Один мой приятель называет время на стыке лета и осени временем белых цапель. « Там, где я живу,-написал он мне в письме из своей страны озер и гор,- они опускаются по утрам вместе с туманом, такие же легкие, бестелесно грациозные, словно их только что нарисовали акварелью на молоке, краска высыхает медленно, не спеша, как в японском рисунке «мокрым по мокрому»-края размываются в одну туманно-молочную дымку. Цапли прилетают откуда-то из этой дымки, вырисовываются в последний момент перед водой, крылья вязнут в тумане, они опускаются на озеро, сливаясь с туманом и озером. Смотри неотрывно, все равно не угадаешь, с какого облака, с какой точки появится цапля, так воздух плотен, кажется его можно потрогать, а цаплю нет-она эфимерна. Голубое с туманом, белое с туманом, серое с туманом - минимализм красок, максимум нежности, разрыв чувств. Может быть поэтому, конец лета и начало осени - этот период разрывает меня. Лето закончилось, но и время белых цапель начинается. В моей жизни все еще есть приключение, не уходя далеко от дома, в моих путешествиях все волшебно, стоит мне посмотреть на небо - и небо, и холод утра, запах тумана и растянутые в бесконечность облака, и конец лета, как конец юности, но и начало - начало белых цапель в небе». ... На двадцать седьмом этаже столичной высотки в мастерской, на антресолях, не отрывая глаз от неба, сидела за компьютером Платонова, женщина - писатель. Она заканчивала роман, но хотела сделать концовку не апофеозом, как обычно, не пафосно, не истерично, не моралью, а как- то иначе, может быть, грустно, даже стихами,пусть белыми, ведь наступила осень, та самая - на разрыве: И усну, как осенью заснут деревья, И под снег уйдут цветы, Останутся в зиме верхушки колосков И высохшие трогательные лепестки И добавила еще строку: «Так и не распустившихся соцветий...» - вот так -то лучше, почти в японском стиле! Лето еще не закончилось, а осень еще не наступила. Она сама себе казалась той осенью, которая вот -вот станет уверенной, жестокой и безжалостно расправится с летней разнузданностью и с самим летом одновременно, которое уступает, грустно хватаясь за последние солнечные дни лепестками « так и не распустившихся соцветий». Оттого и её романы всегда были на разрыве-все до одного, и немало их уже навалено в углу около окна. И не было лучшего периода для фантазийности и чувственности в её романах, чем этот разрыв между летом и осенью, когда сочинялись они с легкостью утреннего тумана и слова ложились безошибочно с достоинством одиноко слетевшего желтого листа. Прошлой зимой её морозные тексты были покрепче: - Ты у меня еще получишь свое! - кричала Ведьма. Последним взмахом слабеющей руки она коснулась волшебной палочкой - и унесла их вместе с собой в небытие.Точка! Или так: - Ты у меня получишь! Я не исчезну! - писатель поставила точку.- Нет, лучше вот так:-Получайте свое! Явилась я на зов! Ведьма коснулась убийственной волшебной палочкой- бывают и такие, унося их вместе с собой в небытие. - Вот теперь точно конец, а то этот сериал можно писать бесконечно, надоел. Пора бы,- тут она, довольная, потянулась, потерла руки,- пошли теперь пообедаем куда-нибудь , в Столешников, а-а? Последнее она крикнула вниз - в его часть мастерской, туда, где творил художник. Опять кого-нибудь убила, кровожадная Платоша?- кричал он ей наверх, в её часть мастерской - на антресоли. Нет, я их только коснулась забрать в небытие - это не конец. И потом- они сами так хотели. - ...ядовитой волшебной палочкой на этот раз? - Я говорю вслух? Хм.Так мы идем обедать? - потом задумалась, и снова спросила, не получив ответа, - а по ночам я разговариваю? - Ты спишь с открытым ртом, в него залетают комары да блошки и еще какие-то духи. Японец с тобой бы развелся - ты спишь не эстетично. - На этой высоте нет комаров и мух. Это ты рисуешь не эстетично. - Глупости! Почему не эстетично, я же мужик, что мне цветочки рисовать. - Ван Гог рисовал. - Что бы я сказал тебе, прочти я хоть один твой роман? - Раз я не эстетично сплю, ты неэстетично рисуешь, поменьше на меня смотри-лучше рисовать будешь. - Я хорошо пишу, чтоб ты знала. - Это я хорошо пишу. - Тебя просто хорошо покупают. - Меня хорошо покупают, а тебе плохо платят. -Потому что я продавать не умею, а рисовать - рисовальщик я знатный. - Знатный да неизвестный, ведь не покупают. На голодный желудок всегда пишешь. - Всё, всё пошли обедать, - только обедом можно было остановить их обычные перепалки, впрочем, за обедом они продолжались, как игра или кокетство. Чего только не бывает между мужчиной и женщиной, когда они занимают одну мастерскую?! Они долго спорили, прежде чем вдвоем поселиться в мастерской, кто из них будет творить на антресолях: он - художник или она -писатель. Таскать громоздкие полотна его картин неудобно и опасно для его великих и эпических, а вот спуститься с рукописью по ступеням не представляет труда, тем более жанр у неё легкий - так он пошутил, но аргумент оказался победоносным: он заполучил мастерскую, уступив лишь антресоли и ступени. Эти ступени не были лестницей как таковой, а были ступенями из пено-бетона, прибитыми к стене так, будто висели в воздухе словно декорация фантастического фильма, именно с них она хотела смотреть на небо двадцать седьмого этажа. Поначалу одна из них немного шаталась, потом вторая разболталась, когда они переезжали в мастерскую. Теперь же раскачивалась еще и третья, очевидно, когда сдавали последний верхний этаж высотки деньги кончилась, на искусство нынче совсем скупятся . Огромная площадь и панорамные окна , второй этаж - антресоли, близость к небу - так были желанны, что корявую лестницу - ступени, конечно, решено было самим тут же и починить. Но через несколько лет пришла в опасное состояние третья ступень, по которой на удивление сама писательница легко спускалась, скользя по перилам рукой и ставя ногу так, что они даже не всегда покачивались, другой с первого разу непременно рухнул бы. Как ей это удавалось ? Ни субтильной, ни хрупкой барышней она не была, ни булемией, ни анарексией не страдала, а покушать любила плотно, наравне с художником. При этом он был худ, а она - пышной фигуры, чуть выше его ростом, и совсем не чуть моложе, а лет на «надцать» точно, потому и все, что она писала, было весомо, значимо, задиристо, и слыла она натуралкой. - Да пусть качается, я не падаю, - смеялась писательница, - не повадно будет мои рукописи читать прежде времени, не просто будет своровать. - А вот я не кровожаден! -говорил он, тонко и нежно касаясь кистью белого пустого пространства на большом полотне, заполняя его мелкими штриховыми мазками, которые в самом поэтическом японском стиле «мокрым по мокрому» заплывали друг на друга мелкой рябью соленого океана, тут же впитывались песком полотна, удивительным образом не расплывались и не выходили за границы едва заметного скетча, который несмотря на легкость и тонкость линии был проведен твердою и уверенной рукой. Художник скорее напоминал поэта, вот он точно был невесом, субтилен, даже тщедушен и никаких признаков гантелей или велосипеда в их квартире - мастерской замечено не было. Сила художника болезненного вида, неопределенного возраста, совершенно точно была сосредоточена в его руках и длинных музыкальных художественных пальцах, словно он их позаимствовал у Рахманинова: на три октавы сразу, поэтому особенно хорошо ему удавались крупные полотна, но не те, что мещаночка может повесить у себя на кухне или в спальне вместо китайского веера . - Нет, не кровожаден, но и не амбициозен, не тщеславен, короче, странно, что ты художник и творец, а мог бы быть просто маляр, маляр "Ляп- Ляп" или Ляпшов,- смеялась Она. А он был просто Лепушинский - замечательный и изысканный художник, эстет, сентиментальный сюрреалист, графический романтик. - Ты можешь быть богат, если начнешь продавать розницу, мелкую такую на кухню да в прихожую хрущовок, пока их не снесли. - Да-да, это не искусство. - Брось , камеи были карманного размера. - Они не были живописью, ты не понимаешь ничего. Картине нужен свет и атмосфера... Обрамление! - Рама? Говори проще! - Это ты пишешь просто, точно знаешь, кого убить с самого начала - Не всегда, иногда сам сюжет выводит на чью-нибудь кончину! - Все хотят детективы, но домой люди не хотят убийственные картины, им что-нибудь «слатенькое» подавай, на худой конец, цветочки- розы, интерьерщина или китайщина, это не искусство. - Твои розы и букеты ромашек могут быть искусством, мы с тобой это знаем, они кормят, не раз в полгода, понимаешь, ты моя Ляпша, - она погладила его по руке, что тебе стоит взять учеников, пусть множат и твой стиль и твое ... - Ремесло хочешь сказать? Ты наловчилась ремеслу, твои сериалы на всех каналах. - Еще не на всех, не у всех есть поэтическое мое видение, и будь я щепетильнее - то не продала бы ни одного романа, я умею делать розницу, хотя мои сериалы часто едва напоминают мои романы. Ты думаешь они захотят снять именно то, что я написала сегодня ? Просто я сговорчивая, отдаю на экзекуцию свои сочинения. - Так возмутись, у тебя есть имя - настаивай на своем... - Да брось ты, они пишут по мотивам, и потом я могу издать всегда оригинал. - Не будут и тебя читать-как не читают никого. - Если ты не читаешь, не значит, что они для всех пустые. - Я думаю , и дуракам надо что-то читать! Так что пиши, дорогая моя жена-живодерка. - Прими я твои слова за твою искренность, давно бы ушла и не стала тебя кормить. Почему ты не читаешь мои вещи? - Сама ответила - твои вещи, раз по ним снимают такие сериалы, значит на большее они не возбуждают. - Я кормлю тебя, потому что я верю - ты творишь большое искусство - Но ты не понимаешь его. - Так же как и ты меня . - Хватит! Или мы идем обедать - или я умру с голода, ты не сразу - ты толстая. Они обедали долго, потому что удачно выбрали не популярный ресторан, но простой чистый, с котлетами , жареной картошкой, солеными огурцами- все как он любит. - Здесь поели, за десертом зайдем в «Волконский» и примем его торжественно дома. - Ты сегодня игрива,- сказал он сумрачно, словно был все еще голодным. - Нам с собой еще котлет, хлебных тостов с французским соусом и картофель фри, - сказала она , подозвав официанта. - Ненасытная же ты, живодерка, вечно тебе мало. Ты веришь, что я талантливый художник, и то, что я делаю действительно хорошо, а не популистское? - он был сыт, но грусть и тоска не уходили. - Разве плохо быть популярным? Ты популярен, мой Ляп-Ляп, но тебя не понимают, ты им чужой, как поэты Бретон и Жан Кокто. Кто захочет купить Фузели сегодня домой ? Рисуй что-то красивое, мы с тобой уже обсуждали, эффектно-офисное. Стала бы я продаваться и покупаться, пиши я то, что думаю: философское и отстраненное, как твои картины. Я ухватила коммерческое, но я талантлива и могу даже в этом случае делать хорошие вещицы, если захочу. Прочти уже хоть один мой роман! - Вещицы! Я тебе