Его имя пришло из глубины веков. Из зороастрийской мысли и гностических текстов, где это слово является синонимом понятия Света. В масонской традиции Ормус был египетским мистиком, гностическим последователем из Александрии, где, как считается, он жил в первые годы христианской эры. Обращенный, согласно легендам, в 46 году в христианство вместе с шестью своими товарищами святым Марком, учеником Иисуса, он стал родоначальником новой секты, где смешивались принципы зарождающегося христианства и более древних верований. Один из символов, которым обозначалось это имя, содержит прописную букву «М», которая как бы окружает другие буквы — астрологический символ Девы. Девы, обозначающей Богоматерь на языке средневековой иконографии! Сионская Община, первый масонский орден, известный в истории, носил и второе название, априори удивительное, если допустить, что Ормус Египетский — реальное историческое лицо. Ведь это означало бы намек на стояние Ормуса у истоков христианства и масонской традиции.

Это ещё одна наша попытка воссоздать образ исторической личности, о которой известно так мало. Проверить вышеперечисленные утверждения невозможно. Равно так же невозможно уличить нас во вранье: литературный герой имеет право отличаться от своего прототипа именно на ту величину, какая угодна автору. Единственное, во что мы просим поверить читателя: мы пристально изучали эпоху и исторические реалии того времени. Каждое наше предположение о личности Ормуса проверено логикой и привязано к местности и времени.

Он Ур Маа, великий провидец, он Сену, то есть врач, и он же Ур Хеку — обладатель священных сил… Он — египетский жрец, и его зовут Ормус. Он прошел школу просвещения в древнем Иуну Египта, а теперь жрец, мистификатор, умница и герой, увы, по совместительству ещё и — убийца и палач. Перед Вами продолжение Легенды.

 

Глава 4. В скалистом безмолвии.

 

Сыночек мой, спасённый Господом! Как уберечь мне тебя от худшего в жизни твоей, от истинной погибели? В доме фараона — соблазны, а значит, и грех. Золотом крыты чертоги дворца, и блеском белых камней, и великолепием одежд фараона и его подданных увлекает он тебя, я-то знаю. Как отвратить тебя от всего того, что ласкает взор, опьяняет, превозносит твою долю, а душу — губит?

Я расскажу тебе о Боге живом, о единственном в мире Боге. Всё, что не временно в этом мире, как мы с тобой, сын, всё, что убежит от тления — это Он. Желтый песок пустыни, быть может, это глаза Его? Скалистые горы там, вдали — Его волосы, а небо, простёртое над головой — Его душа… Мы не знаем, где Он и каков на самом деле, нам не дано этого понять. Но всё, что нетленно, и сохранится вечно, это — Он. Он вездесущ, Моше, он повсюду. Он есть в тебе и во мне, в каждом существе живет его частица. Он велик, мой мальчик, и грозен. Не может быть человек перед Лицем Его — и уцелеть, уберечься от смерти. Но, если Он захочет, то явит кротость свою. В лазоревых волнах моря, в горах ли, в пустыне, там, где Он этого захочет — настигнет человека. Помилует ли? Убьет ли? То от тебя зависит, сынок. Ходи под Ним без греха, так, как Он того хочет. И возвеличит тебя Господь, сделает первым среди своих слуг. Что пред этим дары фараона? Прах — фараон, и дочь его, и всё их богатство, и власть их, временная, ничтожная. Слушай душу свою, Моше. Слушай свою мать, она не обманет…

 

Ормус затерялся в этих пустынных горах. Он упивался разноцветьем скал, чистотой небывалых их красок. Тропинки между возносящимися к небу кручами. Изломы скал, каждый — неповторим. Кучи осыпающихся камней. Разнообразие жёлтого цвета. Почти белый, едва отдающий желтизной. Рыжий, огненно-рыжий. Почти коричневый. Розовато-жёлтый. И всё это — под голубым, местами синим, бездонным небом. Редкое облако на нём являет миру своё понимание цвета. Звёзды, нависая над головой, ночами светят жёлтым и синим…

