. Любуется тобой, как художник своей картиной.

Я плюхнулся на диван, старательно пропустив мимо ушей последние Нинины слова:

- Ух, я тоже устал. Столько нервов, все эти дурацкие вопросы, жалко, что тебя там не было, посмотрела бы, как они меня пытались замордовать.

- Ой, Валя, кончай, - у нее заело молнию на платье, и она, нервно дергая ворот, пыталась ее растегнуть: - Я за эти дни уже десятый раз слышу, как ты от них отбивался. Помог бы лучше.

Я встал и растегнул молнию:

- Тебя совсем не интересует мой успех, тебя больше волнует настроение твоего папочки, будто это он защищался.

- А разве не так? Еще не известно, чтобы ты без него делал, просиживал бы сутками на работе, как холостяк какой-нибудь.

- Может быть, по-твоему, это только его заслуга?! - теперь уж я завелся с полоборота.

- Успокойся, я действительно очень устала.

- Ах, ты устала! И поэтому ты можешь оскорблять меня, портить мне мой праздник. Что же это за жена, которая не верит в силы собственного мужа! - чувствуя, что могу наговорить, черт знает что, я выскочил из комнаты, оделся и вышел на улицу.

В эту ночь я не пришел ночевать.

Утром Нина меня встретила со слезами на глазах:

- Слава Богу, я уже что только не передумала! - она бросилась мне на шею: - Прости меня дуру такую! Прости!

С тех пор она никогда не упомянала об участии отца в моей научной карьере.

Через несколько месяцев Бережнов подписал приказ о моем назначении на должность заведующего лабораторией, за неделю до этого Семенов был переведен в другой отдел на ведущего инженера.

Почти сразу же после моего назначения несколько сотрудников лаборатории уволились по собственному желанию, а я занялся подбором собственных кадров.

Тогда же Бережнов назначил меня ответственным за выпуск институтского сборника статей, выходившего раз в полгода. Поначалу я был недоволен, зачем мне нужна эта дополнительная общественная нагрузка, но вскоре оценил прелесть этого назначения. Моя работа по выпуску сборника сводилась к тому, что я должен был собрать статьи желающих напечататься, подготовить их для передачи в типографию, написать коротенькое обобщающее вступление, что-нибудь о важности науки для решения стоящих перед обществом задач, и передать все материалы сначала машинисткам, а потом и в типографию. Вроде бы ерунда, но за то выходили все сборники под моей общей редакцией, и список моих научных трудов разрастался.

Через пару лет я уже дорос до заместителя заведующего отделом...

 

Переборов вспышку возмущения и слегка успокоился.

- Надо же, как тебя задевают столь очевидные вещи, - покачала головой Нина: - Не переживай так бурно.

- Ты умеешь с достойным тактом бить по больным местам.

- Ах, ах! Твое самолюбие не дремлет даже с похмелья.

- Причем здесь мое самолюбие? Ты всю нашу совместную жизнь пыталась лишить меня собственного я. Ты вспомни, я хоть раз просил тебя или твоего папочку о чем-нибудь. Нет, это вы пытались превратить меня в иждивенца, чтобы повязать по рукам и ногам. Я согласен, может быть вы, в частности ты, делала это не осознанно, из благих побуждений, но что должен был чувствовать при этом я, ты не думала?

- Прости, но ты со спокойной душой принимал все это и не задумывался. Вспомни, как ты воспринимал продвижение твоего этого школьного приятеля, Толстого что ли. Ты весь кипел от возмущения, узнавая про его взлет.

- Какое это имеет отношение к нам? Это наше старое соперничество, еще со школы. При чем здесь вообще Толстый?

- Очень даже причем. Ты был достаточно умен, чтобы в прямую не просить о чем-то, твое самолюбие никогда бы тебе этого не позволило. Однако намек на то, что твой школьный подопечный уже заведует отделом, да еще в столице, а ты здесь в провинции сидишь непонятый и неоцененный, был весьма прозрачен.

- Ну, знаешь! Так извращенно понимать чужие слова. Так можно все что угодно перевернуть, - я махнул рукой.