отвечаю, не снимай сериалы и буду читать. А так, я не могу отделить их от тебя, и никто не может, они просто "развлекуха", ты себя истратила на картошку фри, - на этих словах он по-голодному откусил котлету, предназначсенную домой. - Любое искусство должно первоначально развлекать, что высокое, что «низкое», -парировала она и принялась хрустеть картофелем, оттащив к себе пакет «на вынос». - Вот я бы написал совсем другие вещи - будь я писателем, у меня руки сильные и художественные - я талант, я знаю, меня когда-нибудь оценят, и мои романы не были бы пустыми, как твои сопливые книжки, умеешь ты только сентиментальную слезу выжать. - Рассуждаешь как бедняк и неудачник, твои глубокие драмы и страсти - не продаются, твоя надрывная абстракция - не продается. Кроме тебя никто не видит в ней даже эротику, даже твои нимфетки - студентки! Популярность - да, есть, но не продается! Мы каждый идем в искусство самовыражаться и уверены , что кроме нас никто не скажет лучше и глубже то, что он постиг и он познал! Но куда девается наше исключительное видение, когда маячат деньги? Твои руки?! Даже я не понимаю, что они творят на моем теле. Теперь он её разозлил. Он смолчал, что не читает её книги умышленно, потому как боялся разочароваться в ней еще больше. Сериалы по её романам смотреть было ему скучно, и он был уверен, что оригинал должен быть еще хуже - ведь кино и цветные картинки богатых интерьеров, да модные актеры облагораживают, или по крайней мере приукрашивают. Так он думал. Они вместе почти десять лет, но он никогда ни разу не прочел ни один её роман. Что она может сказать там нового - я все про неё знаю, мы везде бываем и ездим вместе? - Книжку легче продать - проверил размер кармана и засунул. Куда проще написать как чукча, что вижу- то и пишу, а ваш нон фикшен означает: ни фига! Ни фига нет в ваших книжках. - Так напиши! Напиши свой роман века, бестселлер, который будут издательства рвать из рук, а режиссеры ждать заказа месяцами. Не под размер кармана напиши! Ты заблуждаешься, что сможешь: твои амбиции не вытерпять правки, редактуру, всякий норовит интеллект показать и грамотность, издатели на маркетинг указывают, им формат - не формат. Художника не правит никто! Ты свободен, а писатель - просто рабочая лошадь под насмешками, как тупой осел под плетью. Она безвкусно велела принести шампанского после котлет с луком и чесноком, так хотелось пить холодного и игристого, губы шелестели пергаментом от волнения. Семейная жизнь творческой пары в одной мастерской бывает, не то чтоб одиозна, но... да пусть одиозна! Скорее нелепа. - Я напишу картину, нет, картины с твоим автографом, и ты увидишь: первый же вернисаж будет удачным - улетит все как в розницу,- сказала она со злостью. - Художество не требует усилий, чтобы его понять и знать, достаточно просто увидеть - увидеть твою картинку и все, ты уверен - что отпечатался в каждом мозгу, что ты уже диктатор чувств и эстетики ! Все смотрят - это легко! А книга требует усилий и напряжения, чтобы прочесть для начала, а потом вникнуть, подумать... - Тогда и я сотворю роман, по которому не смогут снять сериал! Он настолько будет хорош и там будет столько локаций - одному Голивуду под силу! И его купит Америка! У них там все стандартно, проще, чем в моих картинках. Спорим! Меня и править никто не захочет! Ибо я художник! - и он закусил удила, вспенив пересохшее горло. - Спорим! По рукам! Договор! - Договор! По рукам! Его картины не требовали тайного подглядывания или изучения - они всегда были перед глазами и под ногами : она запинаясь о них, когда шла на кухню, натыкалась, идя в ванную комнату, они стояли в прихожей так, что пальто или плащ приходилось вытаскивать из-под картин. В один прекрасный день, я куплю себе, наконец, квартиру, и не потому что с престарелыми родителями жить- это подростком оставаться означает, а из-за того , что - какая Москва на Арбате: одни туристы под окнами, на кой мне этот престиж, - так думала она, - вот еще парочку сериалов и мне хватит на двести метров за мкадом, вот там, подальше от всех, я буду сидеть, как кошка на подоконнике, и писать свои настоящие романы. Но ведь и эти хороши - до того, как их снимут и превратят в малобюджетное кино. Ни в одном не звучали её стихи, а они часто лучше, чем сама повесть бывает написана. Для меня его картины, «мои полотна», как он их называет, стали так будничны, без секретов и подтекстов. Она знает, как он кашляет, как страдает желудком и кишками, как краснеют глаза и слезятся от красок, что он не может есть и пить пока не закончит картину, как он бывает желчен и беспомощен до тех пор, пока кто-то не купит его любимое полотно, а он откажется его продавать.Он страдает от непонимания своих сложных, путанных и витиеватых картин. Даже для неё его абстракции холодны, а его формы резкие и угловатые. За десять лет или одиннадцать не осталось ни одного нецелованного или защекоченного кусочка его тела, ни одного неизвестного полотна и нового штриха на его картинах. Когда они решили снять мастерскую на двоих, то произошло это само собой. Они случайно пришли смотреть её в одно время, вместе зашли в лифт только что построенного высотного дома. Мастерская располагалась на двадцать седьмом этаже, не обустроена до конца, как лестница на антресолях, потому стоила не очень дорого. Она понимала, что ей, наверное, как писательнице совсем не нужно искать именно такие панорамные окна высотою метров восемь, но она мечтала о большом небе в звездах по ночам, о своих ночных бдениях, когда можно бродить нагой, одежда всегда её стесняла как рамки и чужое мнение. Она представила, как наверху будет её творильня, непременно наверху, созерцать сверху и ближе к звездам... А внизу- светский салон, красивые картины по стенам, ваза, один всего навсего персидский ковер, но стиль только минимализм, а контрастный ковер должен ударять по глазам и удивлять причудливостью узоров, когда можно видеть в его завитках то бегемота, то льва, то страшилку...Но от ковра она отказалась, решила вполне изящно будет заменить его замковой плиткой из какого-нибудь шато,-так ей мечталось, пока они в лифте подымались в мастерскую под самую крышу. Рядом с ней был только этот поджарый, суховатый, невысокий и небрежный, без всякого щегольства одетый в подростковую полосатую футболку и джинсы, тихий мужчина неопределенного возраста, но зато с бородой. Борода делала его. - Поэт, -подумала она,- или художник, судя по рукам-художник, они показались ей руками «Дамы с горностаем», несуразно длинными, костлявыми, огромными - те, что бросаются в глаза, так нарочито плохо они увязывались с лицом и с фигурой . В лифте ехали молча. Она грезила о своей мастерской и её обустройстве. И тут -нате вам! Он , рукастый, тоже пришел снимать эту мастерскую. Они враждебно косились друг на друга. И внешне они оба также, как руки дамы с горностаем, не были комплементарны друг другу. Она высокая, с прямой спиной, чуть-чуть пышноватая для диктора телевидения, но не для писательницы. Ибо он - художник, а она - писатель. Ей не нравилось быть ни писательницей, ни поэтессой, ни директрисой, ни продавщицей, ни докторшей, ни врачихой, ни кассиршей, ни дикторшей телевидения! Часто она думала, что ей вообще не нравится быть женщиной. Она хочет быть просто хорошим писателем. Итак, они вместе зашли в мастерскую. Дело грозило торгом. Высокие окна - он только из-за них отсюда никуда не уйдет. В лифт он зашел первым. Но подошла к лифту первая она, он просто соблюдал правила приличия - сам вошел, но вышла из лифта первая она. - Это опять из приличия, я вас выпустил! - Пропустили! Понимаю! Вы приличный человек, вот и будьте дальше приличным, пропустите меня , уступите мне мастерскую. - Зачем вам? Вы же не художница, а всего лишь писательница, вам разве надо много места?! Поставьте в уголок машинку и печатайте себе! - Я писатель, а не женщина всего лишь! А еще приличный человек! - Не хотел я вас... - Так и я вас не хочу... - Я не имел ввиду ... - Я буду иметь мастерскую! Наблюдавший за ними риэлтор, сильно пожалел, что не назначил цену больше, но радовался, что сделал удачный ход, пригласив их обоих сразу, да кроме них на эту мастерскую никто и не позарился. Риэлтор хорошо знал все недоделки, знал , что потечет крыша, что будет свистать осенью ветер в огромные окна, что качается на одном болте ступенька, что вода не идет на их этаж...До них поселился здесь было один художник, но бросил её месяца через два, не успев выплатить полную сумму. И пришла тут риэлтору в голову идея, шальная, но забавная - сама пара показалась ему таковой, и он вмешался в их перепалку: - Господа! А не попробовать ли Вам для начала поработать в этой мастерской вместе ? Я готов предоставить вам неделю бесплатного проживания, вы определитесь, я уверен, а через неделю, если вы раньше не примите решение, мы уладим сделку. На том и согласились. Нелепая пара? Только потому, что она выше его ростом? Мало ли, что люди скажут?! Зато творчекая пара. Через два месяца они непредсказуемо поженились, чем удивили не только всех, но и сами себя. Необходимости не было, но хотелось прекратить разговоры и законно делить права на недвижимость. Своя мастерская! Право на недвижимость! В Москве! Они счастливы. Но все десять лет она лелеяла мечту о своем личном пространстве. Он не позволял ей ходить обнаженной по квартире, даже ночью, когда приспичивало бегать в ванную, что так не вязалось с её представлением свободного художника. В искусстве он был совершенно свободен, обнажен, и не всегда абстрактен- и такие условности. Она не понимала. Ему же просто нужна была недомолвка; он боялся, что она ему наскучит, что перестанет будоражить его художественное воображение, такое важное состояние художника для создания образов и сюжетов полотен. И он не был открыт в картинах полностью, она заблуждалась, так , как она была откровенна. Ей казалось, она довольно насмотрелась на его движения рук, тела и головы, как он смешивал краски, как подавал свет, когда рисовал, что ей ничего не стоило нарисовать в его стиле. По сути она должна была создать подделку, равно как и он. Но для этого ему надо бы ее романы прежде всего прочесть хоть один. Он же отказался читать её романы, чтобы написать в её якобы стиле. - Я тебя знаю всю! - Я тоже напишу свое, я отказываюсь создавать копии и подделки в твоей манере рисования - это слишком просто. С одним условием: ты не будешь ни подглядывать, ни наблюдать, что я рисую . - И ты не будешь подслушивать и подсматривать, что я пишу. Они начали писать: художник- книгу, писатель- картину. Тайно, по ночам, кто-то из них вставал на цыпочках, чтобы не разбудить даже ветра за окном. Он сидел и сочинял на её антресолях, опасаясь, что по звуку клавиш она догадается и поймет слова, ведь это был её компьютер, она могла знать по голосу все его звуки, поэтому включал музыку. - Нет, это паника художественного