Солнце медленно поднималось, прогревая остывшую за ночь землю. Густо зеленела еще не окрепшая молодая травка, деревья выпустили свои первые робкие листочки. Звонко пели птицы. С утра на Алтае задавался теплый, весенний день.

В закопченной, прокуренной конторе витали клубы сизого дыма, стоял громкий гомон, временами переходящий в раскатистый хохот. В центре конторы, у стены, располагался широкий стол, а по бокам, оставляя узкий проход, беспорядочно стояли длинные лавки. На засаленных лавках мужики, дымя самосадом, вели оживленный разговор. На улице, звонко судача, сияя лицами, толпилась кучка деревенских баб. Доведенные нуждой все эти люди походили на нищих. Но под изношенной, самотканой одеждой, в исхудалых телах хранились поистине сильные души. Души не сломленные невзгодами и нищетой, свалившейся камнем на их семьи. В засушливом тридцать втором колхоз «Герой труда», выполнив план по сдаче зерна государству, оставил их без хлеба и фуража. В эту зиму они выжили лишь благодаря той необъяснимой и загадочной наследственности, выручавшей веками их предков в трудные времена. Сам колхоз, потеряв от падежа почти половину скота, едва сохранив семенной фонд, с трудом пережил это страшное время. Но весна творит чудеса: чуть потеплело, и они ожили, забыв про свои трудности. Шутили, радовались, смеялись, ожидая наряда. «Нарядом» веками в народе называли красочную одежду, а по-новому — утреннее распределение на рабочие места. На наряд люди шли охотно, пораньше, чтобы поговорить, пообщаться, высказать свою боль, отвести душу.

— Иван у тебя табака много? — обратился Степан Дробышев к сидевшему рядом Ивану Левину. — За зиму свой почти весь искурил, последний куст остался, жрать нечего, так одну за одной, теперь хоть лапу соси, – жаловался Степан, аккуратно скручивая на колене свой кисет.

— Да есть еще, подойдешь вечерком, кустиков пять уделю.

— С табачком нынче у всех худо, все скурили, — влез в их разговор сидевший на одной лавке Сашка Кравцов.

— Яшке только одному хорошо, — кивнул Сашка посмотрев на бородатого мужика с крупным носом.

— Почему это мне хорошо? — поинтересовался Яшка.

— У тебя нос большой, ты им здесь и так накуришься!

Мужики захохотали. На улице громко заржал конь, звонко зазвенела сбруя.

— Мужики, атас! Начальство приехало, — крикнул Сашка.

Все дружно заплевали окурки, разгоняя руками дым. В их деревне было пять колхозов. И по утрам всех председателей собирали на планерку в сельском Совете. Дверь открылась, и вошел холеный как колобок председатель Иван Шестернин. Поздоровавшись, он прошел к столу, пыхтя, уселся на потертый стул со спинкой. За его спиной на стене красовался портрет вождя с трубкой в руке. Иван, в общем-то, был человек неплохой, общительный и даже добрый. Усевшись поудобней, прищурившись сквозь табачную синеву, он медленно оглядел присутствующих.

— Мужики, сколько можно говорить, опять накурили, хоть топор вешай! Ну-ка, кто там поближе, открой дверь! Пусть хоть маленько вытянет, аж глаза режет.

— Мы не курили, здесь уже так было, — ответил за всех Сашка.

— Кто же тогда тут насмолил? Не дед же Михей за ночь.

— Что, кроме нас здесь курить больше некому? — съязвил усмехнувшись Сашка, глядя чуть выше его головы. Мужики заулыбались.

— Ладно, хватит! — прервал председатель, не понявший остроты. — Давайте теперь серьезные вопросы решать. Ну что, мужики, на полевой стан надо ехать, — деловито постучав кончиком карандаша по обшарпанному столу, продолжил, — печку у поварихи надо подправить, после зимы рассыпалась, видать, крыша бежала, дождями размыло. Кто тут из вас печных дело мастер? — задрав голову, зорко всматриваясь поочередно в лица, спросил Иван.

Сидевшие на наряде мужики притихли в нервном ожидании, втянув головы в воротники.

— Я печи клал, — вдруг неожиданно разрядил обстановку щуплый Петро Пыжнюк.

Мужики дружно захохотали.

— Ну что вы как кони ржете, может, он и правда мастер, — строго прервал смех председатель.

— Да я мастер, печи клал, у себя там, и плотником работал, — подтвердил он.