Она с улыбкой смотрела на меня:

- Какое оскорбленное чувство собственного достоинства. Ты великолепен.

- Бессмысленный разговор. Мы никогда не придем ни к чему, - я потянулся через столик и вытащил еще одну сигарету из ее пачки.

- Разговор-то может и бессмысленный, особенно теперь, когда ты добился, чего хотел. Насколько я знаю, ты перебираешься в Город не на пустое место.

- И конечно, по твоему убеждению, в этом заслуга лишь твоей семьи?

- Я этого не говорила.

- Но думала.

- Оставь мои мысли в покое, - сказала она это спокойно, без раздражения, но настойчиво.

- Ты видимо ждешь благодарности за то, что вывела меня в люди, дала, так сказать, путевку в жизнь. А я неблагодарная свинья сижу и молчу, а не ношу тебя на руках, не топлю в море цветов, не поливаю все вокруг шампанским.

Чуть склонив голову на бок, она внимательно наблюдала за мной, нервно постукивая ногтями по грязной скатерти.

Ее молчание, как всегда, выводило меня из себя:

- Благодарности, за то, что вы лишили меня возможности получать удовлетворение от работы! Я не мог с тобой поделиться даже своими успехами, на все был ответ: не волнуйся, папа поможет. Моих успехов не существовало, ты видела в них лишь результаты интгрижек твоего папочки, ты не верила в меня. «Мы опять сегодня опаздали в гости!» - передразнил я ее: - «Милый брось свои книжки, пошли в постельку, уже поздно.» А что твоя постель...

Видимо на моем лице было написано больше, чем я успел сказать.

На ее щеках вспыхнули красные пятна, на глаза навернулись слезы, я не ожидал этого и понял, что зарвался.

- Ты мерзок! - дрожащим голосом сказала она.

- Ладно, прости, - успокоился я: - Ты сама меня вывела.

- Как ты мерзок! Думаешь, я не знаю, что ты бегал к этой своей девке. Какой великолепный ты был сначала, а постепенно, я же видела, что каждый вечер ты шел, как на Голгоффу, ты как будто отрабатывал какую-то трудовую повинность. Ты быстренько нашел утешение у этой певички!

Я был уверен, что Нина ничего не может знать, она могла догадываться, но знать наверняка ничего не могла.

- Что ты чушь несешь, - как можно более искренне удивился я: - Какая певичка?

- Не ври! Теперь-то уж что! Я стерпела тогда, наверное, и сейчас уж как-нибудь. Только не ври больше. К чему? Я знаю, что это началось еще до свадьбы, а потом после защиты. Наш Городок слишком мал, чтобы что-то скрыть.

Я чувствовал себя совершенно по идиотски, все эти годы я был уверен, что моя связь с Верой является полнейшей тайной, а теперь... Мне стало мерзко, но не от сознания вины, а от того, что я представил, как смешны были мои объяснения об опозданиях, если учесть, что Нина все знала, как я должен был глупо выглядеть в ее глазах.

Нина плакала, тихо, без всхлипов, просто слезы струйками сбегали по ее щекам.

 

...Все началось с того, что я, как и полагается, решил перед свадьбой устроить мальчишник, решил я это конечно не сам, а под давлением Маэстро и еще нескольких старых приятелей.

- Собираемся в нашем кабаке, - предложил Маэстро: - В четверг, как раз санитарный день, клиентов не будет. Все будет хокей!

Больше всего я опасался неприятного разговора на эту тему с Ниной, но она удивительно просто согласилась: раз полагается, значит надо.

- Смотри, не упейся там, - смеясь, предупредила она.

Народу собралось человек пятнадцать, были приглашенные и с работы, но Семенов, которого я приглашал несколько раз и который обещал постараться, не пришел, сказав потом, что не с кем было оставить младшего.

Застолье получилось бурное и шумное, но настоящего мальчишника не получилось, потому что, естественно, пришла Вера. Поначалу она была грустная, но постепенно развеселилась, затеяла танцы и плясала от души со всеми гостями подряд.

После ресторана веселой толпой вывалились на улицу и как дети, радуясь первому снегу, затеяли игру в снежки. Под шумок Вера утащила меня провожать ее, сказав, что очень устала, Маэстро в это время сдавал ресторан ночному сторожу и ставил двери на сигнализацию.