воображения, излишняя эмпатия, - успокаивал он себя и вскакивал дописывать свой-её роман, как только она выходила из дома за продуктами или готовила внизу себе еду. Обедать вместе они теперь не решались - могли проговориться или упустить мысль, или включить нечто, навеянное другим. Каждый хотел написать свое собственное, не сговариваясь, но при этом они забыли, что автограф на произведении будет не его. Друзья и заказчики, издатели и устроители выставок, актеры и режиссеры, театральные деятели и даже ученики постепенно пришли в волнение: пара пропала, нигде не показывалась, на звонки отвечала редко, кратко , неохотно, в гости не приглашала для анонса будущих проектов. - Очевидно, там что-то творится! - Не иначе - шедевр! - Оба сразу? Так не бывает. - Она задерживает мой сериал, может они оба исписались- изрисовались? - Может они решили в конце концов рожать детей -преемников? Однажды с самого утра, когда на мелких городских лужах появляется хрупкий и обольстительно сияющий при первых лучах солнца тонкий лед, так быстро исчезающий к полудню, появился у них приятель Корреспондент с надеждой застать хозяев врасплох по старой дружбе. Звонок в дверь их всполошил. Она в тот момент полуодетая-полунагая писала картину, но тут же набросила тряпку на неё, а не халат на себя, швырнула кисть на мольберт. Художник на её мансарде захлопнул лобтоп. - Кто там? - Платонова, откройте, дорогуша, это я! Художник , едва не упав на шаткой лестнице, спустился вниз, схватил брошенную кисть для конспирации, открыл дверь любопытному, неохотно приглашая войти, и повел сразу на кухню, помахивая кистью словно указкой: - Кофе, дружище? По мне так в самый раз. Дорогая, присоединяйся, мы в столовой. За кофе ничего значительного не было сказано, о погоде, о природе, о новых сплетнях в театре и в выставочной галерее, где не забыл- у тебя выставка в ноябре, совсем скоро. Тут вышла она, и поскольку не было атрибута, показывающего, что она и, правда, только что писала роман, ей вздумалось выйти в пеньюаре, который отродясь не носила на людях, но сейчас, хотела показать себя сонной, а художника - с кистью. После разговоров ни о чем, таких милых по вечерам и после обеда, но раздражающих , если с утра посетила муза, Корреспондент таки проскользнул между ними в мастерскую, завидев большое полотно, прятавшееся под тканью. - О, новое!- воскликнул он. Чутье не подвело. Он, не мешкая, схватил угол ткани, пытаясь взглянуть на творение хоть одним глазком! Также не мешкала и писательница, кровожадная Платоша, схватила кисть и шлепнула ею Корреспондента по руке: - Эй, братец! Брысь! Тебя только на кофе допустили. Брысь, я всю ночь работала, дай доспать. Терпи до вернисажа! - Мне и так уже есть, что порассказать: ты не беременная, а процесс идет! Так что выставка состоится! Ребята, спасибо, не обессудьте, если привру - все в ваших интересах!- с тем быстрехонько и убежал. Прошло часа два-три, они еще не сходили позавтракать в ближайшее кафе ни тот ни другой, она не выходила за продуктами, он отсыпался после утреннего вдохновения, как в дверь к ним снова позвонили. - Не открывай! Он вернулся, во второй раз ему это не сойдет. - Не открою. Следом за их молчанием пошли звонки на телефоны. - Старший оперуполномоченный . Следователь. Открывайте! Следователь зашел в мастерскую-квартиру как к себе домой, сразу прошел вглубь: - Два часа назад произошло несчастье. Ваш приятель Корреспондент попал в аварию. Не отрицайте- ваш приятель. Он переходил дорогу перед издательством на перекрестке, пошел на красный свет и угодил прямо под машину. Вы были последние, кого он видел.Он он успел позвонить в издательство, что идет от вас именно со сногсшибательными новостями. - Сногсшибательными?! - Да, его сбила машина насмерть, - Следователь повторил, внимательно заглядывая им в глаза,- там же на перекрестке. Скорая помощь завиксировала время, но не успела, было поздно. Вы должны мне подробно рассказать, что вы ели, пили, о чем говорили, может быть спорили, необходимо в интересах расследования дела. Следователь долго мучил их вопросами о прошлом и настоящем, зачем -то проверил их документы, законность недвижимости и брака, о чем и какие были его предыдущие статьи о них обоих, внимательно осматривал картины по стенам, добрался до кучи её книг на полу, даже полистал одну из них, усмехнулся: Вон и в книжке у вас : « При этих словах злодей упал будто замертво. Конец». Н-да! Все такие? - Будто - не мертво,- поправила она. Потом, уходя, Следователь долго стоял перед накрытым полотном, протянул было руку , чтобы взглянуть на него, но отвел её, вместо этого спросил: - Не закончено? - Нет, - ответил художник. Полуфабрикаты даже в кулинарии не люблю, покажете, когда будет готово, я ведь к вам ещё загляну после вскрытия. - Вскрытия чего? Полотна? - Тела, - ответил Следователь, махнул рукой как-то неловко и ушел, не прощаясь, да и пришел, не здороваясь. Они долго молчали, сидели в прихожей. Потом не разговаривали почти весь день и не работалось. В конце дня, в сумерки, Следователь снова пришел к ним. - Результаты вскрытия показали штуку странную и видеозапись с камер наблюдения на перекрестке тоже, все вроде сходится. - Что сходится? - Самоубийство. Следователь выдержал паузу, опять внимательно глядя то на одного, то на другого.Вдруг спросил: - Кто из вас писатель? - Я! - ответили они оба. - Как это? Картины кто рисует? - Я пишу картины,- ответил художник. - А я рисую образы героев в своих книгах, - ответила писатель. -Во как, хитро у вас все, а вскрытие показало в организме жертвы повышенное содержание дофаминов и адреналина, что может вызвать сильную экзальтацию, а за ним - как следствие, эмоциональный кризис и посыл к самоубийству. Или внушенное самоубийство вследствие эмпатии. Ну так что, начнем всё с начала. Что вы делали с ним утром? О чем говорили? Что ели? Что пили, господа писатели? Часа два или три это продолжалось. После этого к ним больше не приходили, не вызывали, но статейки мутного свойства в желтой прессе появлялись, разные толки пошли ни о чем-нибудь, а о таинственной картине и зловещих книгах, которые творятся в их мастерской. Из-за печального случая вернисаж перенесли на декабрь. Но не потому что картина или книга были неготовы. Оба они, уже в следующую ночь работали самозабвенно и лихорадочно. Он унюхивал краски по запаху, слышал, как она смешивала другие цвета и закрашивала прежний карандашный скетч новым, более жирным росчерком, и как размашисто царапал грифель по холсту , грозя прорвать его насквозь. Она слышала, как наверху, в её уютной мансарде, зловеще рвется в клоки бумага, стучат клавиши беспокойно, не переставая, заглушая дождь со снегом и музыку. Она писала на вдохе, так оперный певец поет перед свечой, чтобы пламя не колыхалось, боясь выдохнуть с шумом и спугнуть кисть. Но рисовалось громко, почти неистово, с надрывом и сердцебиением. Ей пришлось подглядеть заново технику его картин, заглянуть в учебники по живописи, в те, что он сам бывало заглядывал, украдкой от него. Но кисть словно сама гуляла по полотну, то размашисто, свободно, то каллиграфически выверено, но уверенно, будто только и ждала руку писательницы , когда её выпустят на волю - накопилось. Он не использовал черновиков и набросков, ни планов, ни выверенной и обдуманной концепции или структуры, словно все, что ложилось сейчас на бумагу в словах, вынашивалось не один год в голове , а мысли уже давно были "офигурены", как облака на небе в чью-нибудь морду. - Конечно, - говорил он себе,- я человек мыслящий, я рисовальщик по интуиции, не раскраски пишу, - убеждал он себя, - а эскизы ровно на столько нужны, чтобы мысль не убежала. Теперь же он набирал на компьютере текст как Шаляпин.Тот сразу с листа мог петь без репетиции, так и он, художник Лепушинский, сразу в чистовую писал свой первый текст. Только сейчас вдруг вспомнилось ему , что рисовал всегда под мягкое стрекотание клавиш с антресолей - он испугался, что невольно мог писать картины в её ритме. Это ужасное чувство царапнуло его, но быстро прошло. Он чувствовал интуитивно, ведь и чувства и интуиция давали ему свои проблески, не только разумность мысли и рациональность, чем он хвалился. Да, писатель он был рациональный, он постоянно думал: будут ли это читать и кто ? Пока не махнул рукой : - « Плевать на публику, лишь бы ты поняла. Когда у тебя кончатся деньги меня кормить, буду ли я тебя ненавидеть? Я не хочу тебя возненавидеть, также как твои романы.» Оттого тексты его становились все более напористыми и страстными, глубокими и терзающими все внутри. К концу ноября все было закончено. - Покажешь?- спросил художник. - После картины, ты увидишь свою картину, то есть мою, на вернисаже. Я хочу , чтобы покрывало сняли там в зале, при зрителях, при открытии выставки - ты увидишь её вместе со всеми впервые там. Ответил художник: - Я отдам тебе свою рукопись - твой роман, на вернисаже, когда снимут покрывало с твоей, то есть моей картины. Дай хоть поставить автограф. Он держал в руках рукопись, пока она ставила свой росчерк на каждой странице, оставляя для этого лишь белый уголок. Она слегка отогнула угол тряпки для его автографа на картине, и перед глазами снова промелькнул жест, которым Корреспондент хотел откинуть тряпку и заглянуть под неё на холст. Он что-то успел увидеть! Да, конечно, так и было, он успел увидеть. Они заговорили на тему, которой избегали больше месяца. - Зачем ты коснулась его кистью, что тебя заставило? Это как касание смертью, ты всех убиваешь в своих книгах, - он ответил словно прочитал её мысли. - Как ты можешь так говорить? Ты ни разу ни одной моей вещи не прочел. В них нет убийств, ни одного, а смерть присутствует как-бы вскользь, не явно, это сериалы все изуродовали, у них свое коммерческое видение. - Следователь сказал «самоубийство», и эта версия осталась; я знаю, что не мы виновны, но я чувствую себя виноватым и причастным... - К чему? Что если любопытство потустороннего заставило его также шагнуть под машину, как поднять уголок тряпки, чтобы увидеть картину? Что если это - болезненное желание запретного? - она много разводила назидательной философии в своих книгах и сейчас говорила, как пишет. - Он не был похож на самоубийцу, любопытство - слишком животворная черта характера. А бесстрашие, с каким он к нам пришел? - Да брось, это меркантильный интерес, это обычное беспардонство журналиста. Следователь не знаю, что искал. В конце концов и тот мир- потусторонний невидимый и этот-создан Творцом, Корреспондент теперь ближе к Творцу, поверь, - хотя Лепушинский как художник частенько ощущал себя хоть не много, но именно творцом. - И то, что мы с тобой оба сотворили? Останется это в вечном, уйдет на растопку ли ? - она наигранно погрузилась в инфернальное и экзестенциальное. - Или натворили, ты мой Платон,- он похлопал её по плечу: так хлопают соседа по комнате, она хихикнула в пухлые щеки, забавно подскочила на попке, совсем как школьница или горничная, сама придвинулась к нему поближе. Она была легкий человек, и как это в ней все уживалось-умещалось?! Декабрь. Морозно. Снега мало,так бывает в Европе зимой, а ветер сильный. Она куталась в меха, которые служили украшением, никак не грели- меховой шарфик, опушка по подолу. Он в папахе из каракульчи - и на этом его излишества закончились, что для стиля в сочетании с толстым ручного вязания шарфом было достаточно.