День Победы. Праздник со слезами на глазах. Точно и объемно. И лучше уже не скажешь. Да и не надо ничего выдумывать. Льется духовая музыка, звучат песни военных лет. Ветераны, дети, цветы. Море цветов. Ярко и ласково светит майское солнышко. На душе – щемящая радость. И грусть.

А у меня еще и чувство стыда. Не проходит оно с годами, не уменьшается. Потому что нельзя уже ничего изменить, ничего не исправить, не у кого вымолить прощение. Дедушка уже давно умер, а я вот до сих пор мучаюсь. Даже на фотографии смотреть стыдно.

 

Учился я тогда в классе четвертом или пятом. Задали нам написать сочинение о подвигах своих дедов на Великой Отечественной войне. Возвращался я тогда из школы, и сетовал вслух:

— А что писать-то? Мой единственный дедушка и на войне, наверное, не был. Кто сражался с проклятыми фашистами, тех видно. Дядя Матвей Сорокин – без ноги, дядя Ваня Спиридонов вернулся с фронта без руки. А уж дядя Гриша Иванов так вообще с изуродованным лицом. А мой что? Все части тела на месте. Ни шрама, ни боевого ранения. И как он тогда воевал? Что писать-то? Вон, Вовка Рубашкин, конечно же, напишет. Полтетради, наверняка, испишет. Еще бы! Его дед героически погиб под Сталинградом. Даже улицу в поселке в его честь назвали. А я что?

И вот с такой обидой на сердце я и пришел домой. Дедушка сидел у печи, грел косточки, и подшивал мне валенки. Мне, егозе и непоседе, на сезон и трех пар не хватало. Пришел я тогда, и прямо с порога, на одном дыхании, выпалил ему все свои мысли и обиды. Да еще и подозрения, что он вообще был на фронте. Это сейчас я ясно вижу ту картину. Как дрогнула у него рука, обрывая дратву. Как вмиг потускнели глаза, и он украдкой смахнул скупую слезинку. Как он с трудом подавил тяжелый вздох. И что удивительно: он не повысил на меня голос, не стал журить, не грозил отцовским ремнем пройтись вдоль спины, как порой бывало за мои проступки. Он стал оправдываться. Старый человек, прошедший всю войну с августа сорок первого по май сорок пятого, стал оправдываться перед сопливым мальчишкой!

— Кашеварил я. Всю войну прошагал рядом с полевой кухней. Солдат кормил. Голодный солдат – плохой солдат. Бывало, и под обстрел попадал не раз, и в бою приходилось участвовать, но Бог миловал. Ни пули, ни осколка.

— И что мне писать? – продолжал я возмущаться.

Глаза дедушки вновь потеплели, и легкая улыбка коснулась его старческих, с синевою, губ:

— У меня же медаль «За отвагу» есть. Вот об этом и напиши.

— А за что тебе дали? — я оживился. И приготовился выслушать героическую историю, в которой мой дед совершил настоящий подвиг.

 

Но услышал я вот такую историю.

— Приехал как-то к нам на передовую маршал. Из самой Москвы, из генерального штаба. Фамилию я тебе не называю, как бы чего не вышло. Говорили, что он был большим любителем хорошенько поесть. Вот и приказали нам накормить его так, чтобы он остался довольным, чтобы проверку провел не тщательно и не заметил наши недостатки. И выпала такая честь мне. Сам же знаешь, внучок, как я могу вкусно готовить. А? Любишь мои щи да пироги с рыбой? То-то же. Волновался я тогда, страх как. Даже сто грамм наркомовских не смогли унять дрожь в коленях. Ну, об этом не надо писать. Забудь. Вот стою я на кухне, кашеварю. Борщ украинский, каша с американской тушенкой, пироги с рыбой и компот. И все вроде бы ничего получалось. Вкусно.

И вдруг прибегает ко мне генерал. Весь красный, как рак вареный, руки трясутся, глаза выкатываются, слюни во все стороны летят. Про это тоже не пиши. И давай шипеть на меня. Кричать во весь голос боится, а вдруг маршал услышит:

— Ты что это творишь? Под трибунал захотел? Да я тебя самолично без суда и следствия к стенке поставлю.

— Что? За что?

— Как ты допустил, чтобы в компоте самого маршала жук плавает!?

— Какой жук? – удивился я.

— Обыкновенный, большой, черный!

Растерялся я, стою, открываю только рот, как свежепойманная рыба, а сказать ничего не могу.

— Быстро в комнату. Маршал тебя требует.

Как я дошел до той комнаты, где высокое начальство трапезничало, я и не помню. Зашел, доложился по форме. Стою, как вытянутая струна, а сердце в груди так и бьется, так и хлыщет. Маршал посмотрел на меня внимательно так, прищурив глазки, и поманил пальчиком, словно нашкодившего пацаненка. На ватных ногах я подошел к столу.

— Что это? — поинтересовался маршал и кивнул на кружку.

Смотрю: а там и впрямь жук, не живой, конечно, вареный. Плавает, зараза, среди яблок, груш и вишни. И вот тут что-то и нашло на меня:

— Это чернослив, — нагло заявляю я. — А вы не любите чернослив? А я его просто обожаю. — И не даю ему ни секунды на раздумья. Хватаю этого жучару, и отправляю в рот. Пережевал смачно и проглотил, при этом сделал лицо довольное, довольное. Словно какой-нибудь деликатес проглотил, вкусный и редкий.

Опешил маршал, застыли генералы. Повисла глубокая тишина. И эта минута мне тогда целой вечностью показалась. А потом маршал неожиданно весело рассмеялся, вслед за ним и генералы натянуто заулыбались.

Вот так и было. За это меня и представили к награде.

 

Я разочарованно вздохнул. А где бой? А где смертельная схватка с фашистами? Где, хотя бы маленькая, перестрелка? Компот и жук! Да разве за это можно давать такую награду? Медаль «За отвагу». Какая же тут отвага? Махнул рукой и побрел в комнату. А написал я тогда сочинение в прямом смысле этого слова. Сочинил, выдумал, сфантазировал.

 

А теперь вот каюсь. Теперь вот запоздало шепчу я дедушке «прости». И на могилу несу обязательные цветы, сто грамм наркомовских и… горсть чернослива.