Тогда еще Вера жила все в том же доме, возле которого когда-то давно мне разбили нос, и у которого я тогда выслеживал своего обидчика.

- Ну, вот ты и остепенишься теперь, - говорила Вера, когда мы стояли около ее подъезда: - Небось совсем нас забудешь, вон какую жену себе отхватил!

- Да ладно тебе, - лениво отмахнулся я, неуверенно опираясь о стену дома.

- Пойдем, чайком угощу, а то совсем пьяный. Мама уже все равно спит.

- Нет. Пора мне.

- Давай хоть поцелую тебя, пока ты еще не женатый, - она шагнула ко мне, обняла и крепко поцеловала в губы, потом еще раз, ее руки забрались ко мне под пальто, начали растегивать рубашку, ладони были горячие, пальцы дрожали: - Идем ко мне! Идем! - шептала Вера, пятясь к двери и увлекая меня за собой.

- А как же Маэстро? - сопротивлялся я.

- Наплевать! Хочу, чтобы ты пошел ко мне! Идем!

- Вера не надо!

За моей спиной хлопнула дверь подъезда. Продолжая одной рукой обнимать меня, второй Вера открыла дверь, прижала палец к губам и, не раздеваясь в темноте, провела меня в свою комнату, также, не зажигая свет, начала раздевать меня.

От той ночи у меня остались очень смутные воспоминания.

Утром сквозь сон я слышал, как Вера разговаривала с мамой на кухне, потом хлопнула входная дверь. Через несколько минут в комнату вошла Вера, скинув халат, она забралась под одеяло и обняла меня, при этом нещадно тормоша:

- Кончай спать, соня, ты что сюда спать пришел? А? Просыпайся, у нас еще есть время. Ну же, просыпайся!

Задребезжал звонок.

- Тьфу ты! - Вера вскочила и начала одевать халат: - Мама, как всегда, что-то забыла.

Она выскочила из комнаты, в прихожей послышались голоса, дверь в комнату открылась.

- Куда же ты вчера убежала, я... - Маэстро замолчал, увидев меня.

Я пытался натянуть одеяло к подбородку, но ноги запутались в пододеяльнике, и мои усилия ни к чему не приводили, тело покрылось испариной. Поглядев с минуту, как я беспомощно барахтаюсь на постели, Маэстро вышел из комнаты, оставив дверь открытой.

- А твое какое дело? - услышал я из кухни Верин голос: - Что за трагедия?

Я вскочил, путаясь в рукавах, оделся и вышел на кухню.

Веры не было. Маэстро в пальто и шапке угрюмо сидел за столом, навалившись на него локтями, его пышные усы намокли от стаявшего снега и теперь беспомощно свисали по подбородку. Он не сводил с меня затравленного взгляда.

Я молча сел напротив.

Маэстро опустил голову, и мне показалось, что я услышал всхлип. Не поднимая головы, он привычным движением взял из сушилки возле раковины две чашки, поставил одну перед собой, другую пододвинул мне, из внутреннего кармана пальто вытащил початую бутылку водки, щедро плеснул себе в чашку, затем подумав поставил бутылку передо мной, выпил и только после этого опять поднял на меня глаза, наполненные нескрываемой тоской и жалостью:

- Что ж ты, Валька?

Мне стало тошно, я быстро налил себе и выпил.

Затем я еще раз налил ему и себе и будто извиняясь прикаснулся своей чашкой к его, он тяжело вздохнул и, обхватив чашку ладонями, придвинул ее к себе, будто защищая ее от меня, наконец посомневавшись выпил, достал жеванную пачку сигарет, закурил, бросил пачку мне через стол, я взял высыпавшуюся сигарету, он перебросил мне коробок, я прикурил.

Вошла, успевшая переодеться и причесаться, Вера и молча встала, прислонившись к холодильнику и сложив руки на груди.

Маэстро повернулся всем телом и посмотрел на Веру, в глазах его блеснули слезы, он собирался что-то сказать, но Вера опередила его:

- Вот что, давайте-ка оба проваливайте отсюда!