Он подчеркнуто не снимал папахи, как не снимает шарф директор Эрмитажа, она- меховой горжетки. Ткань была сдернута с картины в присутствии зрителей - с памятника в день города или России её снимают также, зная, что ничего неожиданного и великолепного там быть не может. Но он отпрянул, как если бы в него сонного брызнули водой, едва успел удержать папаху. Постоял молча, как-то сжавшись и опустив плечи, поник сразу, также бессловестно протянул ей рукопись из-под вязаного шарфа. Раздалось всеобщее : «Ах» ! Долгая пауза. Потом постепенно шепот - ропот ли, все громче возгласы и, наконец, аплодисменты. Кто-то крикнул из молодежи «браво». - Ну ты, дружище, даешь! Началась Петровская эпоха, а то была допетровская! - Вот ты значится какой на самом деле! - Мощняга, мощняга, одно слово- мастодонт! - Петруша, душка! - Глобально! Глобально! Ляп-Ляпушинский кончился! Извини за каламбур! - Беллисимо! Ну, потряс старика! - Боже мой! Как искуссно! Самородок!Одно слово-самородок! Этому научить невозможно. - Я и не возьмусь учить такому, ни за что!- вставил и свое слово художник Петр Лепушинский, вконец одуревший от собственной жены, собственной картины и собственного признания. Во всей суете и толкатне один человек лишь не подходил и не тряс художника- высокий, импозантный, неопределенных смешанных кровей, но ,безусловно, культурный, судя по тому, как держал спину, не корчил гримас, слегка наклонял голову, старательно приветствуя знакомых и незнакомых. Поклонился и ей в ответ на её поворот головы и взгляд чудесных серых глаз. Она ответила вежливой улыбкой, не опуская ,впрочем, глаз и не отводя их. - Тебе он знаком? - спросила Платонова у приятельницы немного погодя, когда он отвернулся осмотреть другие картины. - Конечно, у нас появился новый Меценат, скупает много чего, но только русское и московско-питерское. Предвзято. Месяца три как по мастерским ходит, взбудоражил тут всех, пока вы взаперти сидели, самородки. Ты что-то сочинила? Молчишь, пишется? - Пишется, - ответила сдержанно,- а тебе взаправду нравится, что написал мой Ляп-Ляп? - С ума сошла что ли? Как это может нравиться?! Одно название чего стоит! Название поди ты сочинила? Уж больно заковыристо. Не нравится! Не в фейсбуке поди сидим! Ты, я смотрю, перед носом не видишь, все наверно просишь мусор мужа вынести, а он- гений. Самобытнейший! Силища какая! Чем больше смотрю, тем больше притягивает, и словно она постепенно открывается, после первого ах и ох, знаешь, как опытная женщина или книга . Да, как книга, точно. Зачитаться можно. Пойду еще похожу, потом вернусь, к этой вещи надо возвращаться. А ведь не подарит? Поди деньжищ заломит! - Не подарит никому. Книга - это ты хорошо сказала. Платонова тоже пошла мимо картины, отходя от неё дальше , снова оглянулась на свое творение, так далеко и под таким углом она её не видела, в мастерской не так много места, зато много света . Здесь свет совсем другой, они не пишут при искусственном освещении оба, только из окон от неба, солнца и звезд. Под освещением ламп его - её картина; она улыбнулась - ей увиделся одинокий фонарь из песенки «Лили - Марлен», где как одна, они стоят под фонарем и нет никакой разницы : Лили это или Марлен, как нет разницы, кем написана эта картина, он - она ли автор, просто она уже есть и вот освещена уже и существует. Оттого и краски иначе воспринимаются , потому и смотрела на свою картину заново. Прошла, остановилась. Снова посмотрела. Вернулась, с удивлением уставилась на фигуру в левом верхнем углу- ту, что была женской фигурой и профилем обращена от центра картины, хотя назвать силует женской фигурой можно было с натяжкой, разве что по обтекаемости линий. Ей показалось, что голова женщины поворачивается вслед за ней, с обиженным выражением, что ,дескать, меня нарисовали не в анфас , а в профиль, да еще в сторону от главного сюжета картины, но я совсем не против была присоединиться к центральному действу, хоть посмотреть, мне любопытно, почему меня не спросили... - Так, хватит! - Платонова пресекла разговоры фигуры в профиль, - я здесь автор, не шали у меня. Автору лучше знать свой замысел, замысел творца. Отвернувшись с усилием от собственного создания, она тут же встретилась лицом к лицу с Меценатом. Растерялась, испугалась - вдруг она говорила вслух , как дома, когда её слышит муж. Тот снова сделал вежливое «па» головой, но прошел мимо, не останавливаясь. Зато несколько раз в точности как она сама, она видела своими глазами, прошел туда и обратно вдоль картины, также вернулся, осмотрел её слева, попятился назад и снова оглянулся уже справа. Она наблюдала за ним из-под тишка и за картиной. С ужасом. Затем её отвлекли: - Поздравляю!Отличная, удивительная работа, столько новизны! Сочетать иронию и трогательность, и силу, необыкновенно, - говорили одни. - Кто бы мог подумать, ты извини, конечно, но в таком возрасте, ну ты , понимаешь, и вдруг такой всплекс! Твое влияние? На что Платонова отреагировала словами, которые ей понравились самой и она потом везде при случае их повторяла: - Художники и писатели с возрастом не портятся, если, конечно, они с молодости не были простоквашей ! Кто-то рядом в ответ ехидно хохотнул: -Опять перлы мочит! - Невероятно! Когда ты порадуешь? Или ты теперь просто жена гения? Каково это? - Только что порадовала экспромтом, порадую, мы же теперь самородки, сидим безвылазно, сплетни все пропустили. - Кроме одной. В той, что сами поучаствовали,- сказала знакомая Поэтесса. - Ты имеешь ввиду нашего приятеля журналиста?- ответила другая. - Он и наш был приятель, если помнишь,- ответила Платонова заносчиво.-Ты имеешь ввиду что? Какое наше участие? Хуже следователя пристаешь, тот нас достал с подозрениями и допросами- кто его довел из вас до самоубийства. - Да то же самое, что и нас всех! Он был наркоманом, не был самоубийцей в состоянии постнаркотического отравления... Как-то так, а Следователь вынюхивал, кто из нас, богемы, мог с ним это разделить или снабжать. Что пили да что ели? - И вас тоже ? - Платонова так облегченно выдохнула, так глубоко и пышно задышала, что все заметили, - пойду сообщу своему Ляп-Ляп, ой, Петру великому. - Подожди, куда ты, я тебе самого интересного не рассказала! Тут можно такое увидеть! - Поэтесса без стеснения закурила «декадансевый» мундшук, расположилась в кресле напротив, потрясенная созерцаемым, не иначе, торопливо стала наговаривать рифмы на диктофон, чтобы не забыть.Вдохновение посетило. Платонова обернулась на слова Поэтессы и снова заметила, что уже и другие головы на картине, те, что вообще можно условно в супрематизме назвать головами и лицами, все следили за ней, говоря : - иди, иди, скажи ему, пусть не мается. Её снова подхватили вместе с мужем, тащили к полотну, теребили, хвалили, всем было весело уже от шампанского. Другие выставленные картины самого Лепушинского тоже во всеобщем ажиотаже пошли на «ура». И его картины хвалили, он был уверен- заслуженно, просто надо было правильно подать, вот подали. Платонова оказалась совсем рядом с Меценатом, скупающим все русское, и услышала , сказанное им совсем близко, словно нарочно в её ухо: - Живое полотно! Сколько жизни, такое много может рассказать! Исключительно сделано! На что Лепушинский ответил ему прямо в лицо: - Я старался! Ночей не спал, сам устал как смерть. И только одна она понимала в этот момент, что он, её муж, чьи картины она никогда толком не разглядывала, не спрашивала, о чем они, или банальное: что ты хотел этим сказать и выразить, он, её Ляп-Ляп, сказал это с такой интонацией, с таким одной ей понятным подтекстом, что она расплылась, как все толстушки, растрогалась. Это он её так защищает. Или она всегда разговаривает вслух, как ненормальная, или он её понимает и чувствует, как можно только свою жену? Когда-то в детстве у неё был пёс, приблудный, так он читал её мысли - в этом она была уверена, потому что он кусал и лаял на всех, кого она боялась сама, кого не любила. Но её муж! Чтобы так подслушивать её мысли! И тут же добавила про себя:- Надо перечитать про телепатию и астральные тела, что-нибудь метафизическое и экзистенциальное! И непременно включить в новый роман. Прошло дня два с открытия выставки. На третий день они устали и решили не появляться пока в галерее. Много было звонков и заявок на интервью от газет и журналов, даже несколько деликатных предложений о приобретении в частные коллекции и музеи... Ляп-Ляп скромно отмалчивался, сам желая при удобном и спокойном случае обговорить с женой судьбу её-его произведения. Но на четвертый день к полудню они пошли в галерею встретиться с корреспондентами и уж там обсудить финансовые предложения поближе к шедевру. День был прозрачный, без метели, без яркого солнца и снега. Они оставили автомобиль за пару кварталов, чтобы пройтись пешком по старой Москве, чего давным - давно с ними не бывало. Он купил ей с лотка мороженное эскимо , несмотря на зиму, будто они ребятня. В следующем квартале выпили модный кофе-карамель с пироженным «а-ля Павлов» - а у нас оно попросту Бизе, вот такие метаморфозы кругом. В галерее их поджидали журналисты, меценаты, дельцы и бизнесмены. Творческая составляющая куда-то отошла, разговоры перешли в русло деловых о создании альбома, выставок в других городах и странах; галерея стала походить больше на офис. В разгар переговоров появился муж Поэтессы, обожавший её белые стихи, он издавал не только богатые сборники за свой счет, но и многие каталоги друзей -художников. На этот раз он не присоединился к обсуждению, а стремительно с серьезно- сосредоточенным выражением приблизился к Платоновой, схватил её за локоть, оттащив в сторону, еще и ещё, пока они не вышли на улицу. Платонова пыталась укутаться в меховой боа, но не сопротивлялась, стояла на морозе: - Да говори уже! - Вот! Она оставила записку. - А позвонить? Никак? Други мои? Поэтесса! - Она ушла от меня, в одночастье просто... Молча .. .Молчала... А потом раз и ушла, я утром проснулся- записка, это так не похоже на неё, она, конечно, бывала и резкой, и суховатой, но не со мной, не в поэзии, наши отношения - поэзия, понимаешь, и эта записка - я не могу понять, я в отчаянии! Записка Поэтессы оставленному мужу. « Вчера все переменилось, в одночасье, мои стихи мертвы, скучны, прокисли, мои рифмы деревянны, а слог пуст и убогий. До ночи я смотрела на картину Лепушинского...