Трамвайный гид

 

Топорщась целлофаном, вплыл букет, с напыщенной важностью улегся на стол подарочный конверт, безбрежной рекой растекся пафос слов и пожеланий. Пятиминутное «снисхождение» руководства было обставлено по-купечески помпезно. А когда аромат дорогого одеколона немного выветрился, Евгения Васильевна сложила в пакет старые туфли, попрощалась с коллегами и… вышла на пенсию. Симпатичная моложавая женщина как-то неожиданно и вдруг оставила работу. Многие непонимающе пожимали плечами…

 

Евгения ушла, никому и ничего не объяснив. Да и надо ли было?..

Раньше, благодаря усилиям мамы, их квартира благоухала свежестью. Прозрачные, как воздух, оконные стекла манили солнечные лучи, белоснежные скатерти и салфетки горделиво топорщили крахмальные уголки, а шеффлеры помахивали широко раскрытыми ладонями. Теперь квартира скучала без привычной суеты и грандиозных генеральных уборок. В прошлом остались традиционные банные дни для буйных зеленых насаждений, да и сами насаждения заметно подрастеряли число собратьев. Любимая хозяйка – нет, не Евгения Васильевна, не в обиду ей будет сказано, – Серафима Михайловна, казалось, позабыла о так опекаемом ею доме, а глаза перестали видеть пыль на полках.

Женя всю жизнь прожила рядом с мамой и нисколько этим не тяготилась. С ее помощью воспитала сына, женила, отпустила в самостоятельное плавание и не первый год с надеждой ждала внуков. Надежда приобретала черты тревожности, но не таяла. Сын и невестка молчали, Евгения Васильевна боялась быть не тактичной. Но рядом с мамой тревоги переносились легче. Активная и деятельная Сима Михална, как звали ее соседки, умела смотреть на жизнь позитивно. Глаза ее лучились задорными искорками, планы пыжились оптимизмом, в появлении правнуков она даже не сомневалась.

Шло время. Сима Михална вошла в преклонный возраст. Стала больше уставать и больше времени тратить на отдых, но каждый вечер непременно накрывала ужин, взбивала в пену новости дня и свое отношение к ним, чтобы перед сном во всех подробностях обсудить с Женей актуальные политические течения.

 

Однажды, вернувшись с работы, Евгения застала маму за странным занятием. Сима Михална в пальто, шапке и теплых ботах подметала веником пол на кухне. Абсолютно чистый пол! Окна и балконная дверь были распахнуты настежь и, видимо, давно, потому что ледяной ноябрьский ветер выстудил всю квартиру.

- Мама, что происходит? – Женя в ужасе глянула на скукожившиеся и почерневшие от холода комнатные растения и кинулась закрывать окна.

- Женечка, просо горит! Ты оставила его, не проветрила, не просушила. Все теперь пропадет! Я целый день шевелю его, пытаюсь охладить, а что толку! – мама смотрела на Женю измученными полными слез глазами.

- Какое просо? – медленно произнесла Женя, стараясь не выдать нахлынувшую волну дикого страха. - Посмотри под ноги, мамочка! Где ты видишь просо? Все чисто, никакого проса нет. Никакого проса.

Женя, словно механическая кукла, продолжала по инерции повторять про чистый пол и просо, а голову уже сдавил спазм, и сердце заколотилось, сбивая дыхание. С мамой случилось нечто необъяснимое, что в данную минуту Женя категорически отказывалась анализировать. Она лишь надеялась на рождение в потоке слов простого и будничного объяснения, за которое надо просто ухватиться, как за дельфиний хвост, и всплыть к поверхности. Но беснующаяся внутри нее паника утопающего лишь ярче проявляла очевидное - случилась беда.

Серафима Михайловна, как ребенок, безропотно посмотрела под ноги, выпустила из рук веник и подняла виноватый взгляд:

- Женя, дочка, со мной что-то не то…

- Мамочка, милая, ну что ты придумала? Ты спала, наверное, и тебе приснилось это просо. Я читала. Так бывает, когда спишь очень крепко, а потом приснится ясный и красочный сон со всеми подробностями и деталями. И понять невозможно, во сне ты все еще или наяву, - Женя прижала к себе Серафиму Михайловну и приникла губами к седому виску. Ей хотелось впитать и растворить в себе ее страшную неловкость.