Маэстро замер с открытым ртом и с надеждой покосился на меня. Я с облегчением поднялся, зашел в комнату, подхватил пальто и заспешил к выходу.

- И ты тоже давай дуй! - услышал я Верин голос.

Пока я натягивал пальто, появился Маэстро, и мы вместе вышли из квартиры, Вера так и не появилась.

- Ну, ... - начал было я, но Маэстро махнул рукой и отвернувшись заспешил прочь, скользя своими изящными концертными туфлями по утромбованному снегу тротуара.

Кляня все на свете, особенно Верку и свою пьяную дурь я поплелся к автобусной остановке.

Появился Маэстро через день.

Он поджидал меня в конце рабочего дня у выхода из "Шайбы".

- Валька, привет! - издалека еще начал он махать мне рукой и улыбаться.

- Ты что это здесь? - удивился я.

- Пришел извиняться.

- Что!?

- Ты уж не бери в голову, я-то тогда, черт знает что, подумал. Прямо Отелло бледнолицый. Мне потом уже Вера все объяснила.

- Что она тебе объяснила? - ничего не понимал я.

- Объяснила, что ты пошел ее проводить, было поздно, вот она тебе и предложила переночевать. Ох, и ругала она меня. Идиот, говорит, зашел бы к матери в комнату, увидел бы раскладушку, на которой я спала. А я-то, действительно идиот, что подумал, смех один. Ты уж Валька извини, - он хлопнул меня по плечу: - Ну, бывает, грешен. Пойдем, пивка дерним.

За соседним магазином, возле замызганного киоска мы выпили по кружке подогретого разбавленного пива.

- Все побежал, муза ждать не любит, - заспешил Маэстро: - Все мир?

- Мелочи жизни.

- Молодец. Ну, пока, - он еще раз хлопнул меня по плечу и убежал.

Я с сожалением посмотрел ему вслед.

После этого случая я тщательно избегал встреч с Верой.

Мельком виделся с ней несколько раз на улице и в ответ на ее настойчивые приглашения ссылался на постоянную занятость, необходимость куда-то срочно ехать или какие-нибудь домашние дела, последнее было наиболее эффективно, потому что, как мне казалось, к вопросам семейной жизни Вера относилась с неким благоговейным почетанием.

Так прошло несколько лет.

Затем была встреча в ресторане, на дне рождения Маэстро, накануне моей защиты, когда Вера приглашала посмотреть свою новую квартиру. Вернувшись тогда домой, я обнаружил в кармане пиджака записку, написанную Вериным округлым детским почерком:

«Это мой новый адрес и телефон. Вдруг они тебе пригодятся, я все же надеюсь.»

Повертев записку с адресом в руках, я уже собирался ее выбросить, от греха подальше, но потом зачем-то сунул в записную книжку, тут же забыв про нее.

Вспомнил я о записке, когда через пару дней после защиты поскандалил с Ниной и распыленый выскочил на морозный воздух слегка остыть. Вытащив из кармана записную книжку и отыскав листок с адресом, я со злорадством посмотрел на освещенные окна квартиры Бережновых, которая вот уже несколько лет считалась и моим домом, помахал рукой задернутым шторам и поспешил прочь. Шел уверенно, зная, что Маэстро на несколько дней уехал из Городка.

Вера была дома.

Она радостно захлопала в ладоши, увидев меня на пороге, втащила меня в прихожую и бросилась на шею:

- Молодчага, что пришел! Я тебя поздравляю, теперь ты настоящий ученый! Я уже все знаю! Раздевайся скорее. Я как чувствовала, что придешь, подарок тебе купила. Ну же проходи быстрее.

Вера провела меня в комнату, которая хранила еще в себе аромат недавнего ремонта и новой мебели.

- Видишь, я теперь настояшая хозяйка.

- Поздравляю. Невеста с приданным.

Она сморщила носик и засмеялась:

- Старая дева с приданным. Садись, что ты встал.

Я сел в одно из глубоких мягких кресел возле высокого журнального столика. Вера тем временем порылась в шкафу и вытащила оттуда большой шикарный портфель:

- Это тебе, - как-то смущенно сказала она.