Петр был не местный, в Сибирь он приехал с Украины в конце двадцатых. Поселился с семьей в маленькой избушке, на краю деревни. Сразу же вступил в колхоз, и в любое дело он всегда напрашивался первым. В работе был дурак, но всегда старался показать себя и жил с хитринкой. Проверив на деле, деревенские быстро раскусили его.

— Вот и хорошо, со Степаном поедешь, — распорядился председатель.

— Я класть не буду! — сразу же возмутился Степан.

— А тебя еще никто не заставляет! Ну почему ты не можешь как все – получил наряд, поднялся, пошел – всегда пытаешься поспорить, поскандалить, — обрубил его Иван. — Ты подсобником будешь у Петра.

Хоть Степан и доводился Ивану родственником по жене, но мир их почему-то не брал.

— Смотрите, чтобы сегодня печка была готова, завтра я баб туда буду отправлять, чтобы там протопили, побелили да порядок навели. Пахать начнем через пару деньков.

Полевой стан находился километрах в семи от села. Впряженная в телегу гнедая лошаденка, истощенная голодной зимой, едва переставляла копыта. Полулежа в телеге, любуясь, Степан всматривался в оживающую природу. Этой дорогой он ездил еще мальцом, с батькой, здесь ему было все близкое и родное. После зимней разлуки его душа пела и радовалась встрече с этим миром. И ему казалось, что этот мир также радуется встрече с ним. По бокам дороги приветливо улыбались своей белизной березовые колки. На сучьях, в ожидании пашни, восторженно хлопая крыльями, громким криком встречали стаи черных грачей. Под лучами солнца над желтеющей стерней легким покрывалом поднимался пар. Звонко и радостно пел жаворонок. «Как тонко устроен этот мир, — удивлялся Степан. — Ведь эти березки поодиночке, вероятней всего, погибли бы. Кто-то же собрал их в одном месте, чтобы они, создавая тень друг другу, смогли выжить в засушливое лето. Не будь этих берез, не было бы гнездовья грачей. А без грачей жуки на полях уничтожили бы все всходы. Ведь кто-то же отладил этот механизм? Не дай нам, Боже, нарушить еще и его», — с грустью подумал он.

Солнышко уже грело во всю, когда они подъехали к старой коновязи у рубленого дома поварской. Раньше это был добротный кулацкий амбар, доставшийся колхозу в наследство. С годами сильный полевой ветер растрепал его камышовую крышу, зиявшую на средине приличной дырой. Неподалеку от стены валялась почерневшая ржавая печная труба. Внутри стояла разрушенная печь.

— Да-а! — войдя и осмотревшись, нараспев протянул Степан. — Здесь до вечера не управиться.

— Ничего, управимся, я быстро работаю, к вечеру сделаем, — уверенно успокоил его Петро. — Иди, глины натаскай и воды принеси, а я пока инструмент достану.

Степан взял ведро, подошел к коновязи, выпряг из телеги лошадь и, спутав ее, снял узду.

— Иди, милая, на лужок, погуляй! — ласково сказал он. Гнедуха благодарно скосила не него свои черные глаза и запрыгала к зеленеющему лугу.

Натаскав глины, принеся воды, принялись за работу.

Изрядно устав, измазавшись глиной, после полудня они уложили на кривую, неуклюжую печь тяжелую чугунную плиту. Пыжнюк начал выводить дымоход.

— Ну вот, а ты боялся, что не успеем, — сказал он, отложив мастерок, отмывая свои руки от глины.

— Смотри, как бы этой печкой повариху не придавило, — усмехнулся Степан, посмотрев на кособокую печь.

— Что, кривая? Да это ерунда, я ее глиной выровняю, — с пониманием дела ответил тот и добавил, — если бы не клин да мох, плотник бы давно сдох. Покурим, отдохнем с полчасика, тут работы немного осталось. До темна дома будем.

— Пойдем на улицу, покурим, что тут на сквозняке сидеть, — предложил Степан.

— Ну ты если хочешь, иди, я здесь покурю — отказался тот, усаживаясь поудобней на пень для рубки мяса. — Я к сквознякам привыкший.

Отдохнув немного, они снова принялись за дело. Степан, отступив шага на три от печи, прищурившись, прицелился к потолочному проему. Кладка уходила в сторону.

— Ты куда дымоход вывел? — спросил он у Петра.

— На кудыкину гору, — шутливо огрызнулся тот. — К потолку, конечно, не мешай, твое дело кирпичи подавать, — важно заметил он.

— Ты, мать твою! Голову кверху-то задери да посмотри, труба на полметра с дырой не совпадает! — вспылил Степан.

Тот нехотя поднял голову и прикинул на глаз.