Ормус был опьянён. Он был очарован. Он поднимался на скалы — просто так, уходя в сторону от намеченного пути. Становился ближе к небу и звёздам. Потом спускался вниз и мерил шагами тропинки меж валунов. Подолгу рассматривал какой-нибудь камешек. Блестящие включения в толще камня. Иногда — образующие множество окружностей, одна в другой. Иногда в сердце разбитого камня были треугольники. Многоугольники. Попадались цельные камни. Но ни одного, что был бы повторением другого…

 

От кормилицы возвращался Мозе довольно поздно. Он ввёл этов обычай — раз в неделю, порой два, навещать своих родных в убогом домишке. Кормилица не захотела сделать своё существование более сносным, она противилась его желанию помочь семье со страстью, бывшей чем-то большим, нежели просто упрямство.

— Моше, сыночек, — говорила она в ответ на его уговоры, — я знаю своё место. Он — здесь, среди моего обреченного народа. Даже мои соседи-египтяне здесь бедны и убоги, как я сама. В сердце бедняка поселяется Господь, Он — его надежда. У богатого другая надежда, это — его деньги. Что мне фараоновы чертоги, если здесь, в нашем селении, Бога больше? Выбери, Моше, Бога, и жить будет легче.

Он знал, что Бог обитает здесь, в этих развалинах, но дорога к нему даже для усыновлённого внука фараона закрыта. «Силы за троном» не позволят ему уронить своё лицо. Уронив, он лишится не власти — к ней его не допустят во всех случаях, но самой жизни. Слишком много глаз наблюдает за ним, слишком много ушей прислушивается к тому, что он скажет, и, в конце концов, все они следят за тем, что он сделает. Он не склонялся к тому, чтобы стать жрецом, несмотря на требования фараона. Он просил отсрочки, и чего-то неясного, туманного ждал. Вызывая крайнее неудовольствие дочери фараона, названной матери своей, раз в неделю или два посещал бывшую кормилицу — еврейку.

В этот раз возвращался он довольно поздно. Возле одного из домов заметил городских стражников. Их было трое.

«Ховав, гончар, — пронеслась мысль у Мозе. — Он такой спокойный, молчаливый. Всегда за работой. Прокормить надо многих: мать, жену, Дину, когда-то очень красивую, теперь усталую, состарившуюся в хлопотах, мать четверых детей, из которых трое мальчиков». Стражники вошли в дом.

«А когда-то сам был мальчиком, — вспоминал Мозе. Тогда Ховав был весел и криклив, и чаще улыбался. Вместе росли, пока меня не сочли нужным забрать к фараону. Хорошее было время. Радостное. Однако, что понадобилось в доме у Ховава стражникам?».

Он поближе подошёл к порогу. Все остальные дома в округе казались вымершими. Ни звуков, ни отблесков света. А ведь вечереет, и обычно в это время уже зажигают светильники.

«Чего они боятся? В чем могут быть повинны рабы, знающие одно — работу? Что ищут стражники в домах, где единственное сокровище — вечно голодные, шумные дети…».

А дети действительно шумные. И Дина под стать им, орет и воет. Кажется, ещё один голос, женский. Мать?

— Оставьте, оставьте его мне! Оставьте мне сына… Ховав, что делать мне с детьми твоими, стара я, чтобы растить твоих мальчиков, и нет у меня помощи ниоткуда. Оставьте мне сына, убийцы!

— Муж мой! — рвется высокий голос Дины. Не говорила ли я тебе — думай о нас, о наших детях… Господу дела нет до нас, и мы умрём с голоду, несчастный, когда тебя убьют.

Двое стражников оставались в доме, удерживая плачущую, рвущуюся к отцу, мужу и сыну семью. Третий вытолкнул Ховава наружу. Не удержав равновесия, гончар растянулся на земле, прямо у ног Мозе.

— Вставай, падаль! — голос стражника суров. — Где он, твой Бог, теперь, почему не спешит на помощь? Вставай!

Гончар, который, упав на землю, по-видимому, расшибся, не может одняться сразу. Он оглушен и растерян. Мельком замечает Мозе страдальческий взгляд, руку в крови.

