Стану птицею крылатой,

Полечу к родной земле.

Прилечу в родную хату,

И расплачусь у дверей.

 

Что вы стены, что вы двери?

Вы забыли обо мне?

Или вы уже не ждали?

Иль открыты, но мне?

(Ира Жукова)

 

Солнце уже коснулось вершин окрестных холмов и играло радужным разноцветием над лесами и полями, прощаясь с жарким августовским днем. Знойный день сменяла вечерняя духота… Жаркий ветер суховей-низовка поднял клубы пыли и сухой травы на вершине одного из окрестных холмов, закружил и ушёл вниз. Пыль осела и кажется, что прямо из неё на холме возникла фигура всадника на тёмной, почти вороной лошади…

Опытный глаз сразу бы определил, что перед ним стоял конь кабардинских кровей, караковой масти. Рыжие подпалины на морде, вокруг глаз и под мышками четко указывали знатоку - каких кровей была эта красивая, но уже далеко не молодая лошадь. Многочисленные рубцы и шрамы покрывали, казалось, всё тело коня. Запылённое темное лицо всадника так же было помечено – от левого глаза через весь широкий лоб шёл глубокий шрам, отчего левая бровь была постоянно сурово насуплена. Длинный крючковатый нос и чёрные пронзительные глаза делали его похожим на степного коршуна.

Уверенная, крепкая посадка в стареньком потертом седле, говорила о том, что этот человек больше времени в своей жизни провёл верхом, нежели ходил пешком. А серебряная серьга в ухе сразу скажет нам, что это казак. То, что серьга эта блестела именно в правом ухе означало, что

он последний мужчина в роду.

Лето тысяча девятьсот двадцать шестого года выдалось на редкость жарким, даже здесь в самом центре Сибири. Путь, судя по всему, казак проделал немалый и на покрытом пылью лице, едкий солоновато-горький пот, стекал тонкими струйками отыскивая на загорелом лице мелкие

канавки и морщинки, неприятно сбегал за шиворот и пропитывал, уже который день не менянное, исподнее. Вдруг подул слабый ветерок, подсушивая обветшалый сильно потрёпанный и просоленный воротник, выцветшей до белизны гимнастёрки. Ветерок подул сильнее и сразу, от близкой речки Тарбуги, наконец-то повеяло прохладой.

Антон, поправил фуражку и из-под ладони, напряженно всматривался в, раскинувшийся внизу родной хутор, в центре которого возвышалась церквушка, в которой его крестили…Конь под казаком вдруг всхрапнул и громко заржал. Всадник похлопал коня по мускулистой шее и вполголоса произнёс:

- Тихо, Алмат, тихо. Думаешь мне заорать не хочется – эх ма, так хочется, ажник слезу вышибат. Двенадцать годков мы с тобой тут не были. Все наши стёжки – дорожки здесь травой, да ковылём затянуло. Помнишь, как вон в тот распадок я с тобой в ночное ездил. То-то же, вижу помнишь,

только не след нам сейчас с тобой шуметь. Осмотреться бы надыть сперва.

Двенадцать лет не был Антон в родной стороне, двенадцать долгих лет… Сейчас постаревшие, покрытые сединой и рубцами ран, казак и конь подъезжали к родному хутору…

Старый, уцелевший каким-то чудом в горнилах Мировой и Гражданской войны, конь устало опустил голову и попытался схватить губами иссушенные стебли редкой травы на растоптанных обочинах древнего сибирского тракта. Казалось, что он понимал каждое слово хозяина… Конь глубоко вздохнул и осторожно, чтобы не потревожить, задумавшегося хозяина, переступил задними ногами.