- Спасатель ты мой! Руки холодные, квартиру выморозила, давай я чаю скорее согрею, - Женя, как была в расстегнутом пальто, кинулась к плите и поставила чайник на огонь.

- Женечка, ты, наверное, права. Это сон, - неуверенно произнесла мама. – Я после обеда вздремнула в кресле, да, видимо, заснула слишком крепко. И вот видишь, как. А цветы-то, цветы мои пропали!

Слезы потекли по маминым щекам, а Женя, чувствуя спиной ее отчаяние, не могла повернуться. В горле стоял ком. Она лишь громче стучала посудой, делая вид, что очень занята и не слышит мать.

 

После случая с просо ничто больше в мамином поведении не вызывало настороженности. Испуг постепенно рассеялся, тяжелые мысли отошли на задний план, дни потекли привычной чередой. Женя ходила на работу, возвращалась к ожидавшему ее горячему ужину, проводила вечера с книгой или у телевизора, но всегда рядом с мамой. Первое время чутко прислушивалась ко всем издаваемым Серафимой Михайловной звукам – оброненной на кухне вилке, шуршанию одежной щетки, вырывающимся клубам пара из утюга.

Мама по-прежнему несла капитанскую вахту на их небольшой шхуне. В будни категорически отвергала Женину помощь. Считала, что дочь и так работает на износ. Женя не противилась, чтобы не обидеть, но в выходные, ссылаясь на потребность размять спину, старалась тщательнее перемыть посуду, пройтись с пылесосом и тряпкой по всем поверхностям и углам, протереть плинтусы и двери, о которых Серафима Михайловна теперь частенько забывала.

 

Очередным мартовским вечером Евгения Васильевна застала дом притихшим и пустым. Пол у порога протерт, влажная тряпка положена на место, а входная дверь закрыта на два замка. Женя заглянула в кастрюльки на плите – все еще теплое. Не решилась ужинать одна, съела яблоко и устроилась в кресле с газетой. Часы на стене тикали так громко и тревожно, что Женя никак не могла сосредоточиться на статье о передвижниках. К девяти вечера, не скрывая волнения, позвонила ближайшим маминым подругам, но с Серафимой Михайловной они сегодня не созванивались и не встречались. Советы успокоиться и подождать немного Женя пропускала мимо и поспешно завершала разговор. Когда, нервно сглатывая и не справляясь с дрожью в голосе, начала обзванивать больницы, в двери щелкнул замок. На пороге, бледная и растрепанная, стояла Серафима Михайловна.

- Мамочка, что случилось!? Что с тобой? – Женя кинулась к матери и буквально втащила ее в квартиру. – Ты на ногах не стоишь, белая, как мел! Тебе плохо, скажи, плохо? Где ты была?

- Я очень устала Женечка, мне бы прилечь… Ходила за грибами в лес, только не нашла ничего. Лидия Егоровна, видимо, что-то перепутала или я ее не поняла.

Женины руки, помогающие матери снять пальто, предательски затряслись, ноги стали ватными.

- Мамочка.., какие грибы?.. Март на дворе.

- Март? – обессилевшая Серафима Михайловна осела на пуфик, лишь брови независимо от нее чуть поднялись в удивлении.

- Март... Снег еще лежит местами, трава даже не начинала пробиваться, и почки на деревьях не набухли. Темнеет рано, ночами заморозки, - Женя, как школьница на уроке ботаники, последовательно называла известные ей признаки ранней весны, чтобы убедить не то себя, не то Серафиму Михайловну.

Серафима Михайловна слушала и, казалось, только теперь начинала воспринимать мир таким, каким в данный момент его представляла Женя.

- Правда, март… А что же это я? Дмитрий Николаевич с Лидией Егоровной позвонили, сказали, что грибов опять набрали полные корзины. Я еще выспросила, куда они обычно ездят. Сказали, что далеко в лес не заходят. Прямо вдоль железнодорожного полотна собирают, метрах в десяти. Грибов, хвалились, в этом году видимо-невидимо. Вот я и подумала, сбегаю быстренько, пока ты на работе. В пакет ножик бросила и на вокзал. Только ходила, ходила, а грибов нет никаких. Хотела домой ехать, а адрес, адрес-то вспомнить не могу. На какую электричку садиться, не знаю.

