Его имя пришло из глубины веков. Из зороастрийской мысли и гностических текстов, где это слово является синонимом понятия Света. В масонской традиции Ормус был египетским мистиком, гностическим последователем из Александрии, где, как считается, он жил в первые годы христианской эры. Обращенный как будто бы в 46 году в христианство вместе с шестью своими товарищами святым Марком, учеником Иисуса, он стал родоначальником новой секты, где смешивались принципы зарождающегося христианства и более древних верований. Один из символов, которым обозначалось это имя, содержит прописную букву «М», которая как бы окружает другие буквы — астрологический символ Девы. Девы, обозначающей Богоматерь на языке средневековой иконографии! Сионская Община, первый масонский орден, известный в истории, носил и второе название, априори удивительное, если допустить, что Ормус Египетский — реальное историческое лицо. Ведь это означало бы намек на стояние Ормуса у истоков христианства и масонской традиции.

Это ещё одна наша попытка воссоздать образ исторической личности, о которой известно так мало. Проверить вышеперечисленные утверждения невозможно. Равно так же невозможно уличить нас во вранье: литературный герой имеет право отличаться от своего прототипа именно на ту величину, какая угодна автору. Единственное, во что мы просим поверить читателя: мы пристально изучали эпоху и исторические реалии того времени. Каждое наше предположение о личности Ормуса проверено логикой и привязано к местности и времени.

Он Ур Маа, великий провидец, он Сену, то есть врач, и он же Ур Хеку — обладатель священных сил… Он — египетский жрец, и его зовут Ормус. Он прошел школу просвещения в древнем Иуну Египта, а теперь жрец, мистификатор, умница и герой, увы, по совместительству ещё и — убийца и палач. Перед Вами продолжение Легенды.

 

Глава 2. Плавание.

 

Ормус стоял на берегу моря, у самой кромки воды. Взгляд его был прикован к линии горизонта, где вскоре должно было появиться Солнце. Его ещё не было видно, но оно уже присутствовало здесь. Это оно осветило округу, рассеяв ночную мглу. Это оно позолотило облака. Это оно подчеркнуло багряным цветом полосу между морем и небом. Ормус не просто ждал восхода, он ожидал появления Светила, он молился Атону[1]. Там, на горизонте, рождался сейчас Бог, и жрец Его с благоговением ждал этого мгновения. Он ждал чуда, знака, который указал бы ему путь.

И невероятная игра красок на небе была ему ответом. Полосовидные облака, стоявшие над горизонтом, стали менять свою форму. Часть из них слилась друг с другом, и в небе над морем образовалась фигура треугольника. Небесная пирамида, освещаемая изнутри волшебным светом — светом восходящего Солнца. Она была ярко-жёлтой, эта пирамида, цвета Солнца в зените. А вокруг неё всё было розовым, алым, красным — всех оттенков цвета Бога, от нежных розовых, цвета любви, до цвета его алого гнева.

Вот из-за горизонта показался краешек солнечного диска. Теперь уже солнце поднималось на небосвод с невероятной быстротой, устремляясь к верхушке пирамиды. Всё в соответствии с древней верой Египта. Там, на верхушке пирамиды, куда бежало Солнце, ждали его человеческие души, одержимые желанием слиться со Светилом, получить вторую жизнь, вернуться к этой невероятно трудной, но такой желанной для них жизни — к счастью ли, к горю ли, но непременно вернуться. Снова ощущать боль, наслаждение, трепет любви, жар, холод — всё то, что и составляет жизнь.

Оно задержалось надолго лишь в одной точке — там, где должно было оторваться от горизонта. Словно вдруг задумалось на несколько мгновений, стоило ли проделывать столь долгий путь, возвращаясь на небо, ради выполнения столь суетных и глупых человеческих желаний. Но, преодолев сомнения, наконец оторвалось от границы неба и воды, и вот уже увенчало пирамиду. На воду легла алая полоса света, побежала к берегу, словно протянутая к Ормусу рука Бога. И в эту полосу он не вошел даже, а прыгнул с разбега, отдаваясь воле Атона, принимая всё, что пошлёт ему Бог, что бы это ни было, с благодарностью и покорно. Задуманное Ормусом плавание было вторым шагом на предстоящем пути нового, действенного служения Атону.

К Атону он пришел через тайну, пройдя тщательный отбор. Приняв единого солнечного Бога, поклялся тайной коллегии жрецов, доверившейся ему, в вечном молчании. Смерть ждала его, немедленная и мучительная, если бы он нарушил свой обет. Но этого не случилось бы никогда. Ему, прошедшему школу стражей в Долине Царей, Солнце было единственным Богом давно. Он был привязан к Солнцу как к другу, он любил его.