Задержка окончательно выводит стражника из себя.

— Да вставай же, говорю тебе! — И длинный посох стражника опускается на распростёртое в пыли тело. Раз, другой, третий… Глухие вскрики Ховава рвут душу Мозе.

— Остановись, слуга фараонов! — взывает он к стражнику. Что сделал тебе тот человек? Разве какая-то вина его доказана, что ты так жесток, и избиваешь его ни за что? Остановись!

Вмешательство Мозе только распаляет стража. Не глядя на Мозе, не замечая его одежды и украшений, не подозревающий ни о чём стражник, войдя во вкус, поднимает и опускает свой посох на худое, не делающее попыток ускользнуть тело. Багровый туман застилает глаза Мозе. Нож, выхваченный из складок одежд, легко находит свое пристанище… Ничего не узнавший о своей смерти стражник роняет посох и падает на землю рядом с гончаром. Из дома по-прежнему доносятся крики, но стражники, по-видимому, уже выходят на порог.

— Возьми, Моше, — слышит внук фараона быстрый шёпот. Какой-то предмет скользит в его руку, и, не раздумывая, он берёт его у Ховава.

— Уходи, Моше, уходи, — Ховав толкает Мозе, пытаясь разбудить его, ибо Мозе в каком-то глубоком раздумье, в каком-то сне, и глаза его возвращаются без конца к упавшему стражнику.

Двое товарищей погибшего вышли из дома. На их глазах опомнившийся Мозе убегает, уносится в сторону реки, а вслед ему несутся крики, проклятия…

Колонны в виде стеблей папируса и цветков лотоса поддерживают крышу дворца, расцветают на фоне небесно-голубого потолка. По потолку летят нарисованные голуби и золотые вороны. Ноги утопают в коврах. Полы расписаны картинами рек и болот. Птицеловы ставят свои силки на птиц, охотники убивают животных. Пучеглазые рыбы смотрят на них из воды. Повсюду вазы из стекла, фарфора, серебра, золота.

«Тоска, — думает Мозе. — Ни этот трон, ни царский коршун благородных пропорций, простёрший крылья над троном, — они не мои.

На тенистом балконе, сияющем зеленью и яркими цветами, дышится легче. Отсюда видны: на западе — фиванские холмы, постоянно меняющие свою окраску благодаря игре цвета и тени. На востоке — окаймленный пальмами Нил, с его зелеными берегами на фоне красно-пурпурных холмов. Блестит на солнце поверхность большого искусственного озера, окруженного купами деревьев.

Мозе достаёт, оглядываясь вокруг, прячась за гобелен, предмет, что был передан ему Ховавом. Отлитый из меди рисунок знаком ему, хоть и находится под запретом. Запреты — это да. Но, память людская упряма, и послушанию не подвержена. Заканчивающиеся кистями рук солнечные лучи. Символ Атона, великого и единственного Бога. Отца всех людей, отсчитывающего протяженность дней, дающего жизнь. Чья сила проявлена в благодатном солнце…

 

На третий день пути он был удивлен безмерно, найдя среди гор одну, наверное, самую высокую, как можно было судить на взгляд. Но не в том была её странность. Все горы вокруг — безжизненны, просто высокие каменистые скалы. Эта же — покрыта растительностью. То там, то тут между камнями — островки невысоких дерев, трава. Гора выглядела жёлто-зеленой, живой, когда он впервые увидел её впереди. До сих пор, в этом царстве жёлтого цвета со всеми его оттенками, зелёного не встречалось. Странны были и камни, что он нашёл у подножия горы. Потом, когда поднялся на вершину, выяснилось, что они здесь повсюду. На коричнево-красноватой поверхности — словно оттиск зеленой ветки куста.

Зачем он решил подняться на вершину? Ормус не знал и сам. Но, если он шел по стопам Мозе, а пути его не знал, почему бы не прислушаться к сердцу, и не идти туда, куда оно зовёт? Был ли здесь Мозе со своим народом, теперь не узнать. Провидческий дар Ормуса не мог проникнуть так далеко, сквозь тьму веков. Он смотрел на гору и задавал себе вопрос: «А вдруг? Не может ли быть?». Этого было достаточно, чтобы идти. И потом, увидеть пустыню, лежащую у подножия самой высокой горы в округе, было соблазнительно. Впереди было много дел, а пока он мог позволить себе одиночество. И насытить душу впечатлениями он тоже мог.