Не знаю , чьей рукой и каким мастером она написана, но творцом. Она смеялась надо мной, издевалась и потешалась над моими стихами, а ведь я диктовала их, вдохновленная ею, не кем- нибудь. Даже огласив им вслух свое решение , я видела уходя, мне не показалось, - они устремили свои сперва безликие головы мне вслед, а потом смеялись беззвучно, но так громко! Я улетаю на Алтай, куда- нибудь на Байкал, к старообрядцам. То, что происходит на картине- не беспредметно, оно из древности, оно от самого творца, с истоков, которые хочу испить, и вкус забыла - твоя любовь была слишком сладка, все притупила. Я не хочу быть каменной башкой с острова Ява, я поняла, что больше ничего не чувствую здесь, среди искусственных камней и огней. Я хочу освободить душу и сердце от города, освободить интеллект от больных изношенных нервов. Не хочу бояться своих фантазий! Моя душа жаждет свободы, жаждет чувствовать , начнет творить, ведь я в городе исписалась на потребу. Там, на Алтае, где-нибудь на просторе, моя душа начнет чувствовать и летать на свободе. Наше воображение - это и есть наша свобода! Ах, как мне давно не снилось, что я летаю, это чувство.. Не ищи меня, муж мой милый, сначала я сама должна найти себя. Тихая осень пришла незаметно Дернула листик, качнула ветку. «Мокрым по мокрому» В багрянец осину разрисовала Краски сгущала, мои чувства смутила. Разве же это стихи?! Прости. Прощай. Не ищи.» Такова была записка от сбежавшей Поэтессы. - Что ж теперь нам делать? Где мне искать её? К кому она могла уехать? - Почему ты мне это показываешь, а не Лепушинскому, картина его - не моя. - Причем тут он! Ты женщина, вы дружили. Что ж мне делать? Что это за чертова картина, что сводит с ума? Ведь она свихнулась? Ей намерещилось!Да? - Вот я и говорю: к Ля-пушинскому все! Черт, я замерзла, войдем внутрь, ты хоть посмотришь на сиё изображение. Может что-то для тебя прояснится. - Видеть её не хочу! Мне письма хватило. Я про жену- а ты про картину! Эх вы! - Да постой - же ты, я сама хочу понять, что происходит, понимаешь, мне самой жутко. - Она Поэ-тес-са, с ней все ясно, ей привиделось! Но и он не Репин, не Шемякин, твой Ляп-Ляп, да и ты не мистическая Лопухина! Какие вы нынче живописцы? Ни лиц, ни глаз, ни стати, одни галлюцинации ! Что вы сегодня даете? Одно надругательства, издёвки, да интерьеры, обои - а не полотна! Вы обрекли её! - Прости! Больше Платонова не могла говорить, подавленная , напуганная. - Прости!- снова повторяла. Несчастный муж несчастной Поэтессы ушел, не взглянув ни в лицо автору Лепушинскому, ни на сие произведение искусства. Платонова за обедом с друзьями , сподвижниками и деловыми партнерами о встрече умолчала. Лишь дома, вечером, в мастерской дала волю страхам и слезам, пересказывая случай с Поэтессой: И почему на Алтай? В Сибирь вслед за императором Александром Павловичем? Она всегда была сентиментальна , масонский окультизм изучала, причем тут староверы? Но раз по его следам , могла бы начать с Таганрога, там потеплее, ради каких покаяний и искупления грехов? Лепушинский выговаривал её: - Зря я тебе дал картину выставлять, она сырая , недоработана, там нет концепции, нет структурности, оттого и чувства врасплох у зрителя, эмоции разболтаны, на нашей лестнице также вдрожь бросает, а всё - твои тайны. - Наши тайны.Твоя была идея не поднимать вуаль. - Да черт, надо картину снять с показа. Прямо завтра с утра. Черт с ней, со славой, продадим в частную коллекцию, да хоть этому новоявленному Меценату, он предложил хорошую цену . Звонил сегодня агенту не он один, да черт с ней, пусть пылится у частников, не будем её просить для выставок, даже копию не снимем, здесь без вариантов. Хватило эксцессов, я уверен- это она, из-за неё всё. - На авторство тебе уже плевать? - Что это может изменить? Пустое все! Просто снять картину безо всяких! Я знаешь , еле сдерживаюсь, чтобы прямо сейчас не вернуться в галерею и упрятать её подальше. - Вот завтра с самого утра и пойдем. А потом следом за моей Поэтессой, меня эта тема всегда волновала, я напишу о ней свою следующую вещь, настоящую, не для сериала. Вместо сна Платонова остановилась у пустого мольберта, поставила на него раму с натянутым полотном, незаметно, потихоньку, нанесла первые штрихи, сделала набросок, подправила лишь чуть-чуть, рука шла уверенно, без ошибок угадывала контур, краски словно сами приглашали друг друга и ложились в тон. Среди ночи она спохватилась: - Ты где? - Здесь, пишу у тебя на антрессолях. Хочешь прочту? Я написал новый рассказ-эссе о твоей картине, о моей которая. Хочешь покажу? Он не успел его распечатать и, не закрывая лобтоп, начал спускаться по ступеням. Одна качнулась, вторая разболталась, третья дала сильный крен в сторону- он стал падать, выронил лобтоп, сам покатился вниз по ступеням . - О, святой Пётр! Помоги! Но успел ухватиться за перила, чудом не стукнулся головой о бетонные полы и лестницу. Под лестницей валялся вдребезги лобтоп, художник повис на перилах: - Прямо сейчас иди и снимай свою чертову картину! Все из-за неё! Едва рассвело, они приехали в галерею: надо было поменять картину и на её место решили водрузить старую, вернее, юную, из раннего Лепушинского, почти студенческую, но которую никто до сих пор не видел. - Про эту, которая эта твоя -моя Лили-Марлен, скажем, что частник купил инкогнито, с условием тут же забрать, тоже удачный пиар может получиться, и тайна останется тайной. Так им показалось. Другого выхода они не придумали, впрочем, этот совсем не плох. На звонок в галерею никто не отозвался, видимо, сторож спал. Они, не дожидаясь сторожа, открыли своими ключами. Сигнализация была уже выключена. Свет горел во всех залах и фойе. Но никого не было.- - Ау! Кто дома!? Пройдя в главный зал , где в одиночестве располагалась их картина, они остановились. Она первая, все-таки более холерик, чем он, спросила: - Ты велел её перевешать? - Нет. - Ты продал её без меня? Это сюрприз? За сколько? На что нам хватит? На погулять - на выпить? - На налоги бы точно хватило. Он снял папаху из каракульчи. Его ударило в холодный пот, потом в озноб. - Я не продавал картину. - Я не продавала картину. - Я не переносил её в другой зал. - Я не переносила её в другой зал. Они обежали все залы, заглянули во все подсобки, сторожа не было, но не было и картины. - Вот видишь! Мои картины уже воруют!- её охватил такой ребячий восторг, что и слезинки жемчугов ни разу с глазу не упало! - Это меня воруют! - он снова водрузил на четкую плешину папаху. - Меня! Первая выставка на первом же вернисаже! Подумать только! - Окстись! Сколько денег упустили! Ты не успела её застраховать? - Страховка? А черт её знает, мы подписывали обычный договор с галереей, ты подписывал - твоя ж картина! - Ага! Все-таки моя! - Хватит! Нас обворовали! - Интересно,что будет с моей книгой? Если даже твою картину и ту украли?! - Ты что, постой, ты не считаешь мою картину великолепной ! Хотя бы очень хорошей?! - Да как тебе сказать...Она убивает. - Что?! - Она убивает личность, подавляет. Сокрушительная зараза, компьютер не пожалела, а ведь я о ней написал! Красноречиво между прочим! Они слонялись по пустым залам- без их картины они пусты, немного ссорились, немного бранились, немного истерично смеялись и шутили, то мрачно , то весело. Пока художник не произнес сакральную фразу: - Не надо нам было затевать историю с подлогом и тайнами, теперь картина нам будет мстить за обман. Искусство лжи не терпит! Я чувствую себя виноватым, нельзя тебе было разрешать вот так вседозволенно делать, что хочешь с душами, с чувствами чужими, у тебя нет на это «законно-художественных оснований», помнишь эту вешь? Книжку откроет не всякий, а вот картину - всякий увидеть может, сегодня это легко, значит, на всякого она действие возымеет. Но откуда мы знаем- какое? - Не книжку, а книгу! Это моя картина, в единственном экземпляре, как полонез Огинского, как Чацкий Грибоедова, как Франкенштейн Мери Шелли. - Как Бессаме мучо! - съязвил он.- И больше ничего за всю жизнь не вымучено было, - и он запел: - Бессамо, само самость...мучо мучо бессовестно. - Так я и не мучалась - я просто работала, в азарте, в кураже, на вдохновении, а может быть, тебе назло? Что в этом искусственного? Несколько творческих приемов , что у тебя же и сворованы мною.. Наоборот... Одни эмоции. - Ты забыла про Корреспондента -беднягу и бедняжку- Поэтессу?! - Однако надо бы звать полицию. На вызов вновь появился знакомый им уже Следователь: - Ба! Что пили, что ели, господа на вернисаже? О чем говорили? За сколько и кому собирались продавать...Застраховали? Набежали газетчики - кто их только оповещает? Лепушинский отвечал на вопросы охотно, пространно не из вежливости, а скорее потрясенный всем происходящим в последние месяцы. Журналисты их допрашивали дотошнее Следователя и требовали ответов: - Почему украдена именно эта картина? Вас прежде воровали? - Нет. Была однажды выставка в Питере, так там было еще хуже- сорок моих холстов сгорели. После этого я тяжело болел почти пол-года, а потом снова начал писать, но уже другой, обновленный. Поначалу ощущал только боль и пустоту, думал никогда не найду ни сил, ни сюжетов, ни желания даже писать. Восстановить невозможно- каждый мазок и движение кисти - как вздох, но он уже истрачен, как выдох - и он уже исчез. - Что было в прежних картинах? Остался каталог? - Он ничего не значит, и не потому что скудно издан и не полный. Имеет смысл только подлинник. Только живое соприкосновение с искусством. Не все высказанное мною в прежних картинах я теперь считаю настоящим искусством - это просто по юности, по страстности было высказыванием ощущений, не более. В них не было того, что происходило со мной позже. Вы не представляете, какое испытание и метаморфозы я выдержал. Какой гармонический сплав дает возраст, юность, опыт, профессиональность и свобода , причем в жестко заданной системе условностей! - Как вы писали эту последнюю пропавшую картину? Что ей предшествовало? Тоже драма или наоборот? Все говорят в одно слово: она была живая, по-настоящему ожившая, говорящее полотно. - Слова...Сюжеты и толкование картин придумывают устроители выставок, но в галереях, на выставке вы испытываете те самые слова , которые сами меня спрашиваете - живое излучение, живое ощущение, экзистенциональность русской души, как говорит моя жена - писатель.