- Спасибо, - я встал, взяв портфель, помахал им, делая вид, что иду.

- Ты с ним похож на настоящего министра, - засмеялась Вера: - Только живота не хватает.

- Это дело наживное.

- Ой, надо же тебя покормить и попоить! - всплеснула она руками: - Праздник как ни как.

- Можно и попоить, - выпить после домашних передряг было бы неплохо.

Вера убежала на кухню. Вскоре столик перед моим креслом наполнился тарелками с ресторанными закусками, поглядев на которые, я усомнился в Вериных способностях самой приготовить хотя бы яичницу, из серванта она достала открытую бутылку коньяка с ресторанным штампом на этикетке.

Я наполнил рюмки.

- За тебя! - сказала Вера, она сидела в кресле напротив меня, одной рукой поднимая рюмку, а другой, придерживая распахивавшийся на груди потертый домашний халатик.

Мы выпили, и я сразу же налил еще, закуска меня не вдохновляла, такой уж у нее был замученный и замерзший вид.

- Расскажи, как у тебя там все было? - попросила Вера.

Я начал рассказыввть, постоянно подливая в рюмки коньяк. Я с наслождением в который уже раз переживал триумф своей защиты, меня так и распирала гордость.

Поначалу я пытался объяснять непонятные Вере нюансы, но постепенно, хмелея и увлекаясь, уже забыл о ней.

Вскоре ей стало скучно, она пересела на подлокотник моего кресла, начала меня обнимать, попыталась поцеловать, я был оскорблен таким невниманием, ведь именно в этот момент я рассказывал о том, как ловко положил на лопатки какого-то профессора, особенно наседавшего на меня с вопросами.

Вера повторила свою попытку.

- Тебе что не интересно? - возмутился я, отстраняясь от нее.

- Очень интересно, - она, прикрыв глаза, тянулась губами к моему лицу: - Очень. Потом еще порассказываешь. Ты такой важный, а, по-моему, и не изменился, для меня все такой же, как в детстве был, - она улыбнулась, не открывая глаз и продолжая тянуться ко мне.

Я заметил, какие желтые у нее зубы, и мне стало не по себе, кроме того, мне сейчас требовалось, чтобы мной восхищались, чтобы со мной постоянно обсуждали мой успех, еще и еще раз переживая недавнее событие.

Я резко встал, Вера покачнулась и чуть не упала в кресло.

- Ты что? - удивленно посмотрела она на меня снизу вверх.

- Ничего. Тебе только одного и надо, - во мне закипала злоба: - Что тебе не терпится?

- Валя, зачем ты меня обижаешь?

- Прости, но можно же просто посидеть, поговорить.

- Ты так редко заходишь, - обиженно протянула она: - Мог бы хоть иногда, хоть в ресторан заходить. Я так соскучилась! Какой ты бездушный.

- Ну, знаешь! - на меня вдруг что-то нашло, мне захотелось оскорбить, унизить ее, как недавно дома я был унижен сам, а ее хныканье только распыляло меня: - Зачем ты тогда соврала Маэстро? А? Испугалась потерять это сокровище?

Она смотрела на меня широко открытыми от удивления глазами, умоляющи прижав к груди руки.

- Конечно, жалко упустить такой лакомый кусочек: квартира, заграница, гастроли, не выходя на сцену! А сама с каждым встречным готова ему рога наставить. Еще меня в это втягиваешь, не думала, что мы с ним все-таки друзья!

Она хотела что-то возразить, но я решительным шагом вышел в прихожую, схватил пальто и выскочил на лестницу.

На душе было мерзко. Не то чтобы меня мучала совесть, из-за того, что я обидил Веру, а просто, потому что не удалось развеяться, забыть о домашних передрягах, а ведь именно с надеждой на это шел я в тот вечер к Вере.

Выйдя на тускло освещенный проспект, я в задумчивости остановился, домой не хотелось, в этом не было сомнений, но что же делать. В это время к остановке рядом со мной подъехал автобус, гостеприимно пахнув паром из открывшихся дверей, моргая светом из заиндивевших окон, и я, больше не сомневаясь, вскочил в него.