Он начал свой подъём после полудня. А одолел гору к закату. Путь был не слишком крут, но его следовало искать. Иногда возвращаться, разыскивая проходы в разломах. Ветер на вершине был нешуточным, пытался сбить его с ног. Ормус улыбался. Он уважал противостояние…

 

Бесконечная цепь людей идёт, огибая скалы, выискивая тропы между ними. Иногда встречаются равнинные участки, и тогда с окружающих скал открывается впечатляющее зрелище — утомленное, злое, едва передвигающее ноги человеческое стадо заполняет равнину, течёт по ней непрерывной рекой. Разговоры, крики, стоны, редко — смех. Вековая тишина пустыни, её жёлтый сон нарушены. Не место тут человеку, не место! Днём палит солнце, ночами мучит холод. Где взять мертвой пустыне пищи для голодных, воды для жаждущих? Устала пустыня выслушивать проклятия и жалобы. Зачем ей человеческие детища? Когда немногие собственные обречены ею на тяжёлое, почти невозможное здесь выживание…

Мозе привык иметь дело со стадом, в его жизни случалось уже и это, ему приходилось быть и пастухом когда-то. Но только агнцы — одно, люди — другое. Никогда бедные животные не бывают неблагодарны. Пастырь и стадо едины, голос пастыря любим в стаде, и решения его — закон. Люди же, жестоковыйные евреи, которых он вывел из земли Египта, склонны к непослушанию, к возражениям и открытому бунту. Их неблагодарность не знает границ. И, как Мозе ни готовил себя к этому, иногда хочется плакать от бессилия. Или схватиться за нож. И одно, и другое желание следует подавлять в себе. Иначе цель никогда не будет достигнута. А цель эта — главная в его жизни.

Стоя на скале и наблюдая за человеческим потоком на равнине, Мозе внутренним зрением видит сейчас другое. Много лет тому назад он уже был предупреждён, и узнал цену народу сему. Когда-то он преступил закон — и человеческий, и Божеский. Не ради себя, но ради брата своего, наказуемого не по праву, поднял руку на стражника фараона. Свершил убийство, и скорбел по этому поводу. Но, по крайней мере, полагал, что поймут угнетаемые братья его, что «Бог рукою его дает им спасение; но они не поняли»[1].

Дня через два, проходя через рынок, вмешался он в спор двух евреев. Прислушавшись к этому спору, очевидно установил, что один из них не прав. Сделал выговор обидчику, заметив, что в годы бедствий, когда спины их гнутся на благо чужого народа, следовало бы относиться друг к другу честнее. Не обманывать бы друг друга, а обрадовать следовало. Каково же было удивление его, когда с презрительной улыбкой на устах злобный спорщик ответил:

— Кто поставил тебя начальником и судьей над нами? Не думаешь ли убить меня, как убил египтянина?

Второй спорщик, как это ни странно, ушёл под руку с первым, и оба, оглядываясь на него, победно усмехались. Догнав, он опрокинул их в пыль.

Не задумываясь ни о чём, ничего не боясь, избил обоих, не осмелившихся оказать сопротивления. Ушёл, плюнув им в лица. Он часто был излишне горяч, о чём сожалел впоследствии. Но это было сильнее его.

Однако, случай этот стал предупреждением. И предупреждение не опоздало. Тогда «силы за троном» не преминули использовать его поступок и предательство евреев. Всё было преподнесено должным образом. Так, что Мозе не узнал сам себя в этих рассказах. Для него было ново то, что он — бунтовщик, предводитель будущего восстания рабов. Намеревающийся захватить трон. Сделать Египет страною евреев…

Он бежал. И никогда не сожалел об этом. Он стал слугой Атона. И это было то духовное прозрение, которое он ценил превыше всего в жизни. Пожалуй, «силы за троном» ошибались ненамного. Он поднял рабов в конце концов. Но только цель у него другая. Он предназначил этот народ для поклонения великому, единому Богу. Он нашел им Отца.