— Да это ерунда, маленько в сторону ушел, до потолка кирпичом выведу, — уверенно заявил он и снова вставил свое, — если бы не клин да мох, плотник бы давно сдох.

До вечера, как и обещал Пыжнюк, печь достигла потолка. Ее труба почти на кирпич не совпадала с потолочным проемом.

— Да-а, немножко ошибся в расчетах, — задумчиво произнес Пыжнюк и шмыгнул носом. — Смотри-ка, все-таки просквозило. Жаль, что пилу не захватили. Потолок бы подпилили и закончили. Ладно, завтра доделаем. Иди, запрягай коня, а я пока инструмент соберу, да поехали.

— Вот тебе клин да мох, твою мать! — раздосадованно выругался Степан.

Утром, как обычно, Степан пришел на наряд. Поздоровавшись, поискал глазами Пыжнюка, среди мужиков его не было.

— Что, мастера потерял? — спросил, улыбаясь Сашка. — Так Маруська его с раннего утра прибегала, сказала, что слег, просквозило. А мы вчера весь день на току зерно вимовали, до сих пор спину разогнуть не могу. Вот, хохол, откуда он прознал. Печку-то сделали?

— Да какой там! Когда этот рукожопый делал что-нибудь по-человечески. Весь день промучились, а к вечеру он трубу вывел мимо проема, теперь потолок пилить надо.

Слушавшие его мужики дружно захохотали. Под этот хохот дверь открылась, и на пороге появился председатель.

— О, я вижу сегодня настроение у вас хорошее, боевое, это хорошо! — улыбаясь, поприветствовал он собравшихся. — Печку вчера выложили? — едва усевшись, спросил он. — А где Пыжнюк? Что-то я его не вижу.

— Жена приходила, сказала, что заболел, — ответили в разнобой мужики.

— А Степан здесь? — и, найдя его глазами, повторил, — печку выложили?

— Печку-то выложили, да труба не совпала, потолок пилить надо, — усмехнувшись, ответил Степан.

— Вот гаденыш! Рожа хохляцкая! — начал распалятся Иван. — А ты куда смотрел? На жопе, в сторонке сидел, посмеивался! — набросился он на Степана. — Тебе что, трудно было помочь ему? Все вы Дробышевы лодыри, один Демьян у вас только работящий, а вы как звери, чем хуже, тем лучше для вас! Вы что, хотите посевную сорвать!

Мужики разом притихли.

— А ты на меня ори! — выкрикнул вскочивший озлобленный Степан. — Работящий какой сыскался! Ты же этого придурка сам послал, а теперь на меня все валишь! Тебе бы при старом режиме свиней пасти не доверили, а тебя какой-то дурак людьми руководить поставил!

— Ладно, хватит! — резко махнув рукой, остановил его побледневший Иван, понимая, что их разговор зашел слишком далеко. — Погорячились, и будет, я сегодня деда Михея туда отправлю, он подправит,— миролюбиво завершил ссору.

Дней через десять, ночью, в двери Дробышевых раздался стук. У ограды в темноте громко фыркал конь.

— Кто там! — зевая, спросил подошедший на стук Степан.

— Это я, Наталья Чепурнова из сельского Совета, — раздался дрожащий знакомый голос. Степан открыл дверь, на крыльце в руке с фонарем стояла Наталья, а за ее спиной темнели две фигуры в форменных фуражках. Ближний шагнул вперед и, взяв фонарь из рук Натальи, осветив Степану лицо, задал вопрос

— Дробышев Степан Макарович?

— Да,— растерянно ответил Степан.

— Собирайтесь, вы задержаны для доставки на допрос в Рубцовский следственный изолятор. Пять минут на сборы, и чтобы без глупостей, — сурово предупредил он.

Неделю томился Степан в набитой камере следственного изолятора. Через неделю в полночь по длинному полутемному коридору, два конвоира сопроводили его в просторную комнату. В комнате стоял железный стол и табурет, над столом ярко горел свет. За столом сидел светловолосый мужчина средних лет в военной форме.

— Присаживайтесь, — сказал он вежливо Степану, указывая на табурет.

— Свободны! — отдал команду, обращаясь к конвоирам.

Гремя тяжелыми сапогами, охранники вышли.

— Оперуполномоченный Рубцовского ОГПУ, старший лейтенант Рябов, — представился он. — В ходе допроса вам следует обращаться ко мне «гражданин следователь». Понятно?

— Понятно, гражданин следователь, — ответил Степан.

— Фамилия, имя, отчество, — спросил следователь, достав из стола тощую папку.

— Дробышев, Степан Макарович.