Кабардинские кони появились в сибирской станице очень давно, ещё когда сибирские казаки верой и правдой служили царю Александру - второму Освободителю в Заилийской крепости на юге Казахстана. Ныне это место зовётся Алма-атой. Вот оттуда-то и вернулись казаки после службы на конях кабардинской породы. По примеру кабардинцев, казаки называли этих коней бечканами и ценили за выносливость и верность хозяину. Постепенно кабардинские лошади смешались с исконно казачьими дончаками, но природа-матушка нет-нет да выдавала на свет божий истинных южаков-бечканов. Вот так и появился однажды на свет на широком казачьем дворе маленький вороной жеребёнок с рыжими подпалинами на морде.

- Глядь, настоящий бечкан у нас объявилси, - закричал дед Игнат, созывая домочадцев, - это говорят к счастью!

Жеребёнку дали имя «Алмат» и отец полностью поручил его заботам юного тогда ещё Антона. С тех самых пор конь и молодой казачок росли и мужали вместе. Однажды пришло и их время предстать перед глазами казачьей старшИны на ежегодном строевом смотру. Тут-то отец и

заметил, что молодому коню не хватает полутора вершков роста, установленного уставом. Он совсем уж было хотел забрать Алмата у Антона и отдать его в работу, но сын воспротивился отцу и не дал в обиду молоденького бечкана. В Омске, на смотру, Антон со своим Алматом так удивил начальство джигитовкой и обучением коня, что ему разрешили супротив правил использовать бечкана в качестве строевого коня. Вот с тех самых пор и служат они вместе. Почитай уж два десятка лет без малого. На Антона нахлынули воспоминания…

Зимой тринадцатого года, после святок Антона оженили на красавице Нюрке. На следующий год она родила ему двойняшек Игната, да Павлину. Не успел молодой казак вдоволь попестовать своих детишек, как в августе четырнадцатого Германия объявила войну России… Отец собрал для сына полную казачью справу и настал день, когда он вышел с иконой во двор провожать сына на войну.

- Ну вот, сынок, я тебя женил и на службу ратную справил. Теперь живи своим умом — я боле перед Богом за тебя не ответчик! Вот икона святая, дорогой сын! Помни Бога вначале и не забывай его заповеди! Служи Царю верой и правдой и слушайся своих начальников. Помни родителей своих и не забывай, что они вспоили и вскормили тебя на служение Царю и Отечеству. Послужи Царю-батюшке, как деды и отцы твои служили, - сказал отец и трижды перекрестил сына. Мать поцеловала и одела Антону на шею с щепоткой землицы родной. Вот она и сейчас на его груди вместе с крестом…

Антон поклонился в ноги матери, отцу, обнял жену, детей и по обычаю сказал прощальное слово:

- Прости меня, родной батюшка! Прости, родная матушка! Прости, милый друг – жёнушка моя, жди меня, быть может, Бог даст — вернусь!

Жена подвела ему уже оседланного отцом Алмата, передавала ему повод и, тоже следуя обычаю, проговорила:

- На этом коне уезжаешь, на этом коне и возвращайся домой.

Потом Нюра повела коня под уздцы к хуторской церквушке, где уже собирались со всех сторон, призванные на службу казаки. У церкви казаков встретил батюшка, отслужил напутственный молебен, после чего окропил всех святой водой и отправились казаки на сбор в станицу, оттуда в Омск…

Вдруг Антон встрепенулся, его воспоминания прервал звук церковного колокола из хуторской церквушки. Он гудел, призывая хуторян к вечерней службе. Помнится, отец рассказывал, как сгорела старая церковь и казаки всем миром отстроили на её месте новую во имя покровителя Сибирского Казачества - архиепископа Мирликийского Святителя Николая Чудотворца, помогавшего, согласно старинной легенде, движущимся на восток через Сибирь, казакам-первопроходцам.

Перед самой войной на колокольню водрузили, отлитый в Омске колокол.

- Ай молодцы казаки, - подумалось Антону, - сохранили всё-таки Храм своему Благоверному, и даже при нынешней укрепившейся советской власти правится у них служба. Чудная жизнь пошла у казаков, и с красным кумачом, и с церковным куличом якшаемся.