Через десять минут я уже был на вокзале, возле нескольких такси дымивших прогреваемыми моторами. У первого же водителя я купил бутылку портвейна и пошел на вокзал, в круглосуточный буфет.

Когда я уже допивал вино, мне вдруг стало ужасно жалко и себя, и Веру и Маэстро, на душе начали скрести кошки, захотелось плакать, как в детстве, я понял, что здорово напился. Отдав пустую бутылку бабульке в старом ватнике с кошолкой в руках, которая уже давно караулила свою добычу, я вышел на привокзальную площадь, сел в такси и назвал Верин адрес.

Она была все в том же халате, глаза воспаленные, на щеках следы слез. Увидев меня, она вздохнула и улыбнулась.

- Вера, ты прости... - неуверенно начал я.

- Да что там, - махнула она рукой: - Проходи, - и пошла в ванну.

На столе все также стояла посуда и закуски, на неразложенном диване лежала подушка со следами туши и сырым пятном посередине.

Мне снова захотелось уйти, но вместо этого я, скинув пиджак, сел в кресло.

С тех пор наши встречи стали более или менее регулярными...

 

- Скольких сил стоило мне сдерживаться, - Нина достала платок и вытерла глаза, размазав тушь: - И я бы терпела, но ты менялся прямо на глазах. Ты, уже почти не скрывая, оттягивал по вечерам время в ожидании, что я усну. И я делала вид, что засыпаю, тогда ты ложился и начинал храпеть, а я так и не спала до утра. Это становилось невыносимо, но я не хотела ничего говорить. Пойми ты, я не хотела тебя терять! - она снова уткнулась в платок.

Я подавлено молчал.

- Да, я вот такая ограниченная, да я может быть ненастоящая женщина, и даже детей у меня никогда не будет! Хотя это-то тебя, скорее всего, устраивало - никаких забот. Но я любила тебя. Разве ты когда-нибудь чувствовал мою ограниченность, я делала все, чтобы тебе было хорошо! - она тяжело вздохнула и высморкалась.

- Когда я уже поняла, что нечего больше спасать, я решила порвать раз и навсегда, - помолчав минуту, продолжала она: - Ты бы никогда на это не решился, тебя все устраивало, все опять легло на меня. Скольких лет жизни мне стоил этот развод, а потом... Да что тебе говорить! Слава Богу, время лечит, как говорится. Все прошло, и я успокоилась, видишь, могу об этом говорить, да еще и ни с кем-нибудь, а с тобой.

Она замолчала, убрала платок и закурила.

Я смущенно пригладил волосы.

- Что молчишь? - спросила Нина.

- Что же тут говорить. Чтобы я не сказал, будет выглядеть глупо.

- Да, я забыла, что для тебя самое страшное - это выглядеть глупо или смешно. Так?

- Тебе виднее.

- Что ж, значит так. Единственная радость, что, может быть, мы больше не встретимся.

- Как знать. Сегодняшняя встреча тоже не была запланирована.

- Не знаю. Перед отъездом мне что-то все время не давало покоя, какое-то предчувствие, все что-то угнетало. Оказывается вот что, а я не могла понять. Ты-то как? Не женился еще?

- А ты что замуж вышла? - удивленно спросил я.

- Нет, - засмеялась она: - Мне вполне и одного раза хватило. А что ты так испугался?

- Ничего. Давай поговорим о чем-нибудь более нейтральном. Как твой отец?

- Ты считаешь, эту тему достаточно нейтральной? - возмутилась Нина.

- Просто хотел узнать, как он себя чувствует?

- Хорошо. Пенсионер, мучается бездельем, пасьянсы даже научился раскладывать. Раньше-то карты и видеть не мог. Хорошо еще в домино не играет.

- Отдых еще никому не вредил.

- По-твоему, мы должны быть тебе еще и благодарны?

- За что?

- Не скромничай, - поморщилась Нина: - Отца ушли тогда не без твоей помощи.

- Ты что! - я удивленно поднял брови.

- А не ты ли промолчал сначала про ошибку машинистки.

- Да я и не сразу сообразил, потом уже, когда черновики поднял, тогда сообразил, что к чему. Так что ты напрасно меня оговариваешь.