Но если бы они были не столь упрямы, не столь жёстки и непокорны, было бы лучше. Не пришлось бы Мозе разбить тщательно оберегаемые им скрижали с духовной мудростью Она[2]. С главным, что осталось после смерти Эхнатона. После гибели Ахетатона, после ухода в тень жрецов Она. Мозе корил себя за это. Но и понимал — не в силах человеческих было утерпеть. Увидеть их, духовных детей своих, на игрищах у ног золотого божка. Слышать крики: «Вот Бог твой, Израиль, который вывел тебя из земли Египетской!». Он был готов расплавить в очистительном огне не только идола, но и собственного брата, Аарона, попустившего народ впасть в грех…

 

Стоя на вершине горы, которую он одолел, Ормус думал, а временами говорил вслух, не замечая того сам.

Я — Ормус, жрец Атона, сын Бога Живого, я — тот, кто знает! Вот, стою я здесь, на этой горе, и провожаю тебя, Солнце, уходящее за горизонт. Тебя, Существо, что проявляет себя через Солнце, всесилие которого проявляется в сиянии Солнца, я не постигаю. Не дано это человеку — постигнуть Бога своего… Но я ощущаю тепло ускользающих лучей на своей коже, я вижу в лучах Солнца всю землю, нагромождение форм, красок, линий, я вдыхаю запахи рожденной твоим теплом жизни! Я согрет и обласкан тобою, Вездесущий, и Твоею волей призван служить Тебе. Позволь сказать, что я благодарен! Я — Ормус, я тот, кто знает…

В пропасть пусть летят свитки, любезно присланные мне моими нынешними хозяевами! Пусть будут унесены ветром, в котором Твоё дыхание, как взгляд Твой — в сиянии Солнца! Ибо нет в них правды, а только полуправда. И не перед Лицем Твоим мне притворяться.

Нет и не было на свете еврея по имени Моше…

Сын дочери фараона, который не должен был бы появиться на свет, открой мне здесь, на этой горе, истину, протяни мне руку через времена. Я, тот, кто пойдет твоею дорогой, я, Ормус, тот, кто знает, призываю тебя!

Корзинка, плывущая по реке, не внука ли фараона несла ты? Усыновлённый собственной матерью, «дитя»[3], Мозе, ты впитал своё еврейство с молоком молчаливой, рабыни, что назвалась твоей матерью, дабы прикрыть позор госпожи, дочери фараона…

Кому, как не внуку своему по крови, позволил бы даже самый слабый из фараонов взобраться на собственные колени? Кому бы разрешил снять с собственной головы священны уреус[4], а потом примерить сей знак власти на маленькую кудрявую головку… Неужто по поводу дитяти из презираемого, отверженного народа созывал бы совет из высших жрецов своих фараон, дабы узнать — что значит этот случай? Поистине, кто не захочет увидеть что-либо, тот никогда не разглядит!

Когда Египет стал империей, понадобился единый Бог для страны. Власть фараона простиралась еще на Нубию, Сирию — Бог тоже должен был выйти за пределы и стать подобным фараону — единственным всемогущим повелителем всего известного мира.

Ясность, жёсткость, непримиримость. Отрицание духов, чудовищ, идолов и кумиров. Никаких представлений о мире загробном. Никаких изображений Бога — истинный Бог не имеет обличья. Обычай обрезания, принятый в Египте — прежде всего, для чистоты. Наш Бог Атон — единственный Бог… Вот что внёс в религию евреев ты, Мозе.

В Иуну, называемом ныне Гелиополем, мы прошли с тобой обучение, я и ты, пророк, хоть и в разное время. И сегодня мне идти по твоим стопам. Ответь мне, Мозе, я, Ормус, тот, кто знает, призываю тебя! Ты был посредником между евреями и Богом. Я стану таким же, как ты, посредником. Что ждет меня, пророк, на земле Иудеи?