Только общаясь с картиной подлинником, да, собственно, и с музыкой то же самое, и с книгой в руках, а не переложением её в сериал, можно испытать настоящие глубокие ощущения и чувства и понять смысл. - Почему вы пишите по старой технологии, но утрированной на полотне? Умышленно или случайно? - Вы что-то добавляете в краски, что они дают живой объем и движение? Он говорил мудрено, сложно, вычурно, витиевато. Платонова писала гораздо проще. Слушая его, у неё появились опасения по поводу содержания книги, которую она все ещё не открывала. Он отвечал журналистам не без самолюбования: - Никто не знает с уверенностью: если фантазии происходят в голове, значит их, этих же, не было где-то в другом месте и с кем-то другим. Голова может давать сбои, а кто знает- это или память предков, или остатки прошлых программ или мои воспоминания, иногда так живо всё видишь. Так что лучше не сходить с ума, а заниматься рисованием. Глядишь, так никто и не заметит, что ты сумасшедшая, назовут креативом, эмпатической личностью. - Вы раньше не рассказывали о своей семье, вы, безусловно, самородок, для этого надо родиться в особенной семье? - Надо родиться в семье без телевизоров! Я ведь стар, мне седьмой десяток, я родился в семье без телевизоров - без телевизионных радиотрансляторов, как говорил мой отец, это в городе научились абревиатурить, живя впопыхах, картину могут за два часа нарисовать, а отец был правильный: как думал - так и говорил, а думал ясно. Мы росли среди книг и музыки, благостно, потому что далеко от Москвы, на Орловщине, там все подходит для рождения самородков - что лошадей, что художников. Раньше все были самородки от сохи, кроме Брюлова - тот еще любитель винограда,- он усмехнулся,- а теперь, чтобы стать самородком достаточно небольшого усилия: всего - то не включать телевизор: сначала вы услышите себя, свои мысли, свои мозги и чувства, тогда вы познакомитесь с самим собой и вы себе станете интересны. «Питайте свою самость» - не включайте телевизионный радиотранслятор! Похоже, вопросы не нужны были художнику, он размышлял вслух, то забавно, то наивно, то глубокомысленно, немного грустно, а Платоша пристальнее в него вглядывалась : его таким она впервые видела и не слышало до толе «его самость». - "Бог- творец видимого и невидимого! Творец как видимого мною , так и не виденного" , - кажется , так говорил Флоренский. Нельзя сознаваться в авторстве, - тут Лепушинский остановился, спохватившись, но добавил твердо : - если книги и картины не отражают суть вашей искренней души и не лицемерят, вот тогда только можно ставить свою подпись. Искусство лжи не терпит, не выносит тривиальности, оно мстит нам за ложь, как любовь. У неё отлегло немного, она отвернулась, её пухлые плечи задрожали жалостливо, чувственно, он заметил, осекся, тут же сказал: - Беру все в кавычки! Простите за пафос! - Почему Вы не станете писателем? Вы, кажется, говорите лучше, чем пишете картины? Ой , простите за каверзный вопрос. Лепушинский вконец стушевался, раскланялся по - старомосковски, попрощался. Они сбежали ото всех, снова ужинали вместе в ресторане с котлетами...нет, омарами и креветками с белым вином. Она не удержалась: - Ну ты сегодня был в ударе! И чем мы, деятели искусства, не можем только удивить и через десять лет! Он вместо обычного зубоскальства прочел ей стихи: - Прикоснись коленом и рукой одного меня Это осень всегда для женщин, Для мужчин - морозная зима. Я сидел на скамье, вспоминая Чехова, Я смотрел на озера с бездоньем Федора Достоевского, Мне слышались отголоски стихов Бунина, Я грустил с мизантропией господина Акунина. Не подтрунивай надо мной, родная, не подтрунивай... - Чьи?! - Мои тебе. - Кончай писать, художник, люби жену. - Кончай писать, художница, люби мужа! Ни о Корреспонденте, ни о Поэтессе, ни о нахождении самой картины поиски въедливого сыщика результатов не давали. Проходило время, а не было реальных версий ни одной. Платонова и Лепушинский не стали подавать заявление письменное о краже, понадеялись, что такое предприятие мог заказать один из коллекционеров, и возможно даже, может быть, есть надежда, когда-нибудь получить ничтожную сумму в виде извинения от анонима...Говорят, и такое бывало с братьями- художниками. Они перебрали всех, посетивших выставку, подозрительных лиц и странных физиономий хватало, да хоть этот новый Меценат, что демонстративно с ней не здоровался , но следил ведь? А сколько было незнакомых людей с улицы, не разбиравшихся в искусстве совсем, какой бы умный вид они не делали- все они претендовали на статус потенциального воришки. Замечено, на выставках авангардистов зрители боятся выглядеть дилетантами, помалкивают больше, а на выставках русских классиков готовы обсмеять и мишек не Шишкина на картине Шишкина, и пейзажи не Левитана на полотнах еврея Левитана, но самого русского душою из всех художников, и слишком фотографические, но цветные волны Айвазовского...Отчего настроение у них повысилось, в конце концов, они избавились от экстравагантного и кричащего произведения искусства. С глаз долой, и как говорится, баба с возу - кобыле легче? Да только это показалось непонятным Следователю, и он стал отвратительно предполагать их самих в совершении хитроумной кражи. С тем и появился у них снова привычно к завтраку , что на полдень у неё, у богемы , приходится, с допросами и подозрениями: - Что за мутные разговорчики вы вели про авторство, когда журналистам отвечали? - Какие? - Каким? - Ну про авторство, якобы не важно.. - Важно. - Всегда важно. - Кто из вас пишет? - Мы уже отвечали. - Вы уже спрашивали. -Так кто автор картины? Экспертиза всегда может установить, сами знаете, без вашего признания. - Какая разница, кто автор? Деньги все равно в семье остаются,- усмехнулась Платонова. - Ага! Вот оно! Есть видимо тут подвох! Для воров могло иметь большое значение. Ну, так кто автор? Для следствия важно! Непреложно. - Мы еще не завтракали, натощак отвечать сложно на ваши каверзы непреложно, - ответил Лепушинский ехидно. - Пойдемте кофе пить. - Можно и кофе, я тоже не ел утром. Платонова тянула время, не зная зачем. Лепушинский вздумал выжать сок из апельсинов, долго мучался, очищая их, потом громко включил блендер и соковыжималку, она -тостер, умышленно сожгла хлеб, чтобы потянуть время? Зачем? Нет чтобы отвязаться от него побыстрее. Но что-то их удерживало от суеты. - Масло -то у вас прогоркло, господа богема, видать, с деньгами тоже бывает напряг. Книжек нынче не читают, картины и те воруют, а не покупают. Почем картинка будет, ежели найдем? Подскакнёт ! А эти чего ж, не покупают? Вон их сколько стоит вдоль стен. Ничего, теперь и эти, надо полагать, уйдут не с молотка. Картинку, кажись, застраховали, успели? Надо же , как ловко да быстро! Им хотелось переглянуться, перемигнуться, чтобы и молчать согласовано в унисон. Но сыщик не спускал с них внимательных глаз, как он масло -то на столе заметил? Он потянулся через весь стол за хитро поставленным стаканом сока, и тогда за его спиной они посмотрели друг другу в глаза- и больше ничего не надо было. Все их монологи и диалоги уложились в одном взгляде. Сыщик дальше продолжал ехидничать над богемой, литературой, живописью - они не слушали, ели сами и без жадности угощали его. - Во сколько картинку оцениваете?- продолжал он с набитым ртом. И хотел было продолжить фразу, но дзинькнула «смс» на её мобильном. - Ты не знаешь - кто это?- она протянула сотовый художнику. Следователь перехватил его: - Разрешите! Я сам. Следователь тотчас перенабрал обратный номер: - Алло! Говорите! - скомандовал, не представляясь. С трудом можно было расслышать сдавленный голос, похоже, мужской, но не слова. - Следуйте за мной, господа богема! Я оперуполномоченный... Ничего не оставалось - как на мороз, раз приказали, их посадили в серый « уазик» , на задние сиденья с решеткой. - Ты говорила, что исписалась - вон тебе сколько ощущений новых. - Запоминаю детали, жадно ловлю, - мрачно шутила в ответ. Они прибыли по указанному в «смс» адресу, дверь в подъезд старого московского дома в четыре этажа на Остоженке была доверчиво открыта. Проходя через широкое парадное, на вопрос консьержки- « Что-то случилось?», Следователь ответил - «Надеюсь ещё нет» . - Тогда Вам, очевидно, во второй этаж, в двадцать седьмую. - Почему очевидно? - Туда заносили странную картину, и как-то знаете ли, шумно было в смысле музыки, у нас тут Верди слушают и Вагнера, но не Мэрли Мэнсона! - консьержка поморщила и без того морщинистый нос и лицо. - Во сколько заносили картину? - В пять утра без четверти. Я дежурила, у меня все записано. - И все открыто. Кто заносил? - Двое. Один по виду эстет, он здесь живет недавно, а другой - расхлябанный, как сторож. Я знаете ли, в прошлом театралка, типажи вижу! - Недавно- это сколько? - Месяца три, да, как раз в конце лета приехал, я была на даче в августе, а вернулась - он тут уже заселился, скорее в самом начале сентября. Когда бывает по погоде еще не поймешь, август или сентябрь - на разрыве сезона, как в театре. Платонова, как мистик, услышала только «двадцать семь» и «на разрыве», предощущая неприятное. Следователь позвонил, готовый вломиться в квартиру своим способом и даже обнаружил револьвер, пистолет ли . Но двери начали открывать, и он спешно спрятал его обратно куда - то на уровень подмышки, похоже , во внутренний карман пиджака. Отворил сам Меценат! Тот , что не желал заговорить с ней на вернисаже. Платонова поникла, совпадения её всегда пугали. Лепушинский напротив, облегченно выдохнул: значит заплатит, раз украл фанатик- коллекционер. Меценат был одет тщательно и выбрит, похож на белого офицера перед последним боем, застегнут на все пуговицы. И тут же с порога выпалил: - Я ошибся, это не шедевр. Это ошибка больного мозга. Но я меценат, готов вложиться не только деньгами в искусство. Я хотел все исправить, я мог, я сам художник, я мог жить на Риволи, но жил на Монмартре, я снимал квартиру самого Сомова! И Бакста! Но эта- отнюдь не шедевр...хотя...ваша работа..есть определенное излучение от этой картины, нет, дело не только в том, что мазок тяжел, толстый, обрывистый, но лессировка сделана так, с добавлением флуоресцента, эффект получился необыкновенным - картина живая, выпуклая, она движется: на такое может решиться либо дилетант-оформитель, либо очень опытный слеповатый художник, но сохранивший страсть! Именно этим она меня поразила! Меценат сжал рот, закусил губы, лицо исказилось гримасой, сдерживаемое от рыданий, и все - таки слезы полились, а потом и вовсе превратились в стенания. Следователь отстранил его рукой и прошел в квартиру. Посреди зашторенной комнаты в полумраке, освещенная тусклыми лампами снизу с самого пола, стояла на двух мольбертах их картина. Но до неузнаваемости переписанная. - Это не м... - вырвалось у Платоновой. - не может быть нашей картиной, - поправил Лепушинский. - Теперь не может быть. Можно ли её восстановить, а?Ляп - Лепушинский? Теперь это чудовищно! - Она и была чудовищной, ты слишком...Ты слишком впечатлительна, я перестарался, накладывал краски тяжелыми мазками, обрывистыми, но свет у меня был сверху. А этот дает тени мазкам - они уродуют, и цвета темные, не все хороши, просто ошибка, случайно, и при таком свете это дает живые блики и испарения, мы с тобой принюхались, но другие, кто знает, как они среагируют.