— Место, дата и год рождения?

— Алтайский край, село Титовка, двадцать девятого мая, тысяча девятисотого года, — ответил Степан

— Степан Макарович, вы обвиняетесь по статье сто пятьдесят восьмой, в публичной агитации и дискредитации руководящих кадров, поставленных Советской Властью, — закончив писать, объявил следователь, пристально глядя ему в глаза. — Вы признаете свою вину?

— Нет, — ответил Степан, спокойно выдержав его взгляд. — Это клевета.

— Клевета, говоришь, — усмехнулся следователь, доставая из папки мятый тетрадный листок. — Так, что у нас тут написано: «...Дробышев Степан публично, неуважительно высказывался в адрес власти и ее руководящих кадров…», — прочел опер и, взглянув на Степана, произнес — Тебе что, наша власть не нравится?

— Ну почему же не нравится. Власть и дело наше справедливое, но как во всяком деле дураков всегда хватает.

— Хм-м, дураков, говоришь, хватает, а ты значит у нас умный?

— Был бы умный, гражданин следователь, здесь бы не сидел, — усмехнулся Степан.

Помучив его изрядно вопросами, встав из-за стола, Рябов крикнул: — Конвой!

В комнату вошли два дюжих охранника.

— Постерегите этого молодца, я схожу чайку попью, — распорядился следователь, подмигнув им, и, шумно хлопнув дверью, вышел.

— Ты что, нас не уважаешь? Задницей к нам сидишь! Ну-ка, повернись лицом, вражина! — вдруг рявкнул Степану надзиратель, стоявший за его спиной.

Но едва тот успел подняться, что бы пересесть, как сильный удар в грудь опрокинул его на пол. В молодости Степан слыл на «кулачках» одним из лучших бойцов. Мгновенно перевернувшись на спину, он успел поймать ногу охранника, нацеленную ему в бок. Перехватив ее, резким ударом ноги подсек его. Верзила с грохотом рухнул на пол. Пытаясь вскочить на ноги, Степан быстро привстал, но второй охранник ударом тяжелого кирзового сапога в грудь свалил его на пол. Жуткая боль пронзила все тело. Следующий удар в правый бок радугой отозвался в его голове, погружая во тьму. Озверевшие охранники пинали его, пока их не остановил влетевший в комнату Рябов.

— Вы что, скоты! — заорал он. — Вообще ополоумели!

— Напал, вражина, — докладывал охранник.

— Ну-ка ты «напал», проверь лучше, жив ли он, — прервал охранника Рябов. — А то сам сядешь вместо него для счета, — пошутил он и добавил. — Хорошо хоть крови нет.

— Так не впервой! — оскалился конвоир, нагибаясь над неподвижным телом Степана. — Жив, дышит вражина.

— Несите его в одиночную в камеру, — распорядился Рябов.

Через три дня из изолятора младший брат Демьян привез домой желтого, как воск, Степана. Следователь Рябов снял с него все обвинения и закрыл дело. Сутки Степан лежал в горнице, впадая в беспамятство. Временами, в бреду, он просил воды у почерневшей Марии. Утром на второй день очнулся и тихо позвал ее

— Маша!

— Проснулся? Тебе лучше, Степушка? — ласково улыбнулась подошедшая жена. — Ты ведь сегодня у нас именинник, тридцать три годика тебе, сокол ты мой! — поздравила его жена, нежно чмокнув в валившуюся небритую щеку.

— Маша, помоги подняться. На улицу хочется.

Поддерживая мужа, Мария вывела его во двор и усадила на лавочку у стены дома. Холодная испарина покрывала побелевшее восковое лицо Степана. А он сидел и затухающим взглядом, улыбаясь, смотрел на цветущий куст черемухи. Под солнечными лучами остатками души Степан ощущал ее красоту и благоухающий запах. Эту черемуху он посадил в год, когда они с женой впервые вошли в этот дом.

— Маша! — вдруг сказал он жене. — Я бы сейчас молочка парного попил.

— Степушка, да где же его взять, корова-то в стаде пасется. — Потом взглянув на мужа, легонько хлопнув себя по бокам, ахнула. — Да что же я, дура, говорю! У Марфы корова отелилась, дома стоит. Посиди, подожди, Степа, я сейчас сбегаю, с кружку-то надоит.

Взяв кружку, она побежала за молоком. Вернувшись, подойдя к нему, она вскрикнула, прикрыв рот ладонью, а в парное молоко закапали ее слезы. Степан сидел неподвижно, немного откинувшись к стенке сруба, в его открытых глазах навсегда застыл цвет черемухи.