Женя смотрела на Серафиму Михайловну с расширившимися от ужаса зрачками. Ее колотило, как в лихорадке. Каждая клеточка внутри вибрировала и кричала. Женя опустилась на колени, обхватила мать, и заговорила, осторожно расставляя слова:

- Мамочка, фантазерка ты моя. Ну, что же ты придумала, милая? Какие грибы? Привиделось тебе невесть что. Дмитрий Николаевич с Лидией Егоровной умерли давно, еще когда мы на старой квартире жили. Сначала Лидия Егоровна, а через два года и Дмитрий Николаевич. Помнишь, ты еще помогала вещи разбирать, а потом мы с тобой их в приют отвезли.

- Помню, - не очень уверенно произнесла Серафима Михайловна. – Ты еще сумку большую полосатую у кого-то попросила, а таксист сердился, что она в багажник не входит.

- Да, моя хорошая, ругался он тогда всю дорогу, - Женя аккуратно, стараясь не испугать маму, взяла из ее рук пакет, помогла снять боты, провела в комнату и уложила на диван.

 

Следующим утром Евгения Васильевна связалась с другом семьи, терапевтом Вячеславом Николаевичем, и, задыхаясь от волнения, рассказала все.

- Я даже представить себе не могу… Вдруг кто-то остановил бы ее в этом состоянии, или пришла электричка, а она села бы в нее! Несчастная, растерянная, пожилая женщина бродит по вокзалу с ножом в пакете и в марте ищет грибы. Никто бы разбираться не стал!.. Пришла, едва на ногах держась. Говорит, долго не могла понять, как домой ехать, в какую сторону. Что нам делать, Вячеслав Николаевич?

- Женя, давайте не будем пока отчаиваться. Показаться врачу надо непременно. Но, Женечка, вы должны понимать, возраст дает о себе знать. Маме сейчас семьдесят четыре, если не ошибаюсь?

- Семьдесят пять, Вячеслав Николаевич. Семьдесят пять…

 

Диагноз врачей был неутешителен...

Провалы в памяти, искаженное восприятие действительности стали происходить чаще. Приезжал сын, пробыл дома почти месяц. Общение с Серафимой Михайловной напоминало игру поплавка на воде. День лучше - день хуже, вниз – вверх, вверх - вниз. То, казалось, она терялась в закоулках памяти и ворохе странных фантазий, а то, вдруг, бодро вступала в разговор, совершенно ясно отражая, где и с кем рядом находится. Женя проводила сына, убедив, что сама со всем справится. Но, поцеловав его на прощание, вернулась домой с уже принятым решением об увольнении, вернее о выходе на пенсию по старости, которую в пятьдесят пять еще никак с собой не ассоциировала.

 

Дни потянулись пасмурные и тягучие. Женя с болью наблюдала за Серафимой Михайловной, которой перестал быть интересен телевизор, забылись некогда любимые книги, не вносили оживления ежедневные прогулки вокруг дома. Сима Михална вяло реагировала на обращения соседей, а то и вовсе не узнавала их.

Она все чаще замыкалась в себе. В периоды длительного молчания зрели надуманные ею подозрения и рождались порой эксцентричные выходки. Серафима Михайловна терзала Женю своим непредсказуемым поведением, заставляла все время быть начеку и, как в самолете, убирать колющие и режущие предметы. Но, так или иначе, Женя научилась существовать в новой для них реальности. Не могла лишь привыкнуть к маминым возвращениям.

Это всегда случалось неожиданно. Мамино появление, привычный поцелуй в макушку, разговор по душам, чай вдвоем. После каждого такого «всплытия» Женино сердце разрывалось от отчаяния и бессилия. Ее прежняя, бесконечно любимая, бесконечно дорогая мама жила теперь где-то в пучинах бытия, за плотно закрытыми дверями, в неведомом мире. Она не оставила ни контактов, ни ключей, не писала писем. Оставалось только преданным псом ждать ее возвращения у порога и надеяться, что однажды, вернувшись, она сможет задержаться чуть дольше.

