Как далеко я ушла от тебя по своей дороге, мой старый дом! Как долго не приходила я к тебе, тёплая колыбель моего детства...

И вот, наконец, забросив все дела и преодолев тысячи километров, разделяющих нас, я иду – К ТЕБЕ! – по заброшенной, еле видной тропке МОЕГО сада – вслушиваясь... Вспоминая... Узнавая...

И солнечные блики, щедро разбрасываемые октябрьским солнечным днём, стелются мне под ноги...

 

Вот он – с уже потемневшим от времени срубом, но всё ещё дающий свою живительную влагу всем живущим рядом – старый колодец - с длинной цепью и оцинкованным ведром – у калитки во двор, открытый для входа с улицы – чтобы каждый желающий мог набрать из него удивительно вкусной чистейшей воды... Его выкопал мой дедушка. Дед Димитрий. Живым его не помню. Но отчётливо вспоминаю лежащим на столе со скрещенными на груди руками – в белой рубахе, с аккуратно расчёсанной роскошной бородой – знаменитой дедушкиной бородой, за красоту и величину которой держали его швейцаром в очень дорогой гостинице. И свечи вокруг, и запах ладана – печальный и тёмный. И людей, сидящих и стоящих вокруг в большой комнате с занавешенными зеркалами. «Отмучился», - слышится тихое... Одно из самых ранних моих воспоминаний...

Потом, много позже, бабушка Саня рассказывала, что дед, будучи человеком очень набожным, всю войну прошёл без единой царапины – хранила его иконка с ликом Богородицы, которую он носил на груди. И лишь один раз выронил в окопе. Вернулся ночью, когда стихла стрельба, чтоб найти и забрать – и остался единственным выжившим из тех, кто ночевал в захваченном доме. Убила его тяжёлая болезнь - уже после войны.

А иконка эта – маленькая, в серебряном окладе, со светлым ликом Богородицы на тёмном дереве – до сих пор висит на стене в квартире брата – и светит – памятью и добром...

 

...Несколько шагов по направлению к дому – и узнаю нашу печь – настоящую русскую печь – вот она, всё ещё стоИт. Она и поставлена была не в доме, а во дворе – чтобы каждый, кто хочет, мог ею воспользоваться. И на Пасху все родственники и все соседи пекли в ней куличи. Таких куличей, какие выпекала в этой чудо-печке бабушка Саня, я не ела больше никогда и нигде. И помню бабушку очень отчетливо – вот здесь, у печи, быструю и спорую, с ухватом в руках, ловко вынимающую из горячего нутра этого громоздкого сооружения различной величины формы с ароматной, румяной сдобой.

 

... Дальше по дорожке – утоптанная квадратная площадка.

Проступает в памяти, как на проявляющейся фотографии – отец - молодой, сильный, стройный, красивый. Папа Петя занимается спортом. Сняв гимнастёрку и оставшись в галифе и майке, он, разбегаясь по дорожке, ловко взлетает вверх в прыжке и, сделав сальто, «приходит» руками на загодя поставленный здесь табурет, оттолкнувшись от которого, делает ещё одно сальто – и касается ногами дорожки впереди. И малышка, которой я была тогда, с восхищением смотрит на все эти цирковые номера, который проделывает обожаемый Петруша – так я называла его в детстве.

Лишь однажды он, помнится, промахнулся. Приземлился мимо табурета – лицом вниз. И мама, смеясь и плача, несколько дней приводила в порядок его лицо, отмачивая то, что от него осталось – стёсанную и стянувшуюся коричневой жёсткой коркой кожу – отваром из стеблей полевого хвоща, щедро растущего за домом...

 

А вот и м о й клён – я посадила его сама рядом со своим окошком, когда пошла в школу. Какой же ты стал красивый и большой, мой друг! И ты уже смотришь свысока на старенький дом, роняя на его крышу мудрый шелест своих осенних листьев...

...Здравствуй, Дом мой! Наконец я могу прикоснуться к Тебе ладонями... Как же ты постарел, дорогой... И сколько ещё хранишь в себе – м о е г о...

 

Деревянная веранда, вся испещрённая отверстиями от осколков – Харьков обстреливали очень яростно, как рассказывала мне пережившая и немецкие бомбёжки в Великой Отечественной, и оккупацию всё та же бабушка Саня. Вот крупная, удлинённой овальной формы рана на серебристых, выцветших от многолетних дождей и снегов досках веранды. Памятна она – Даша, старшая из шестерых бабушкиных детей, при очередном обстреле наклонилась над колыбелькой, где лежала её новорождённая дочь – и приняла этот осколок, пробивший хрупкую деревянную защиту - спиной, чуть пониже левой лопатки. Успев прикрыть собой маленькую Ларису...