В Египте существовало множество богов. Жрецы каждого из них обычно стремились к определенной самостоятельности и были преданы именно своему божеству, хотя в принципе могли служить любому. Ормус служил Амону, покровителю города Фивы. Изначально он был Богом воздуха и урожая, творцом мира. Однако культ его достаточно давно слился с культом Бога Солнца, Ра. Его называли Амон-Ра, изображали в виде человека с головой сокола и с солнечным диском. Так что Солнцу он, Ормус, поклонялся изначально.

Именно в долине Нила, где Ормус служил Амону, когда-то родилось стремление к единовластию. К поклонению одному Богу, который был бы Богом всего египетского народа, живущего на всём пространстве разрозненной, полупустынной страны. Да, неудачная попытка фараона Аменхотепа[2], назвавшего себя Эхнатоном в честь введенного им всеобщего и обязательного единого культа Атона, Бога Солнца, провалилась. И культы старых богов после его смерти были восстановлены, однако мысль не забылась. При том, что её гнали, преследовали как могли, вытравляя из памяти народа всё, что могло касаться Атона. Даже самые влиятельные жреческие группировки не могли сейчас рассчитывать на единовластие. Но мечтать о нём и стараться приблизить возможность такого единовластия — могли.

Ормус был тайным посланником одной из этих группировок в Иудею. Именно там сложилась сейчас возможность ввести культ нового Бога. Иудея — страна, где сейчас сотни фанатиков разного толка бросаются из крайности в крайность, пытаясь найти божественную правду. Страна под властью римлян, ненавидимых народом. Но, в отличие от Египта, это не истощенная тысячелетиями власти фараонов и тирании жрецов земля.

— Ормус, я хочу, чтобы ты понимал, в чём отличие между Египтом и теми странами, куда ты поедешь. И понимал очень ясно, — говорил ему Херихор, прощаясь. Лишь пальмы растут в песке, но большинство плододарящих растений требует от возделывателя благодатной почвы и много воды. Если уподобить Египет почве… то это мёртвая, истощенная почва, как бы ни тяжело было мне в этом тебе признаваться, а тебе — слушать. Мы давно подчиняемся инородным властителям, меняя одного на другого, и это не вызывает в нас восторга, но что страшно — не вызывает и возмущения. Потеряв волю к сопротивлению, мы неуклонно уменьшаемся в численности. Когда-то тысячи тысяч участвовали в праздновании Опет[3]в Фивах. Теперь — едва ли две-три сотни. После того, как здесь побывали ассирийцы, Амон лишился своего высокого положения, никто не хочет восстанавливать разрушенные храмы. Мы подняли Амона на пьедестал, и всё ещё иногда славим его, но тебе ли не знать, что это — лишь видимость. А ведь Амон-Ра не стал другим Богом, и урожай мы продолжаем собирать, только праздновать сбор урожая некому. Мы умираем, Ормус, и умираем не в последнюю очередь оттого, что не объединены одним стремлением, одним Богом, который был бы не только Богом жрецов, но Богом нашего единого народа.

— Однако у римлян тоже множество богов, но они живут, и полмира под ними, завоевателями и господами вселенной!

— Их Боги моложе наших, Ормус. И не отягощены кровью людей в такой мере, как наши. Они тоже гневаются порой, и даже мечут молнии. На то они Боги, чтобы гневаться на нас. Но при всём при этом, Боги римлян светлее и добрее наших. Они очеловечены, Ормус. Римляне строят все храмы на высоких местах, где много тепла и света. А наши Боги так часто прячутся в подземельях и лабиринтах, так угнетающе мрачны. Здесь, в Фивах, всё ещё служат Себеку. И приносят ему человеческие жертвы. Ты участвовал в служении Себеку, не так ли?

Ормус содрогнулся при этом воспоминании. Не крики ужаса и мольбы о пощаде, не каменные давящие своды подземелья, к тому же снижающиеся к месту, где привязанная, извивающаяся жертва ждала своего часа, оставили в его душе самый тяжкий след. Он давно научился убивать, и подземелья были знакомы ему, пусть и ненавидимы. А само мерзкое животное, огромный зухос[4], намертво сцепляющий зубы на теле. Бессмысленный взгляд выпученных глаз, скользкая кожа. А эта тёмная, чёрная в свете факелов вода, куда он утаскивал жертву! Это равнодушие жрецов, посылающих собрата своего в пасть животному, которое не могло быть Богом, конечно, а было только тем, чем было — хищным животным, прикормленным жрецами человеческим мясом.