Они убили тебя. Об этом не говорят, но догадываются. Мышцей своей простертой возглавил ты исход евреев. Смерть Эхнатона и возврат Египта к старым богам — вот два горя, что увлекли тебя на подвиг. Ты захотел сразиться с судьбой. Ты не захотел развеять свои мечты, словно дым. Ты подарил евреям свою религию. Они подарили тебе смерть. Ты был ревнив, суров и неумолим. Таким они увидели твоего Бога, ибо для них не незримый Бог, а ты, Мозе, вывел их из Египта. Ты был убит. Что они сделают со мною? каким станет мой Бог?

Нет ответа. Пустыня простирается книзу, странная пустыня — из одних только гор. Гряда за грядой, пик за пиком. Залиты прощальным солнцем, щедро отражают его свет. Нежно-розовый, насыщенный свет уходящего Бога. Ветер. Холод. Одинокий человек на вершине скалистой горы. Тишину вечности ничто не нарушает.

И, дабы завершить картину, чтобы вернуть Бога — человеку, человеку — Бога, разрушить одиночество, в которое непременно впадут оба, если останутся друг без друга, сильный мужской голос запевает гимн. Далеко в чистом прозрачном воздухе разносятся звуки, голос сражается с ветром и тишиной.

Когда Ты сияешь с восточного горизонта,

Ты наполняешь всю землю своей красотой.

Когда ты тонешь за западным краем небес,

Земля покрывается мраком, словно объятая смертью.

Волнение в крови Ормуса, душа трепещет, проникнутая величием мгновения. Но голос, в котором поначалу была неуверенность, тревога и боль, крепнет, возвышается.

Все твари мира находятся в Твоих руках,

Они такие же, какими Ты их создал.

С твоим восходом они живут.

С твоим заходом они умирают.

Ты Сам мерило жизни. Люди живут вместе с Тобой,

Их глаза наполняются красотой до часа Твоего захода.

Все труды откладываются в сторону,

Когда Ты садишься на западе.

Из своего единства Ты изваял миллионы форм —

Города и деревни, поля, дороги и реки.

Все глаза созерцают тебя, яркий диск дня[5]…

 

[1] Деян.7:25.

 

[2] Иуну (Гелиополь)— древний город в Дельте Нила, к с. — в от современного г. Каира. С V династии (26— 25 вв. до н.э.) до греко— римского времени — центр культа бога Ра, слившегося с местным богом Атумом. Отождествляется с библейским городом Он.

 

[3] См. текст З.Фрейда «Этот человек Моисей». Первое, что настораживает нас в личности Моисея, — его имя, которое на иврите пишется «Моше». Возникает законный вопрос: откуда оно взялось? Что оно означает? Как известно, на этот вопрос отвечает история Исхода. Из неё мы узнаём, что египетская принцесса, которая вытащила ребенка из нильских вод, нарекла его этим именем, добавив «этимологическое» разъяснение: «Поскольку я вытащила его из воды...» (Моше — евр. «извлеченный»_.

С другой стороны, многие и уже давно высказывали предположения, что имя «Мозес» взято из египетского словаря. Ограничимся цитатой из Брестеда («На заре сознания»), основной труд которого, «История Египта», считается весьма авторитетным. «Существенно отметить, что имя Мозес является египетским. Это попросту египетское слово, означающее «дитя», которое является сокращением таких имен, как «Амон-мозе» (Амон-дитя) или «Пта-мозе» (Пта-дитя), а они сами, в свою очередь, вероятно, являются сокращениями полных выражений «Амон (дал) дитя» или «Пта (дал) дитя»…». Брестед прошел мимо аналогичных богоподобных имен египетских царей: А-мозе (Амос), Тут-мозе (Тутмос) и Ра-мозе (Рамзес).

 

[4] Уреус— царская диадема или корона, в форме золотого обруча со змеей, — кобра с раздутым воротником.

 

[5] Гимн Атону (считается собственным сочинением фараона Эхнатона), приводится по книге «Египетская мифология», энциклопедия, перевод с англ. Д. Воронина. Изд. — во «Эксмо», М.,2005 г.