- Что ж, замнем для ясности, - вздохнула Нина.

 

...История эта произошла уже после нашего развода, когда я начал подумывать о переводе в Город.

К тому времени у меня уже у самого появились некоторые связи в научно-административном мире и даже в нашем министерстве, в основном это были бывшие сокурсники или их друзья, с которыми они меня знакомили.

Во время какой-то из командировок в Москву, я встретил одного из старых приятелей в столовой главка. Поговорили о том, о сем, вспомнили студентческие годы, потом он спросил:

- Что дальше-то думаешь? Так и будешь в глуши сидеть?

- Да нет, пытаюсь в Город перебраться.

- И как?

- Пока не получается. Предложения не очень интересные, да и из моей конторы не особенно отпускают.

- Кто держит-то?

- Тесть бывший.

- Так я и думал.

- Говорит, мы не так богаты, чтобы научными кадрами разбрасываться, расти здесь.

- А сам расти не дает?

- Нет, почему же? Вполне нормально двигает, я думал хуже будет после развода, а он ничего. Нормальный вообщем-то мужик.

- Не только тебе он мешает, - подумав и оценивающе посмотрев на меня, сказал мой собеседник: - Есть тут желание свалить его, что-то он там большую независимость развел, вообразил себя царьком провинциальным.

- А в чем проблемы? Он же уже возрастом-то пенсионер.

- Так-то оно так, да крепко сидит, хотя и начинает покачиваться. Ты бы его качнул там, изнутри, всего-то чуть-чуть надо, зацепочку какую-нибудь, а мы уж тут додавим.

- Что же я могу-то?

- А ты подумай, этим и свои все проблемы решишь.

Я конечно особенно серьезно не воспринял предложение, но иногда вспоминал о нем, а тут вдруг подвернулся отличный случай.

Однажды ко мне в кабинет зашел Толстый, я настолько не ожидал его увидеть, что в первый момент даже не узнал.

- Ну, Валька, ты уже и кабинетом обзавелся! Молодец!

- Мне, кажется, ты тоже не на улице работаешь.

Выяснилось, что Толстый приезжал в командировку в наш институт, дела уже все сделал, но Бережнова, с которым хотел повидаться, не дождался, тот был в отпуске и должен был вернуться только через пару дней. Поэтому Толстый попросил меня передать Дмитрию Егоровичу машинописный текст своей новой статьи с авторским автографом, я знал, что у тестя хранятся экземпляры всех трудов Толстого.

- Ты передай извинения, что машинописный, журнал в конце месяца выйдет, не успел его привезти.

- Ерунда. Переживет.

Поговорив еще некоторое время, я выпровадил гостя и прочел статью. В ней был изложен совершенно новый подход к решению одной из теоретических задач, которой когда-то занимался и я. Пока я еще читал, я уже придумал, как мне воспользоваться подвернувшимся случаем, оставалось найти только исполнителя, а это был вопрос не простой, уж больно шекотливое было дело.

Свой выбор я остановил на Павле Никольском.

Он когда-то после института пришел в лабораторию, которой я в то время руководил, специалист он оказался так себе, но что-то делать пытался и я взялся руководить его работой. К несчастью готовность его работы для подачи в Совет совпала по времени с моим разводом. Я, конечно, понимал, что работа ничего особенного из себя не представляет, но, как говорится, защищались и худшие варианты, однако от судьбы не уйдешь, и роль ее в этом случае сыграл Бережнов, отказавшись принимать диссертацию. Сделал он это в сердцах, в обиде на меня, потом, видимо, пожалел парня и, чтобы загладить конфликт, взялся сам за руководство. Но Никольский сломался, загулял, махнул на все рукой и теперь ходил уже под угрозой увольнения, хотя и числился в директорских учениках.

Я пригласил его к себе. Решил поговорить по душам. Разговор получился, потому что Никольский считал меня товарищем по несчастью, тоже страдающим от несправедливости начальства, с чего он это взял я не знал, но разубеждать не стал.

- Уйду я, - говорил Павел, развалившись в кресле напротив моего стола: - Надоело все, местечко уже подыскал.