— Видишь, Ормус, я прав. Мы исчерпали милосердие Бога, единственного Бога — творца, который, конечно, существует. И конечно, не может быть ни Себеком, ни Сетом, убивающим брата своего, Осириса. Ни соколом, ни быком, ни шакалом, нет! Мы истощили свой народ, бесконечно пугая его, обманывая, сбивая с истинного пути. Мы давали ему тысячи ликов одного Бога, каждый из этих ликов называя Богом. И продолжалось это тысячелетия. Теперь уже поздно, говорю я тебе, начинать здесь, в Египте. Но даже если не так, то тем более надо попробовать что-то сделать, опыт пригодится впоследствии. В Риме пришли к мысли о единобожии. Там хотят начать с Иудеи. Они просили послать им того, кто посвящён, кто знает. Я не вижу никого другого, столь подходящего к этой роли, главное — подготовленного.

Ормус отвлекся от своих воспоминаний. Взмах правой рукой, поворот корпуса влево. Взмах левой, поворот корпуса вправо. Отточенное в Александрии умение детства, плавание. Радость напрягаемому телу. Голубое небо над головой, синее море внизу. Вода тёплая и прозрачная. Чайки над волной, охотятся на рыб. Вот одна камнем упала на воду, почти нырнула, а взлетела уже с серебристой рыбкой, удачливая. Впрочем, здесь им, чайкам, еды всегда хватает. Вот проплыла стайка рыб, абсолютно чёрных, с хвостом в белую полоску. Они часто сопровождают пловцов в их пути, кто же их знает — почему. Но не все здесь так строги в одеяниях. Великолепны порхающие в толще воды рыбы-бабочки, или встречающаяся на рифах великолепная особь с иссиня-фиолетовым телом и желтыми плавниками. А встреча с огромной рыбиной, у которой большущие рот и зубы, памятная ему с детства, могла бы напугать не только ребенка, каким он тогда был. Радость узнавания родного, пришедшего из детства, владела Ормусом.

Позади Ормуса на длинной веревке, привязанной к поясу, плыл его скарб, на небольшом плотике из верблюжьей шкуры. Здесь была его одежда, несколько лепёшек, бурдюк с водой, деревянный посох, достаточно массивный и могущий служить при случае оружием, драгоценные камни в мешочке. И посох странника, и камни были подарком Херихора. Старик растрогался на прощанье. К великому удивлению Ормуса, покровитель провожал его с глазами, полными слез. Ещё больше Ормуса удивило собственное желание непременно когда-нибудь увидеть ещё этого человека, так круто изменившего его предначертание в этой жизни.

Ормус в который раз нащупал на поясе свои ножи. К голоду, холоду, жаре и прочим неудобствам он был привычен. Но переплыть море или идти по пустыне и по горам в одиночестве и без оружия было бы невозможно. Да он и привык к ним, и чувствовал бы себя просто беспомощным без привычных атрибутов стража Долины Царей.

А вот встреча с родными и близкими не вызвала тех чувств, которые должны были бы возникнуть, вновь задумался Ормус. Он так тосковал по всему, что составляло его жизнь в детстве, все эти годы. Ему снились яркие, цветные сны о прошлом. Снилась мать, надевающая амулет с изображением человеческой руки кому-то из младших на шею. Завязывая узелок, она повторяет магический заговор: "Исида сплела шнурок, Нефтида разгладила его. Он защитит тебя, мой милый малыш, и ты станешь сильным и богатым. Боги будут к тебе добры и оградят от всякого зла. Рты тех, кто произносит заклинания против тебя, будут закрыты… Я знаю их имена, и пусть те, чьих имён я не знаю, тоже пострадают, и немедленно".