 

- Женечка, а мы что-то давно не ездили никуда на трамвае, - Серафима Михайловна просящее и с надеждой смотрела на дочь.

- Ты хочешь поехать куда-то на трамвае, мамочка? Давай поедем. Куда?

- Я не знаю, Женечка. Все равно. Я просто очень хочу поехать куда-нибудь на трамвае.

Женя положила в сумку бутылку воды, пару бананов, помогла Серафиме Михайловне одеться, и вместе они выдвинулись к остановке. Женя еще дома подумала, что стоит проехаться двадцать шестым маршрутом, который в это время идет почти пустым.

Ждать долго не пришлось. Двухвагонный чистенький и умытый трамвай распахнул двери, задребезжал звонком для острастки и покатил по зеленеющему свежей листвой Екатеринбургу.

Серафима Михайловна, устроившись у окна, с удовольствием и интересом разглядывала пробегающие мимо дома и улицы.

- Знаешь, Женечка, а Окружной дом офицеров закончили строить в 1941 году. Строили почти десять лет, - вдруг произнесла Серафима Михайловна, когда трамвай поравнялся с Домом офицеров на пересечении улиц Луначарского и Первомайской.

И продолжила, не дождавшись ответа:

- Сначала его задумывали в стиле конструктивизма - никаких колонн, трехъярусных башенок со шпилями, лепнины. Ничего этого не должно было быть. Да и предназначалось здание вовсе не военным. Начали строить, сделали фундамент, возвели нижний этаж, но деньги закончились, и стройка на несколько лет остановилась. А в это время по городу, будто неприкаянный, кочевал Дом Красной Армии. Одно время располагался в театре «Колизей». Мы, кстати, скоро будем проезжать его. Потом переехал в здание театрального института. Это бывший дом Баландина на перекрестке Карла Либкнехта и Первомайской. Квартировал даже на территории Ново-Тихвинского монастыря. Но военные вдруг вспомнили про недостроенный клуб и объявили конкурс среди архитекторов. Выиграл его Владимир Емельянов, не жаловавший конструктивизм и решивший свой проект в стиле неоклассицизма. Кстати, тебе, наверное, будет интересно узнать, что Емельянов чуть позже спроектировал и ротонду в Харитоновском парке.

- Ротонду? – удивилась Женя. Она вообще едва дышала, боясь прервать мамин монолог. – А я думала, ее построили вместе со всей усадьбой Харитоновых.

- Харитоновых-Расторгуевых, если точнее. Нет, нет, нет. Парк усадьбы был разбит еще в 1826 году, с искусственным озером и двумя островками в центре. Но никаких сооружений на них не было. И только в 1935-1937 годах при реконструкции парка возвели беседку-ротонду. Знаешь, прежде из центра ротонды били струи фонтана. Но сейчас, к сожалению, об этом уже никто не вспоминает.

- Надо же! Мама, я, правда, никогда даже не задумывалась о том, что ротонду построили на 90 лет позже! А смотрится-то так, будто парк никогда и не существовал без нее.

- В этом и дело. Емельянов так тщательно продумывал свои объекты, что они очень органично вписывались в ансамбль города. Но здание Дома офицеров – нечто особенное. Тогда на смену авангардистским идеям конструктивизма, с их полным переустройством образа жизни и очищением духа до уровня аскетизма, пришли архитектурные сооружения, демонстрировавшие богатство, создаваемое народом и во имя народа. Ампир и неоклассицизм. Вспомни на минуточку станции московского метро, которое начали строить в 30-х годах, или высотки, пусть уже послевоенных лет, но все-таки.

- Ну, это Москва! Что сравнивать?