Он чуть двинул стременами, и конь двинулся по склону холма. Чуя близость хутора, Алмат стал забирать влево на хуторскую поскотину.

- Э нет, погодь дружок, давай-ка для начала завернем правее, на заимку нашу, там приведём себя в порядок, а уж завтрева по утру заявимся на хутор. Из Красной армии нас с тобой вишь вежливо попросили, не нужны мы с тобой им стали. А как тут встренут одному богу известно. Как не крути, а мы ведь с тобой больше-то за белых воевали. В рот бы им дышло и тем, и энтим с ихней революцией и контрреволюцией. Так что поспешать нам с тобой не след. Вон в хуторе Зотинском третьего дня старики мне рассказали, также вот казак вернулся, а через неделю его в ЧКу забрали и где он сейчас неизвестно. А ведь награжденный был орденом знамени красного и шашкой именной от самого Будённого. Не спасло это его, однако, не дали ему мирной жизнью пожить. Так, что нам с тобой поспешать не надо. Переночуем на заимке нашей, осмотримся маненько, а

там и порешим, как дальше жить-то будем…

Алмат, видимо вспомнив дорогу, а может быть почуяв запах свежей, холодной воды из родника на заимке, прибавил ход и вскоре Антон уже спешивался у замшелой вросшей в землю избушки. Привязав потного фыркающего коня к жерди, прибитой меж двух берёз у входа в заимку. Антон устало опустился на покрытый мхом и лишайником огромный камень у родника, вода из которого сбегала под уклон во вкопанную дубовую бочку, которая казалось была неподвластна времени… Почуяв воду, конь всхрапнул.

- Ты погодь маненько Алмат, охолонь. Не малой, сам знаешь сразу тебе нельзя… Простынешь, чё я потом буду с тобой делать -, ласково приговаривал Антон, рассёдлывая потного коня и вытирая его мокрую спину пучками сорванной травы…

Затем Антон зашел в избушку достал из-за печурки старый большой медный ковш и вернулся к роднику. Набрал из бочки чуток воды и сполоснул старую замшелую колоду, этим же ковшом наполнил её до краёв чистой родниковой водой и оставил, чтоб чуток прогрелась на вечернем солнышке. Только после этого сполоснул себе запёкшиеся горло и жадно приложился к краю ковша. Пил пока не заломило зубы, отдышавшись, вновь прильнул к ковшу. Напившись до головокружения и звона в ушах Антон подвёл истомившегося, как и он сам коня к колоде и дал напиться…

- Ну вот топереча и дальше жить можно… Сейчас сам сполоснусь и вечерять будем, - разговаривал сам с собой казак.

Взяв ковш одной рукой, Антон другую подставил под ледяную струю умылся и омыл голову, затем с трудом стянул влажные от пота гимнастерку и исподнюю рубаху, вылил остатки воды на лицо, грудь и спину…

– Хорошо, ой как хорошо, слава тебе Господи!

Антон вернулся к избушке, достал из переметной сумы нехитрую снедь, шаровары с красными лампасами и две почти новые гимнастёрки. Он раскинул их на траве. Одна была красноармейская с синими клапанами (разговорами) на груди и двумя рубиновыми кубиками помощника командира эскадрона на рукаве… Другая блестела тремя Георгиевскими крестами и медалью «За храбрость», на плечах серебром отливали погоны с двумя звёздочками хорунжего… Антон задумался и вдруг тихо выругался:

- Вот леший тя дери! Прям как девка на выданье – нарядов куча, а чё надеть не знаю. Заявишься в хутор в красноармейской форме – вдруг стариков обидишь. Наденешь форму хорунжего – того и гляди заарестуют сразу. Нет уж, надену новые шаровары, а гимнастерку старую состирну, в ней и поеду, у неё никаких знаков отличия нетути…