В ней все через -чур и всё слишком. Нет, нет смысла её реставрировать, она все равно ужасна в этой технике . - Ты не понимаешь, в этом весь смысл! - Да где уж мне, я ведь ремесленник, рисовальщик, не художник! - Я тоже не книжки пишу , а книги! Они умолкли. Через секунду оба хором: - Нет! Это чудовищно! Это уродство! Меценат выглядел жалким зависимым человечком : - Я просто хотел, чтобы она замолчала. Нет, сперва я хотел поговорить с ней наедине,как с женщиной, понимаете? Она так женственна, эта картина, в ней столько эмоций и чувств, и ощущений и противоречий, может только женщина испытывать все одновременно, чувствовать и творить, но мужчина умеет передавать. Я хотел понять её, кто написал, как ? Теперь с людьми всё ясно сразу - есть статус в соцсетях, так ведь не статус определяет человека - плохой он или хороший, а его Суть! Его отношение к искусству! Не в том ужас, что тёмный пролетариат и крестьянство пришло к власти - но их отребье! В любом слое есть таковые отщепенцы и малодушные маргиналы! Но ужас, что до сих пор они множат и диктуют культуры и эстетику, а не такие как я, породистые! Ведь иных становится все меньше. Она хотела мне рассказать, как мы остались наедине, но потом, потом начала надо мной смеяться! Я хотел лишь одно: чтобы она замолчала и перестала подглядывать за мной, она оказалась умнее меня, ей соврать нельзя! Он хотел, чтобы она замолчала! Теперь было понятно, почему все лица - не лица были прикрыты масками , вуалями и платочками, завязанными за уши, некоторые по самые глаза. Меценат подрисовывал вуали и маски, кому-то даже выразительно, поддерживая стиль картины, но далее все шло в сумбуре- головы на ремнях, чтобы не шевелились, закрепленные к шеям, и даже намордники ...Все грубо, схоластически. На даме в профиль, той, что в углу, отстраненная от центрального действия, Меценат нарисовал нож в горле...Одним словом, чудовищно. Чудовищное уродство. Лепушинский изрек: - Будем реалистами: мы создали невозможное. «Невыразимое чувство - невыразимого смысла». Порок твоей картины в том, что нет в ней добродетели. Её ничего не исправит , она порочна, порочна изначально, как всякая женщина! Платонова окончательно подавленная, растерянная, обескураженная, вдруг выпалила : - Мойте голову чаще, господа, чтобы мысли были свежими! Ха- ха!- и сама засмеялась над своей шуткой. Так бывает, чтобы не свихнуться от слишком сильного напряжения эмоций, психика сработала защитной реакцией. При этих словах Следователь тоже очнулся, и от картины все повернули головы на Мецената. А он будто только этого и ждал - всеобщего внимания, и в ту же секунду вонзил нож ровно в то место, где нарисовал его - в шею дамы в профиль. Никто не заметил, когда и откуда у него в руках появился нож, похожий на кинжал, пока они поглощены были картиной. Но оперуполномоченный оказался проворным, он ринулся за Меценатом при первых его движениях , но едва вытащив нож из картины, Меценат снова замахнулся им, и не ясно было, кому должен предназначаться удар - то ли в себя, то ли...в Платонову- она стояла к нему ближе всех, и угол замаха был явно к ней обращен! Оперуполномоченный безошибочным движением остановил руку самоубийцы, но он сопротивлялся. Завялась борьба, он сжал запястье с орудием так, что нож вывалился из рук, затем он вывернул ему руки за спину, ломая прямо по суставам и в плечо - Меценат застонал от боли, и уж потом удалось оперуполномоченному надеть на него наручники. Писательница подняла нож, повертела им в руках, даже примерилась: как это- ударить в себя? - Не-не-нет! Стойте! Что вы делаете!? - закричал Следователь, занятый в этот момент Меценатом. Платонова же, не слыша, забавно высунув кончик языка - именно так она сочиняла свои самые успешные романы, - старательно распорола холст пополам, ещё на четыре части, потом еще и еще по диагонали до мелких обрывков, чтобы не сохранилось ни одного лица или рта. Не сговариваясь, молча, они с художником сложили все куски полотна в мусорный пакет, завязали крепким узлом . Который затем презрительно выкидывают в мусорный бак, туго-натуго снова и снова заматывают в пакеты, чтобы любопытным «отщепенцам и малодушным маргиналам, диктующим эстетику и культуру» не пришло в голову их вскрыть. Мало ли что!? Потрясенные произошедшим, они долго не отдавали книгу издателю. Вместо обвинения написали ходатайство за несчастного Мецената, чтобы определили его в психиатрическую лечебницу , да получше, но никак не в тюрьму. Ссылаясь, что кражи как таковой якобы не было: они и так уже вели переговоры о продаже, и отдали бы ему картину без предоплаты, так часто бывает- лишь бы купили, так что он волен искусство довершать. Странно, но Следователь, дотошный и настырный, словно это было его фамилией, в этот раз охотно закрыл дело об искусстве, а как-то добавил : - Где искусство, там все умопомрачительно, даже бездарность. Все чаще подумывали они о сбежавшей Поэтессе, пытались разыскать её, но пока безуспешно. Мысль пойти в народ и за ней , а в действительности, подальше от людей, уже не покидала их и вот-вот была готова вылиться в план. Но сбережения заканчивались , сбегать тоже было не на что, не было даже на краски. Тем не менее авторство и название книги было сообщено Издателю еще в день вернисажа и отнекиваться больше не стоило, без конца ждать не будут. Как он сказал?»Будем реалистами: мы написали невозможное - невыразимое чувство невыразимого смысла?» Да разве можно и надобно всегда объяснять искусство? Всё чувства, всё эмоции, чувства- это всё! Однако потребовалось несколько дней, пока Платонова нашла в себе силы и мудрости книгу прочесть. Прочла взахлеб, не исправила ни одной запятой, не выдернула ни одной страницы. - Лепушинский! Петр! - закричала она, в кои-то веки назвала его без коверкания по имени. - Спускайся ко мне с моих антресолей! Я прочла твою книгу! Ты подлец! - Что!? Что ты встреваешь, да я только что новую начал! Я только вписался, и у меня пошло, я работаю- не видишь ? Еще до ужина буду работать, не отвлекай. - Спускайся! Немедля! Он с шумом отодвинул кресло и недовольный пошел к ней навстречу, да снова, уж не первый раз оступился на ступени, на самой коварной, которую давно надо было починить. Оступился неловко, не ухватился за перила, а упал на неё мягким местом и этого немощного удара хватило, чтобы она сорвалась с болта на перилах и накренилась в бок так, что художник по-настоящему полетел вниз. Полетел бы! Но прыть Платоновой с попой Хичкока, даже с грацией и необычайной легкостью изловчиласть так вовремя прижать другой край ступени своим мягким местом, что ступень тут же уравновесилась. Они замерли оба. Уставились прямо перед собой. Огромные окна синели. Снег за окном пошел, становился все ярче и падал лоскутами. Она желала бы ловить их ртом, но боялась шелохнуться. Ей вспомнилось, что даже в детстве она никогда не ела снег, и не знает его вкуса. Вместо этого спросила: - Ты меня любишь? - Так я ведь женился на тебе без раздумий, сразу после лифта...как первый раз увидел. - Я не про это... Любишь ли? - Ты чего -то боишься? Боишься поставить подпись на моем романе? Просто повтори за мной : я тебя люблю. - Мы не дети в слова играть. За нами такой шлейф тянется мрачный, как нам выжить ? - Вдвоем нам выжить.Не бойся чувства выражать, кому нужно искусство сдержанное. - Я задницу отсидел, у меня ноги дрожат от страха. Встаем на раз - два-три! Я тебе не изменял никогда. - На раз -два -три и!? Я не про это, какая разница, я про чувства, про любовь. Раз!Два ! Три! И ! Встали! Встали. Ступень под ними рухнула. - Упс! А какая только что была гармония!- сказал он. В ту ночь им не спалось долго обоим. Была гармония, а теперь бессонница. Засыпая, Платонова думала: - Завтра же, не мешкая, без сомнений, решено, передам рукопись прямо в руки сама Издателю под расписку, и не стесняться - непременно заключить договор по всем авторским правилам. Да, она принесет книгу с инскриптом на титульном листе, тогда она поднялась с постели и старательно написала: автор художник Петр Лепушинский, роман «Умом помрачительные». С искренней благодарностью. В разгар русской зимы книга должна появиться, как раз на Крещенские морозы. Ей нравился январь : погода бодрила, снег искрился, «мороз крепчал». Ей рисовались картинки с его участием, как ему приятно отвечать на вопросы - самые заковыристые не смущают, а развивают фантазии, объективы не сковывают свободы - никогда он не был так разговорчив, будучи художником, а теперь он писатель-романист! Против их воли о романе было столько выпущено анонсов, статей, рекламных роликов, что думалось и читать его уже не надо, и даже где-то уже и бриффи на него будто вышло, так что спасет книгу только выход в долгие морозные вечера для чтения у камина, когда берут в руки родное и знакомое, каким стал его-её роман еще до выхода в печать, до контрабандной копии из набора в типографии. И мистическое амплуа к роману прилипло, а ведь там его нет совсем. Чувствовать заранее - разве ж это мистика?! Это душа человеческая так простирается, как ей разгулялось. Это философия. Завтра. Теперь спать. Она должна быть отдана издателю, пока не поздно, иначе её не будут читать, так она набъёт оскомину, ошибочную, до выхода ещё. Все правильно делаю, спать, спать. Ещё не уйдя в глубокое забытье, она видит сон, который как не сон, а кино перед глазами, но с полным осознанием, что это сон , и она его видит и слышит, и даже проговаривает, как он дает интервью. Сон Платоновой. Он тщеславен, иначе что он за художник, восторг от признания еще одного его таланта как романиста, надо будет утром записать,- думает она во сне, наблюдая за своим собственным сном как за фильмом, - чтобы не забыть, где-нибудь пригодится зарисовка. - Что изменилось в вашей жизни с тех пор, как вы стали писателем - романистом? - спрашивают его журналисты. - Я пишу по ночам,- отвечает он. - Что с вами произошло? Как вы написали гениальную книгу и почему вы хотите, чтобы она была последней и единственной? Вы повторяете Диккенса - его последний роман был лучшим из тридцати предыдущих, а ваш - лучше всех предыдущих картин? - спрашивали его. - Да, - отвечает он в её сне,- я хотел создать книгу, а не материал для сериалов, невозможно экранизировать, можно только читать, погружаясь в маньеризм, утонченность и философию жизни и небытия, я хотел показать и дать прочувствовать, что все видимое и невидимое, все что мы чувствуем и делаем, ощущаем и творим, или мечтаем сотворить в высоких помыслах, все происходит во всеобщем единении где-то там, между сном и бодрствованием, когда нас не сдерживает ничего, когда окутывает лишь нечто единое, это свобода и творчество , все имеет смысл и все от Творца! - Какое откровение должно было с вами произойти? - Я полюбил,- отвечает Лепушинский. - Ко мне пришла вселенская любовь. И он нежно обнимает её, Платонову. И как она признается после выхода его романа. - Что изменилось в вашей жизни, с тех пор как вы стали художником?