Возможность вернуться сюда, дарованная ему судьбой в лице Херихора и его покровителей-римлян, вызвавших Ормуса, окрылила жреца. А действительность оказалась куда проще, обыденней. И разочаровала его. Отца уже не было на свете, три года назад он незаметно ушёл во сне. Оставил по-прежнему обремененную детьми мать, поскольку их прибавилось со времён Ормуса, и теперь, как оказалось, у него было ещё трое братьев. Чужие, неугомонные, страшно крикливые подростки, к которым он не мог, да просто не хотел испытывать никаких чувств. Сёстры, которых он помнил, были замужем. Им не было дела до него. У одной уже были свои дети, и забот хватало без гостей. Высохшая мать откровенно боялась чужого и важного господина, каким стал её сын. Правда, он снял её вечную головную боль прикосновением своих рук. И она стала спать по ночам, с его помощью, перестала слушать вечный плеск волн за порогом, когда другие давно спят. Но ближе от этого не стал, скорее ещё непонятнее, а всё непонятное у простых людей, таких, как его мать, вызывает лишь страх и отторжение. Теперь он понимал это ясно. Младший брат, товарищ по играм и проказам, недружелюбно косился в его сторону. Возможно, боялся потерять то, что теперь принадлежало по праву ему одному. Он кормил семью, и, следовательно, был здесь хозяином. Прежними остались лишь море и солнце, и по-прежнему они вызывали у него священный трепет.

Он не сожалел, что выбрал этот путь для достижения цели. Морем, горами, пустыней придет он в Иудею. Смоет с себя груз этих лет, слизь и запахи подземелий, все ужасы пережитого. А то, чему он научился, так и останется с ним. И не мертвым грузом воспоминаний. То, чем он владеет, стоит гораздо дороже камней, что в мешочке. Оно бесценно, и потому ему не жаль было подарить брату, обеспокоенному его приездом, четверть содержимого мешочка. Не очень приятно вспоминать, как тот обрадовался. Не просто неприятно, а противно.

Прикосновение к коже живота чего-то гладкого и скользкого вновь отвлекло Ормуса от воспоминаний, он вздрогнул от неожиданности. Ничего, просто рыба-игла. Проплывала мимо, слегка задела и, извиваясь змеей, уже уплывает прочь. Хорошо в своём море, лучше, чем в Александрии. Здесь море держит тебя, лаская. Можно улечься и усесться как угодно. Поболтаться в толще воды, как поплавок. Там, в Александрии, море требует больше усилий во время плавания. И волны там бывают нешуточные, нужно умение нырнуть под волну, когда входишь в море, или вместе с волной, отбросив сопротивление, выбираться на берег. Впрочем, коралловый остров, где можно будет поесть и попить, и отдохнуть перед вторым броском, уже виден вдали. Там будут ему и волны.

По позвоночнику пробежал холодок, потом ему внезапно стало жарко. Запахло тлением, ароматы благовоний разлились в воздухе. Невероятно быстро рассекая воду плавниками, к Ормусу, висящему в воде, приближалась акула.

На этот раз всё было так же и по-другому. Страх предупредил его о приближении опасности, но впервые пришло к нему и полное спокойствие. Он чётко осознал опасность, но почувствовал и какой-то подъём, и даже радостное волнение. Это было испытание, которого он ждал и к которому готовился. И знал, что справится.

Ормус не стал менять своего положения в воде — поплавком. Повадки акулы таковы — она охотится на движущиеся объекты. И запах тоже важен, конечно, отчего же они сбиваются в стаи на воде, почуяв запах крови. Ему приходилось это видеть. Следовало до предела сократить количество движений. Он выхватил нож правой рукой. Левой рукой подтянул конец верёвки, подвязанной к плоту. Плот болтался на значительном расстоянии впереди Ормуса, отнесенный течением, пока жрец отдыхал. и на пути следования акулы, за что нужно было бы возблагодарить Атона, если бы оставалось для этого время. А его не было. Он тянул за конец веревки, чтобы плот очевидно двигался в воде. Мгновение — и акула атаковала его, и лишь страж Долины Царей с его невероятной, воспитанной годами ловкостью, хорошо знакомый со страхом и со смертью, вечно идущий по краю, мог успеть раньше акулы с её ужасающей скоростью. Он успел подтянуть плот, пахнущий кожей, поближе к себе. Акула пролетела мимо. Пока она разворачивалась для повторного броска, он подтянул плот значительно ближе к себе, сократив расстояние наполовину. Атака повторилась, и вновь неудача. Ормус подтянул плот предельно близко к себе, это была единственно возможная и последняя попытка выжить. Он дёрнул плот в последнее мгновение атаки, уже поднырнув, и просто подставил нож под её брюхо. Она, несущаяся на страшной скорости, сама довершила начатое Ормусом, вспоров собственное брюхо ножом. Потоки крови окрасили воду, внутренности акулы, остатки пищи — всё это растекалось в воде. Последнее, что видел Ормус перед бешеным броском в сторону острова, осталось самым невероятным воспоминанием его жизни. Возвращающееся к месту атаки морское чудовище пожирало по пути своего следования то, что было содержимым её брюха… Она бросалась на них, на свои же внутренности, расплывшиеся в воде, из стороны в сторону, и это отвлекло её от Ормуса и плота, и, в конечном счёте, спасло ему жизнь.