Антон отрезал себе краюху хлеба, изрядный шмат сала, порылся ещё и достал большую головку лука. Затем на свет божий появилась трофейная германская фляжка с винтовой крышкой. Он побулькал ею возле уха, подумал и положил назад в сумку. Перекрестился и только было собрался повечерять, как неожиданно услышал за спиной скрипучий голос:

- Здорово дневал казачок! Гляжу я добрый ты казак и коня соблюдашь и Бога не забывашь. Вот гляжу я на тебя уже давненько и признать не могу, кубыть ты не нашенский? Наших-то казачков станичных почитай никого и не осталось. Кто на войне сгинул, а кого и порубали, да стрелили вон в той балке большаки краснолобые. Остатних ЧК прибрало… На хуторе толком и поговорить не с кем.

Антон вздрогнул, схватил кинжал и резко обернулся, только тут он заметил старика в папахе и стареньком длинном чекмене, который сидел на брёвнышке в глубокой тени старой ели.

- Слава Богу дедуня, здоров и ты будь. Ну и напужал ты меня! Ажник серде захолонуло. Ты откедова туто-ка взялся?! Сидишь тутока добрых людей из под ёлки гукаешь, чисто анчибел(нечистый дух), как есть анчибел, сто лет ещё тебе здоровья, - уже веселее закончил Антон.

- А я сынок и есть анчибел, сижу тутока, как лешак одинокий, да баб-грибниц шугаю, - засмеялся дед, вышел из-под вековой ели и подсел к Антону,- на старости лет меня обчество пасеку сторожить определило. Вон они ульи-то, прям за заимкой и стоят.

- Уважь дедуня, присаживайся, давай вместях вечерить будем, - спохватился Антон и вновь развязал сумку. На чистой тряпице вновь появился хлеб, лук, сало и заветная фляжка трофейная. Дед добавил берестяной туесок с мёдом. За нехитрым ужином беседа продолжилась.

Дед одним махом опрокинул в себя глоток чистого спирта, внимательно пригляделся к приезжему казаку и сказал:

- Антоха, никак это ты!!! Вот таперича я тебя признал, как есть признал. Вашу родову примету – нос, однако не с чем другим не спуташ! Бывалочи батька твой, дружок мой, Игнат по улке идёт, а ему голову от ветру разворачиват. Нос-то, что твой парус… Да и конёк твой, бечкан мне тож

знакомый, - дед смачно откусил от луковой головки и вытер выступившую слезу, - а тут Зырян с Акимом в позапрошлом годе на хутор заезжали и балакали будто сгинул ты по Иркутском… Где ж ты стока годков обретался?!

- Ну здоров будь ещё раз Михал Егорович, и я тебя тоже признал на свету-то. А и де меня только за энти годы не носило… Как забрали нас с хутору-то, попал я на Кавказский фронт под город Ардаган. Воевал с турками, с германцами, австрийцами. Как смута началась мы с Микиткой Кругловым рванули домой, по дороге к нам ещё казаки сибирские притулились. Так отрядом и двигались. Чуток до дому не дотянули под Тобольском нас Колчак к себе притянул,- Антон тяжко вздохнул, сделал глоток из фляжки, выдохнул и продолжил рассказ:

- Прикрывали мы Колчака, когда он из Омска-то драпанул. Кое как вырвались тогда, хотели было опять до дому, да не тут-то было, куда не сунься везде уже красные были, а нам с ними было тогда не по пути. Уж больно злы они на казачков были. Тогда мы лесами побегли на юг к Дону, к донским казачкам. Там тоже долго не задержались и оказались мы с донцами в Крыму, где нас генералы и бросили в Евпатории. Там красные согнали нас на площадь и предложили пойти с ними в Азию, басмачей тамошних бить. Куды деваться-то было, согласились. Там и воевал до поры, покуда не нужен стал власти советской. Дали мне за верную службу гимнастёрку новую, да коня, моего же Алмата старого, разрешили с собой взять. Вот так и очутились мы с ним здеся. А тут-то дедуня что деется, что слыхать? Я ж двенадцать лет дома не бывал?