Лариса осталась жить – а могилка Даши – а потом и мужа её, Мити, была чуть дальше – вон там, у заборчика, рядом с крепким, старым уже тогда дубом...

 

...Бог ты мой – любимый стульчик! Лежит себе в уголке, возле кладовки. Краска уже облупилась – только синие пятна прежней весёлой расцветки проглядывают кое-где. Сколько с него было пропето песенок и прочитано стихов маленькой голосистой Люсенькой для маминых гостей!

Мама Оля, синеглазая шатенка, маленького росточка, но очень стройная и какая-то стремительная, работала в школе преподавателем - и часто собирала дома своих коллег. А я всегда радовала их чем-то новым из своего чтецко-песенного репертуара. И к этому вечеру я готовила что-то интересное, конечно же...

Но утром, гуляя по саду, увидела за забором, на улице, подводу, гружёную тяжёлыми ящиками – застряла она в какой-то колдобине, в грязи – и бедная лошадка, рыженькая, худая, никак не могла сдвинуть её с места. Мужик, соскочивший с подводы, то настёгивал бедолагу кнутом, то, схватив под уздцы, пытался помочь ей сдвинуться вперёд, то подталкивал подводу сзади - и при этом всё время что-то громко и безостановочно кричал...

Память у меня была замечательная, слух – и того лучше.

И вот вечером, встав на свой любимый «концертный» стульчик, я и выдала маминым гостям – очень выразительно! – весь тот многоэтажный и, судя по реакции присутствующих, очень щедрый и кучеряво-забористый мат, которым поливал возница с утречка лошадку.

И мама, и её коллеги долго ещё вспоминали этот - потрясающий по силе эмоционального воздействия - мой «монолог»...

 

А здесь, где более светлый прямоугольник на полу, я помню, стоял старый массивный шкаф – и в нём висело моё самое любимое платье - из полупрозрачного батиста, молочного отлива, и синий горошек. Я казалась себе в нём сказочной феей. И одела я именно его, когда в единственный клуб нашего посёлка приехал с выступлением Симфонический оркестр Харьковской филармонии. Вся местная элита, конечно же, пришла на концерт – зал был забит до отказа – я очень хорошо это помню. И помню, как зачарованно смотрела на музыкантов и их инструменты – скрипки, виолончели. Тогда я и понятия не имела, как они назывались, но это выглядело очень красиво...

И вот вышел дирижёр, поднял руки – и...

Всё для меня окончилось в этот миг - когда зазвучала самая первая нота – и ВСЁ - началось... Меня подхватила волна – огромная, тёплая, сияющая – и унесла с собой в неведомые мне прежде края, где звуки пели и смеялись, разговаривали со мной, растворяли меня в себе – и мне не было страшно – только РАДОСТЬ – всепоглощающая радость затопила всё моё существо...

Это потом я узнала, что за дирижёрским пультом стоял Натан Рахлин – замечательный музыкант, и что оркестр исполнял Первую симфонию П.И. Чайковского «Зимние грёзы» - я её узнавала потом с первого же звука...

 

А сейчас четырёхлетняя Люсенька соскользнула с маминых коленей и медленно подошла к дирижёру, не обратив никакого внимания на мамино тихое: «Ой, нельзя». Помню, он оглянулся, улыбнулся, кивнув мне головой – и продолжал вести оркестр.

Так я и простояла позади него два часа концерта, вместе с Натаном Рахлиным продирижировав всю программу.

Это он сказал маме, что меня нужно обязательно учить музыке – талантливейший дирижёр Натан Рахлин.

И потом была и музыкальная школа, и консерватория...

А пока... а ТОГДА - была только МУЗЫКА - МОЯ музыка...

 

Она звучит во мне и сейчас - у этих окон, в этом саду - и я не могу отойти от тебя, Дом моего счастья, моего детства.

Я не могу оторвать ладони от твоих стен. Я не могу оторвать души от твоего тепла.

Но нужно, необходимо уйти. Отойти на безопасное расстояние. Снова. Успокоиться. Вдохнуть холодного воздуха. Просто перевести дух. Вернуться в ту действительность, которая стала моей - теперь. Иначе не выдержит сердце – слишком много воспоминаний, ничуть не потускневших, оказывается, всё ещё живут в нём...

И я перевожу взгляд на листья моего клёна – и вижу чуть размыто, во влажных искрах, облик МОЕГО ТАЛИСМАНА - прозрачными золотыми бликами мерцающий в тихом солнечном свете чуткой и по-прежнему любящей меня осени...