- Не скажи. Дом офицеров почти того же класса. Он будто крупный, неброский с виду, покрытый шершавой неровной плотной кожей гранат. Но раскрой плод. Какая четкая организация внутри, какая ювелирная огранка сочных напитанных терпким красным вином зерен, какая живая аккумулированная энергия солнца и воды! Такой же секрет скрывает внутри здание Емельянова - строгий внешний профиль, монументальный крепкий остов, сдержанность и военная выправка линий, серая штукатурка, будто накинутая на плечи офицерская шинель. А внутри великолепие темного граната пятиконечных звезд, пурпура знамен, геральдической символики. Благородная бронзовая отделка с притушенным отсветом, широкие, будто для конницы, лестничные пролеты, красивейшая дуга фойе перед зрительным залом, картины-панно на стенах. В их числе есть и весьма редкие - Сталин И.В. на коне. Где сейчас встретишь подобное? А помещения какие! Скользящие выставочные залы-коридоры, словно облаченный в генеральский мундир большой зрительный, светлый с прекрасной росписью потолка малый, играющий лестницами читальный, охраняемый эскортом колонн голубой, напоминающий блиндаж бильярдный. Все от раскинувшего острые лучи плафона большого зала, от стилизованных капителей колонн до потрясающих торшеров в виде земного шара выполнено в едином стиле. Я знаю немного зданий, которые так надолго сохранили бы свой неповторимый дух и атмосферу.

 

- Ой, я же свою остановку проехала! - вдруг вскрикнула сидящая неподалеку женщина. – Вы так рассказываете, заслушаешься! Я сколько живу в городе, никогда и не слышала подобного. Вы, наверное, гид?

- Нет, я не гид, - улыбнулась Серафима Михайловна. – Я, скорее, уходящая натура…

- Побольше бы городу таких гидов! К нам иностранцы бы, как в Петербург, ездить стали! – не унималась активная пассажирка. – С удовольствием бы еще послушала, да, извините, выходить надо.

Прозевавшая свою остановку женщина поспешила к выходу, но кое-кто в салоне, заинтересовавшийся рассказом, продолжил расспрашивать Серафиму Михайловну о городе. Женя, извиняясь и раскланиваясь, вывела маму из трамвая при первой же возможности. Ее силы почти иссякли. Женя улавливала теперь эти моменты безошибочно.

На скамейке остановочного комплекса они съели по банану, выпили воды и, пересев, двинулись в обратный путь. Вечером мама немного чудила, но спала спокойно и крепко.

 

- Женечка, если, как вы говорите, в поездках на трамвае она чувствует себя неплохо, все, что рассказывает, помнит великолепно и говорит ясно, что вас беспокоит? – Вячеслав Николаевич пристально смотрел в глаза Евгении Васильевне.

- Дома она практически перестала быть самой собой. Мне все сложнее объяснять ей элементарные вещи. Забывает вчерашнее, но вдруг вспоминает что-то из далекого детства или вообще то, чего не было и быть не могло. Только в трамвае совсем ненадолго и далеко не всякий раз она становится прежней – много знающей, много помнящей, прекрасно излагающей… Моей мамой, - Женя подняла вверх увлажнившиеся при упоминании о матери глаза.

- Что ж поделаешь, Женечка. Хотя бы так, таким странным и непостижимым способом вам удается удерживать ее хрупкое сознание на грани разумного. Поверьте, это уникальный случай! Умнейшая, прекраснейшая Серафима Михайловна! Но возраст… Никто из нас, ни от чего не застрахован.

- Уходящая натура…

- Что?

- Нет, ничего, Вячеслав Николаевич, - Женя поднялась. - Спасибо, мне пора. Нам сегодня снова в рейс, если получится…

 

Евгения Васильевна вышла и тихо притворила за собой дверь.

Вячеслав Николаевич с сожалением проводил ее взглядом. Они оба понимали отсутствие перспектив. Но с одной стороны закрытой двери Вячеслав Николаевич вздохнул о своем уже далеко не молодом возрасте и закинул таблетку под язык, а Женя за дверью только глянула на часы и торопливо спустилась по лестнице.

Она спешила домой к маме, к своим обязанностям, к своей не очень теперь простой жизни. Но пока были эти незамысловатые поездки, пока ее мама, ее дорогой трамвайный гид находил в себе силы и желание путешествовать, Женя складывала в сумку бутылку воды и пару бананов. В вечной триаде - вера, надежда, любовь – она четко выделила для себя лидера. Вера в чудо и надежда на лучшее поникли и бесследно растворились. Не оставила только любовь. Ничему не сопротивляющаяся и ничего не доказывающая. Просто любовь, покидающая последней…

 

Март 2018