Дед Михайла скрутил себе цигарку и стал бить кресалом, высекая искру…

- Антоха у тебя серников случаем нет, а то моя артиллерия не хочет палить ни в какую.

Антон вновь залез в сумку и подал деду большую коробку спичек. Дед разомлел от выпитого, да и сам Антон захмелел немного. Всё ж чистый спирт. Тем временем дед начал уже свой рассказ…

- Вот спасибочки, у нас серников почитай уж годочка два как нету. Что ж тебе поведать-то, не знаю с чего и начать…

- А ты дедуня начни с начала, как батя мой сгинул. Казаки местные мне гутарили, что красные его замучили… Про братуху мово старшего Степана что знаешь, аль нет? Слыхал я он ведь тоже у Колчака был, сотней командовал… Да вот тоже, гутарили к красным переметнулся и под Тобольском сгинул… Женка моя, да детишки как поживают? Рассказывай всю правду, а то я всякое слыхивал, ажник на хутор ехать боязно…

- Ну коли всю правду, то слухай, только уж не серчай тогда на меня… Отца твоего не красные замучили, а вот как оно было на самом-то деле: Весной девятнадцатого к нам в станицу приехали до роты чехов-фуражиров. Поначалу всё чинно было, закупали они провиянт всякий-разный, платили хорошо, побаивались они казачков обижать, на войне видали, что казачки могут исделать, ежели что им не нраву придётся. Потом прошла мобилизация… Колчак остатних казачков выгреб подчистую, даже юнцов семнадцати годов от роду забрал. Увидали чехи, что на хуторах остались старики, да бабы с ребятишками и осмелели. Деньгу за провиант платить перестали, гулеванить стали, на девок, да баб наших глаз косить стали… В обчем безобразия полная пошла.

Вот тут-то Нюрка твоя женка, стерьва такая, прости меня Господи, и снюхалась с офицериком чешским. Игнат-то, батька твой поехал за какой-то надобностью вечерком сюда на заимку, да и застукал их здеся голубков. Офицерику, чтоб не заплутал в лесу, Игнат два фонаря под бельмами бесстыжими навесил и пинками ускорению до самой станицы дал. Тот так в одном исподнем в станицу и прибёг. Ну а Нюрку нагайкой здеся же давай уму-разуму учить. Она, гадюка, вертлявая как-то вырвалась, да тоже в одной рубашонке в станицу прибёгла к хахалю своему жалиться. Тот солдатиков своих на коней посадил и сюда. Отца твово они скрутили, да шомполами. Игнат опосля домой возвернулся весь в кровяке. Я его в баню отвёл, помог отмыться. На другой день он кровью харкать стал, отбили они ему всё нутро. Ну вот покашлял он и через пять дён помер… А через полгодика и матушка твоя прибралась. Не смогла видимо без Игната жить на свете белом… Вот так-то.

Во время этого рассказа Антон не раз до хруста стискивал зубы и сжимал кулаки.

- Дедуня, а как же братуха-то мой Стёпка у красных оказался? Иль тоже брехня?

- Истинно так Антоша – брехня. Степан, царство ему небесное, сотней у Колчака командовал. Как дошел до него слух, как чехи Игната сгубили, так и подговорил с полсотни казаков здешних хуторов идти с ним. Залетели они на наш хутор и порубали тут всех чехов. Только Нюрка – змеюка хахаля свово через болото увела и сама с ним ушла, курва такая, детишков бросила…

Степан с казаками хотел в тайге схорониться, да не удалося им. Окружили их у пьяного моста колчаковцы. Стёпа хотел было всё им разъяснить, да те и слухать не стали… Вдарили с орудиев, да пулемётов. Бой был страшенный, с десяток казаков сумели всё ж таки вырваться и в тайгу уйти. А Степан с остатними у моста до последнего бился, там и смертушка его подстерегла. Опосля нам дозволили забрать их и схоронить на хуторском кладбище. Это уж опосля красные стали говорить, что Степан супротив белых восстанию поднял. А он вовсе ничего и не поднимал – за отца Стёпа отомстил… Добре отомстился, по-нашему…

В наступивших сумерках дед и не заметил, как слеза скатилась по щеке Антона и до бела сжались пальцы, стиснутые в кулаки. Раскурив ещё одну козью ножку, старый казак продолжил свой невесёлый рассказ.