- спрашивают её. И она видит, как она отвечает ему в унисон: - Я рисую по ночам. - Что с вами произошло: вы написали лучшую картину из всего, что было написано вашим мужем за все предыдущие годы? Неужели вы можете написать картину еще лучше, чем первая, лучше чем все ваши предыдущие романы? - Теперь мне хочется писать музыку и стихи, я думаю искусство- единое, лишь форма выражения зависит от моего вдохновения сегодня, техника не так важна становится, только сила выражения, мне даются звуки, я их слышу, а вчера ночью - картины, я их вижу. Оно само ко мне является- я только проводник, все видимое и невидимое, все что мы чувствуем и делаем, ощущаем и творим, или мечтаем сотворить в высоких помыслах, все имеет смысл и все от Творца! - Какое откровение должно было с вами произойти? - Я полюбила. Ко мне пришла вселенская любовь. Как же я люблю тебя, и отчего раньше оно не выходило наружу, почему не посещало? Спать, спать, - говорила она себе, убаюкивая. Но это и был самый что ни на есть сон. Он дождался, когда она засопела, раскрыв по-прежнему некрасиво, как мертвая кошка рот в предсмертном хрипе, но он поправил её голову на подушке, с нежностью уложил красиво - не разводиться же из-за этого, и не дыша, босиком, прихватив и рукопись и компьютер, потихоньку пошел на кухню - ему приспичило что-то доработать в книге. Сначала он долго правил рукопись в компе, потом вдруг сказал вслух: - Лишь бы ничего этого не запомнить как картинки! Все стереть! Фразы в башку вбиваются как доверие, как рекламные рифмы, черт их дери! Бумага рвалась плохо, словно и не бумага вовсе, а синтетика какая- то. Сейчас и полотна синтетические для картин, но он их не принимает, новшества эти. На кухне имелся у них старомодный титан с топкой, на тот частый случай, что вода не всегда доходит в горячем виде на их двадцать седьмой, и свет по ночам со слабым напряжением бывает, они им пользовались , так что на запах костерка она точно не проснется. - Пустое всё! Всё пустое! - бормотал он с горечью, распарывая рукопись и кидая её в огонь без сожаления, - эх, и это получилось для продажи! Потом старательно перемешивал пепел в топке, ворочал железным прутом страницы романа, которые горели плохо и пахли дурно; да разве теперь настоящая бумага, разве это настоящий роман, с душком и пахнет дурновкусьем! Он проснулся с легкой душой на запах жареных гренок с молоком и яйцом. Она готовила на кухне, собранная, настроенная решительно и бесповоротно. Ей хотелось оставить завтрак на столе под нарядной салфеткой, как круасаны и кофе с французских реклам, а самой убежать с рукописью в издательство, пока он спит. Но он вышел к ней, спокойный,тихий. Едва же взглянув на его осунувшееся лицо, на обтянутый кожей лоб, ( наверное, также сжалась его душа, спрятанная глубоко в кишках) , - она все поняла. Такой лоб и глаза она видела один раз, когда её отец пришел из больницы от умершей матери. Как описать немногословно, что может почувствовать в одно мгновение женщина? Чувствует, ощущает, испытывает, предвосхищает и сладостно и порывисто, страдает и сопереживает от боли, которую на себе переживает ещё сильнее, потому что знает: что за ней и всем этим последует, какое разочарование и опустошение, и тут же следом горькое желание снова жить и испытывать чувства, чувствовать - только женщина. Так ничего она и не спросила, все ощутила, почувствовала, прониклась, догадалась, сопряженно мысля с ним, его опасения приняв как свои. Сами того не ведая, они словно в полусне переходили бестелесно в мир невидимого и неизведанного, создавая картину и роман. Теперь не так важно было, чьи они, но важно, что ни один из них не стремился выразить себя самого только, не своя собственная «самость» им была важней, а сила чувства, энергии и откровения - их истоков, оттого врезалось и пропиталось этим все тело - осталось перед глазами и осталось в памяти, хоть как ни старайся, удаляй или сжигай. Поздно. Все было увидено, считано, прочувствовано. Постепенно их жизнь вернулась в будничное состояние, насколько оно возможно у писателей и художников. Можно было творить, что вздумается, свободно, по наитию, попадая или нет в струю и вкусы публики. Она сочиняла романы, чуть более сентиментальные и более искренние нежели раньше, он писал картины - более глубокие , но простые, менее сюрреалистичные, но по-русски экзистенциальные и щемяще тоскливые даже в интерьерных супремативных работах. Они стали нравиться друг другу, теперь не писали украдкой, а делились и радовались вместе каждому удачному пассажу и неожиданному колориту красок. Они знали теперь, что и художник и романист может быть здоров и нервами и мускулами, чтобы творить искусство, и оно будет гармоничным. Им была приятна наступившая кажущаяся отчужденность именной в той мере, что позволяет ощутить себя независимыми для сотворения искусства. Они лежали и смотрели в ночное небо. Окна синели. Снег опускался медленно, большими хлопьями, в безветрие их не разметало в снежинки. Временами взмывая, снежные сполохи напоминали крылья белых цапель, временами ветер переставал терзать их, покоренный красотой. Снежные лохмотья покорно успокаивались, опускались на подоконник тихо, безропотно, словно на гладь озера. - Скоро зима кончится, снег идет крупно перед оттепелью, - сказал он.- Ведь это уже было. Как дежавю. Да? - Да. Снова душа на разрыве. Смотрю на темное небо. Вижу летящий снег, путешествую с ним, ловлю ртом, чтоб не упасть с ним на землю... да, было, - согласилась она. - Красиво, так красиво, что не спится, мне не написать... - Ты можешь еще лучше. - Кажется, я люблю тебя, - он проговорил еле слышно, закрыв глаза, предвкушая что-то свое, мужское. - Спасибо, - она ответила четко, уверенно, как отвечала своему Издателю. - Хочу снег попробовать на вкус. И ещё бы научиться так писать, как лишь снег умеет падать: выразительно и высокохудожественно, умопомрачительно. Когда им только удалось погрузиться в крепкий сон, тот, без сновидений, когда только начинало рассветать, когда снег лежал сине- голубым от ночного неба, а не от фонарей, когда не доносилось больше ночных мотоциклов с пустых столичных улиц - умаялись и они, под утро раздался вкрадчивый стук в дверь и следом - бесцеремонный звонок. От неожиданности, когда не успеваешь подумать, застигнутый врасплох, она сбежала с антресолей по ступеням ( их починили !) открыть входную дверь, полусонная, стараясь не разбудить художника, натянула на себя его толстовку, измазанную краской как палитра: - Кто там? - У меня к вам заказ! Она открыла. - Здесь создают убийственное искусство?! Убийственные картины и романы. У меня есть к вам заказ, оплатим как за настоящее мокрое дело, не как за книжонку. - Мокрым по мокрому нарисовала, краски сгущала, мои чувства смущала, как по заказу в небеса отправляла...- вспомнились ей прощальные стихи Поэтессы. - Не понял: да или нет? Лепушинскому только за ужином на следующий день Платонова открылась. - Как!? Как ты могла? Ты была талантлива! Куда все делось?! - Это ты талантлив. - Разве может большой художник согласиться на такое?! Чтоб заранее! Без добродетели! Хотя да, в тебе её и не было, талант - да, а ! У тебя в пустую всё! Одна твоя картинка всё сказала, а сколько молодых художников ты загубила своим «эклектическим» полотном «На смерть дохлой кошки» ! Почему кошки, если она уже дохлая? Не меня ? Ведь и я почти труп, ты и на меня всегда давила. - Потому что Смерть всегда одна для всех, что для людей, что для кошек. Её суть одна и она одна, как одна большая вселенская Любовь - так и одна Смерть. Смерть забирает души одинаково! Всё живое страдает, мне всех жаль. Никто не просит, чтобы их родили, никто не смеётся при рождении - все плачут, рождаются уже обреченными... - Постой, Платоша, ведь у нас всё уже наладилось. Мы даже лестницу починили! Разве нет? Что не так ? Поезжай на Алтай...пусть пройдет и твоя неврастения. - Теперь наладится. И раньше мы работали под заказ. Ты говорил, если покупатели тебя находят для заказа сами, то это высший пилотаж его мастерства. Это будет и Картина и Книга. Это будет убийственно хорошо сделано до умопомрачения. И будет у меня теперь и нынче же своя квартира, я нашла у озера, без цапель, но утки плавают и селезни. На Алтае должно бы есть цапли. Поеду, найду её поэтический след. Она буднично положила ему гренок в тарелку со сковороды, налила горячий кофе. - Ты что так - что эдак меня бы ... бросил, - добавила она отрешенно. - Если б ты была портнихой - да, но ты писатель, ты вольна выбирать, ты вольна сделать своё, пусть и под заказ. Но не изменять себе по чужой прихоти! - Ляп-Лепушинский, Ляпушка, как в унисон всё сегодня...Что за дни случаются, и пишется, и поётся и отзывается... Было уже, убегала от любви, бросилась как-то в ледяное море, плыву - тело горит, а пальцы ног холодеют, словно за ноги тебя тащит кто, как сегодня. И захотелось начать все заново, и силы появились - бьёшься! А как часто ... Как часто Смерть я к себе звала: Приди, избавь меня от стыда от мук! Вот пришла она, вот сидит - противна! Мне от страха-ужаса не поднять к ней рук! - Говоришь, бросил бы портниху? - она засмеялась не громко, по- домашнему, с хитрецой: - Если бы была я портнихой, Я бы сшила платье такое, Чтобы оно меня всю спрятало - Тогда никто не поймет, не увидит меня - какая я глупая, да слабая. Лучше-б я была портнихой, я бы сшила платье, Которое можно не стирать и не гладить, В котором не будешь ни худеть, ни толстеть, А еще такое, такое... Которое надел - и повеселел, снял - и уснул, Надел- талантлив, снял- ленив, Пока в нем - ни страха, ни ужаса, никаких мук. Послесловие. Было предисловие, пусть будет и послесловие для мотивированных и педантичных- ведь сейчас ваш век. Для тех, кто непременно желает точку в истории и красивый конец, вроде счастливого соединения стаи белых цапель в благополучный полет, несмотря на густой туман, когда ни зги не видать. Твердой точки нет у искусства, и в тупике черного квадрата можно что-то разглядеть; даже умерев, творения жить продолжают: их увидели, услышали, считали глазами, успели почувствовать, а некоторые остаются в памяти, как нашумевшие, но так и не выйдя на публику... Спустя полгода или чуть более, поговаривают, где-то в Барнауле и по всему Алтаю с убийственным аншлагом проходили литературные вечера при участии двух столичных дам, изящного ума, ясных мыслей, тонко чувствующих и трогательных, покоривших деликатностью, хотя еще не старых -слегка за сорок; одна их них - автор сборника стихов «Умом помраченные», а другая -высокохудожественного романа « На смерть дохлой кошки», наоборот ли. Зато на Орловщине появилось сразу несколько детских школ - кружков, да не в домах культуры, а при церквах, как церковно- приходские школы были когда-то до Революции - только художественные! Занимается ими благотворительно и самозабвенно чудоковатый живописец с бородой: самобытнейший и глубокого склада ума проникновенный старец. | 
Положение о Клубе
Сделать стартовой