Он выполз на берег измотанный, но совершенно счастливый. Упал на песок, раскинув руки в стороны. Долго задыхался, хватая воздух открытым ртом, но при этом ещё и смеялся, смеялся до слёз, до кашля, насколько позволяли жаждущие воздуха лёгкие. Такого счастья ему не приходилось испытывать ещё никогда. Не просто сделанная хорошо работа, нет. То, что удалось ему, могло быть сделано только им. И оно было совершенным — как море, как солнце… как жизнь, когда она наполнена смыслом. А его жизнь была теперь наполнена смыслом, как никогда.

Там, довольно далеко от берега — Атон великий, как он успел сюда так быстро, теперь это казалось немыслимым! — возле погибшей акулы вода бурлила от плавников. Сородичи пожирали её останки. Он вдруг и сам почувствовал голод. Неудивительно, не ел с вечера. Не хотел перегружаться перед заплывом. Нужны были легкость и быстрота, и они действительно ему пригодились, пожалуй.

Ормус поискал глазами свой плот. Он помнил, что прежде, чем упасть, подтащил его на берег. Мало ли охотников на его нехитрый скарб. То, что он увидел, почему-то не удивило, а возмутило его до глубины души. На плотике, устроившись поудобней, сидел Страх. Он держал в руках диковинный инструмент, наподобие дудки или свирели, играл, улыбался, но звука не было слышно, по крайней мере, жрецу, сам-то Страх даже ножкой козлиной, свешивающейся с плота, покачивал в такт. Летящие в воздухе когтистые лапы сами по себе, Страх сам по себе. Инструмент плывет в воздухе, едва удерживаемый. И ни тебе темноты, ни подземелий, ни вечного запаха тления. Всё при свете дня, наяву. Солнце ещё светит, а на берегу, смешно удерживая ногу на весу, стоит белая цапля. Ормус закрыл глаза, потер их чувствительно, чтобы опомнились. С опаской открыл их снова. Играет, улыбается, он всё ещё здесь! Окончательно выведенный из себя Ормус вскочил, схватил горсть песка поувесистей, швырнул. Видение рассыпалось на осколки, но в воздухе несколько мгновений оставались лапы и дудочка. Цапля, правда, осталась насовсем, но, несколько встревоженная поведением Ормуса, поменяла местоположение на новое. Подальше от незнакомцев, швыряющихся песком.

Он не стал продолжать своё плавание в этот день. Оставалось чуть меньше половины проделанного пути. Нужно было отдохнуть и выспаться, и он с удовольствием это осуществил.

Утром, уплывая с острова, он встретился со стайкой дельфинов. Они сопровождали его почти весь путь, не приближаясь слишком близко, но и не отдаляясь. Они отдыхали с ним, когда он прерывал свой заплыв, развлекая своими прыжками, и двигались в путь вместе с ним. Ещё одним свидетельством благосклонности Атона счёл это Ормус. И ощущение избранности своей вынес на берег. Впереди лежала пустыня...

 

[1] Атон — в древнеегипетской мифологии солнечный диск, его яркий, видимый аспект, в отличие от мистического, связанного с Амоном. В отличие от него, Атон был виден для всех, и поэтому фараон Эхнатон сделал его первым единым богом. Культ Атона, существовавший при 18 династии, был связан с солнечными культами соседних стран. Были построены многочисленные храмы, посвященные Атону, но позднее все они были разрушены.

[2] Аменхотеп IV ( или Эхнатон, правил в 1419— около 1400 гг. до н.э.)— фараон XVIII династии. Он попытался сломить могущество старой знати и жречества, тесно связанных с культом фиванского бога Амона— Ра, а также с местными номовыми культами. Он запретил культ Амона, конфисковал фиванские храмовые владения, провозгласил новый государственный культ бога Атона. Сделал столицей государства новый город Ахетатон. Фараон принял имя Эхнатон (полезный Атону). Жена — Нефертити. Обстоятельства смерти Эхнатона неизвестны.

[3] Опет — весёлый праздник, посвященный Амону. Он проходил в течение второго и третьего месяца разлива Нила, когда стояла самая высокая вода. Центром праздника был храм Опете (Ипет-Сут, современный Карнак).

[4] Зухос (греч.) — крокодил.