- А вот детишки твои Антоха живы и здоровы. Дочку мою Варьку-то помнишь? Вот она за ними пригляд и имеет у меня в дому. Своих детишков у неё нет, они с Егором народить их не успели. Погиб Егор в восемнадцатом… Вот Варька и осталась молодой вдовицей. Твои детишки ей в радость… В полном детишки твои поряде и здравии пребывают…

Сёстры твои Дарья, да Ксюха с мужьями и детьми на восток ушли. Слыхать было, что в Маньжурии они сейчас обретаются.

А вот ещё одна твоя сеструха – Пашка, тоже отчебучила… Снюхалась с комиссаром каким-то и сейчас в самом Омске живёт у него на фатере. Косы пообстригла, ходит как шаболда, прости меня Господи. В прошлом годе на тачанке с отрядом приезжала, увидал я её и выматерился, честно слово… Вся в коже, юбка короткая, ажник коленки видать, на грудях тряпка красна бантом завязана, губы крашены, ещё и папироску курит зараза… Агитировала нас за какие-то тозы, колхозы – ни бельмеса я так и не понял… Задрал бы я вот ей юбчонку-то кожану, да всыпал нагаечкой по репице, так, чтобы дня три сидеть не смогла. Надо же, как бабы при новой власти курвиться стали. Это ж ни в одни ворота не лезет. Чё-то ещё дальше будет – не знаю…

Дед Михайла с досадой сплюнул и сказал:

- Ну ладно Антоха, вот-вот стемнеет, давай до дому собираться. Покудова доедем совсем уж стемнеет…

- Да я тут хотел остаться, надо вот себя в порядок с дороги привести, помыться, гимнастёрку состирнуть, да так кое-чего по мелочи сделать.

- Ну вот и давай ко мне на баз. Я баньку быстрёхонько спроворю. Мы с тобой попаримся, помоемся. А Варюшка моя и состирнёт, и зашьет что твоей душеньке угодно будет… Опосля баньки ещё погутарим. А уж утречком пойдёшь в свой дом. Там всё в целости, сохранности. Окна и двери я от лихих людей заколотил. Вот завтра и отопрёшь, вселишься, а уж дальше что делать сам решишь. Бог даст всё ладно будет.

С этими словами старый казак поднялся и пока Антон собирал сумки, привел, запряжённую в телегу лошадь, привязал Алмата к телеге и кинул туда же седло. Дед Михайло сел у грядушки, дождался, когда усядется Антон и дёрнул вожжами. Телега покатилась по лесу, подскакивая на корневищах… Ехали молча, Антону не хотелось разговаривать, он раздумывал над услышанным от старого казака… Дед тоже молчал, боялся помешать мыслям Антона.

Солнце уже полностью село за холмы, когда они выехали из леса и Антон, волнуясь стал всматриваться в родной хутор, в котором он не был столько долгих лет… Как-то образуется дальше его жизнь… Одно ему было ясно – детишек своих он не бросит. Тут же Антон попытался вспомнить дочку деда Михайлы Варвару. Когда он уезжал из хутора она была совсем девчонкой, а теперь видишь оно как – уже и вдова молодая. «А может?.. – подумалось вдруг Антону, - да не, старой я уже для неё. Хотя…

Они поехали правым берегом Тарбуги - реки, разделявшей хутор. За мостом темнел забитыми окнами родной дом… Завтра он откроет его, приведёт баз в порядок, вишь трава аж над забором виднеется. Глядишь и Варвара ему поможет в доме прибраться…

Жизнь продолжалась…