- Где, если не секрет?

- Какие секреты. Корешок берет в ателье по ремонту телевизоров. Бабки бешенные, тебе и не снились такие. Так что через недельку стукну заявленицем, и поминайте, как звали.

- Поздравляю.

- А, что там. Столько лет здесь потерял. В гробу я видал науку за такую зарплату.

- Слушай, Пашка, хочешь на прощанье дверью садануть, как следует, чтобы помнили? Заодно и мне поможешь.

- Давай. Мне-то что?

Идея была простая: надо было подсунуть Бережнову статью Толстого, так, чтобы он поставил на ней свою фамилию и успел опубликовать в нашем сборнике, который я как раз сейчас готовил к изданию. Лучшей кандидатуры на это дело, чем Никольский, трудно было придумать, он, как ученик, приносит Бережнову готовую статью и просит разрешения поставить дорогого учителя в список авторов, во-первых, чтобы иметь совместные печатные труды, а, во-вторых, чтобы ее точно приняли в сборник.

- Главное смотри, чтобы он ни слова в ней не исправил, - инструктировал я: - Перепиши ее от руки, только ничего не напутай, да сам разберись, что тут к чему.

- Что ты меня за дурака держишь? Все будет в порядке, - усмехнулся Павел.

Дело прошло, как по маслу, Бережнов поздравил Никольского с успехом, он видимо внимательно в статье и не разбирался, иначе бы ни за что не поверил бы, что Пашка способен на такие результаты. Фамилию свою вписать позволил.

Дальше было дело техники. Статью отпечатали в двух экземплярах: один с фамилиями обоих "авторов", для архива, второй только с фамилией Дмитрия Егоровича, для машинисток, готовящих статьи в типографском формате, этот экземпляр я потом уничтожил.

И вышла статейка товарища Бережнова в нашем сборнике через месяц после того, как оригинал ее появился в столичном журнале совсем с другой фамилией автора, и поползли по институту нелицеприятные слухи, а счастливый Никольский к тому времени уже несколько недель зашибал деньгу в своем ателье.

Этого маленького недоразумения, потом выяснилось, что это была ошибка машинистки, забывшей впечатать в список авторов фамилию Пашки, который видимо и раздобыл где-то статью, но это уже было потом, а тогда недоразумения оказалось достаточно, чтобы кто-то наверху подписал приказ, и чтобы мой бывший тесть сменил свой кабинет на уютную комнату и начал раскладывать пасьянсы.

Через полгода пришло время и мне перебираться на новое место...

 

- Молодые люди, скоро приедем, закрываться нам надо, - подошла к нам официантка.

- Что ж, пойдем, - Нина убрала сигареты в сумочку и поднялась.

- Пойдем, - вздохнул я.

Я проводил ее до купе:

- Если это тебя не шокирует, то я хотел бы предложить проводить тебя до такси или метро.

- Пожалуй, лучше до такси.

Я пошел к себе.

За окнами вагона уже проплывали огни Большого Города, поезд сбавил скорость, и машины, двигавшиеся по улице параллельной полотну, легко обгоняли нас.

Вот, наконец, и вокзал, я собрался, попращался с попутчиками и первым поспешил к выходу. К Ниному вагону я подбежал как раз тогда, когда она вышла на перрон. Я взял ее маленький чемоданчик. Мы молча вышли к стоянке такси, которая находилась между зданием вокзала и входом в метро, на небольшой, почти неосвещенной площади, и пристроились в конец очереди.

- Ты уж не поминай лихом, - сказал я.

- Не надо, - Нина недовольно посмотрела на меня: - Будь уж самим собой, что тебе до моих воспоминаний?

- Ну, все же...

- Я же сказала, не надо.

Говорить было не о чем, и я уже пожалел, что вызвался провожать ее, начинали мерзнуть ноги.

Наконец подошла ее очередь, уже открыв дверцу, она повернулась ко мне:

- Все, Валентин, прощай, дай тебе Бог...

Она захлопнула дверцу, взревел мотор, колеса проскользнув по накатанному снегу, сдвинулись с места, и машина уехала.

Поежившись, я побежал в метро.

 

Лениниград 1989 год