Сентябрь – лучший месяц осени! Дожди сильно не заливают прогретую

за лето землю. Солнце пока ещё дарит своё тепло, подрумянивая листву

деревьев и наполняя сладостью осенние садовые плоды. И этот тёплый

солнечный аромат свежей опавшей листвы и зрелых плодов витает в

воздухе радуя и пьяня.

 

Павел Фёдорович любил подолгу сидеть в глубоком, обитом тканью

кресле на застеклённой веранде с распахнутыми настежь окнами, греясь

под скупыми лучами питерского солнышка и вдыхая этот чудесный

эликсир. Здесь, дома у дочери Ирины он жил уже больше полугода после

последнего микроинсульта. Тогда дети: дочь Ира и сын Костик, оба, как и

он, и покойная жена Лидия, медики с солидным опытом, настояли на его

переезде в Санкт-Петербург из тихого провинциального Богородицка. Если

раньше он противился и хорохорился, подшучивая над самим собой,

дескать, есть ещё порох…, то после того, как потерял сознание прямо на

скамейке у подъезда своего дома, спорить и противиться перестал.

 

Ему шёл уже восемьдесят пятый годочек, но ещё пару лет назад Павел

Фёдорович на стареньком велосипеде объезжал свой участок с

неизменным потёртым медицинским саквояжем. Врачей обшей практики,

особенно участковых терапевтов хронически не хватало: узких

специалистов с большим стажем работы – было по пальцам сосчитать,

участковый врач – должность хлопотная и малооплачиваемая. Молодёжь

из провинции бежала туда, где кипела жизнь и худо-бедно можно было

прилично зарабатывать – в Москву и Питер. А он не привык сидеть без

дела: всегда и в любом возрасте находил для себя интересное занятие:

рисовал картины карандашом, маслом, или акварелью; клеил

миниатюрные модели исторических зданий, храмов и кораблей; плёл из

лыка лапти и туеса, выращивал в саду редкие плоды и овощи; писал

историю родной Богородицкой районной больницы, в которой проработал

без малого пятьдесят лет, в том числе и главным врачом. После смерти

жены сидеть дома было вообще невыносимо: любая мелочь напоминала о

ней, надрывая сердце. Потому и продолжал работать...

 

Тем более, что основным своим призванием и увлечением, которому не

изменял вот уже шестьдесят с лишним лет, считал Павел Фёдорович

умение лечить от физических недугов людей…

 

Мечта стать «дохтуром», как говаривали в его родном селе

Александровском, хорошо известном не только любому жителю

Ставрополья, но и многим далеко за его пределами, сформировалась у

Пашки с малых лет. А точнее, с тех самых пор, как он стал себя помнить и

осознавать, с тех пор как помнит своего отца Фёдора Егоровича Говоруна,

снискавшего в селе славу знахаря и колдуна. Отец лечил травами,

настоями и заговорами всякую хворь, и человеческую, и животины, и

птицы. Поговаривали, что Фёдор Говорун с нечистой силой знается. В

мнении своём досужие односельчане окончательно утвердились после

скоропостижной смерти Фёдора Говоруна в один из страдных дней 1955

года, когда он бездыханно упал ничком в бричку двуконку. Случилось это

в одночасье с тем, что мать Арина в праведном богоборческом порыве

сожгла в печи все отцовские книги…

 

Павел в то, что отец знался с нечистой силой, не верил: в доме всегда

были иконы, за которыми мать Арина, суровая казачка из рода коренных

Хопёрских казаков Востриковых, бережно ухаживала, ублажала

лампадами и чистыми вышитыми рушниками. Сама она была очень

набожной, и, когда перед самой войной в 37-м, воинствующие атеисты из

числа комсомольского и партийного актива села разрушили построенный в

1882 году храм во имя Св. архистратига Михаила, мать тайком ходила в

молельный дом на Тамбовскую улицу. Позднее этот жилой дом, (теперь

уже на улице Калинина), был преобразован в церковь Архангела Михаила,

которая действует по настоящее время…

 

Фёдор Егорович набожностью не отличался, но лоб крестил, да и

крестик нательный не снимал.

 

- Вера во все времена нужна была человеку, буде то Христос, или

Магомет, или Будда! А в незапамятные времена и огню, и дереву, и

живности всякой, и идолам поклонялись, - бывало говаривал он при

случае. А случаи порассуждать о прошлом, да о жизни человеческой

выпадали всякий раз, когда усаживался он на чурбак, или скамью под

старым тутовником на Кургузовом дворе (так прозвали селяне их большое

подворье по фамилии прежнего владельца - торгового человека). Двор тот

стоял на высоком взгорке улицы Больничной.

 

- К дождю крутит, - кривя плохо выбритой щекой и морщась от боли,

начинал обычно разговор отец, потирая правую, изувеченную турецкой

пулей, ногу. Он не спеша доставал из необъятных карманов тёплых

стёганых ватных штанов кисет с табаком и сворачивал заветную цыгарку.

Это всегда был особый, наполненный сокровенным смыслом ритуал. И

неважно, были в тот момент подле него слушатели, или нет. Казалось, что

порой он разговаривает со старым деревом, либо с гуртом уток, или гусей,

что всегда одобрительно покрякивали и кивали в такт отцовскому рассказу

головами.

 

И только мать, Арина, смела прервать эти посиделки, возвращая мужа

на грешную землю своим зычным голосом:

 

- Отец, будя дымокурить! Иди помоги мне, а то опять развёл турусы на

колёсах…

 

Как почти все Александровские казаки, Фёдор Егорович пошёл служить

строевым в 1-й Хопёрский полк осенью 1913 года, достигнув к тому

времени положенного возраста в 21 год. По тогдашнему закону о воинской

повинности подданные Российской империи подлежали призыву в армию 1

раз в год - с 15 сентября или 1 октября по 1 или 15 ноября - в зависимости

от сроков уборки урожая. Казаки мужчины обязаны были служить без

выкупа и замены на своих лошадях со своим снаряжением. Все войско

давало служилых и ополченцев. Служилые делились на 3 разряда: 1

подготовительный (20-21 год) проходит военную учебу; II строевой (21-33

года) непосредственно проходит службу; III запасной (33-38 лет)

развертывает войско для войны и пополняет потери. Во время войны

служить казаки должны были все без учета разрядов.

 

Составляли 1-й Хопёрский полк станицы Александровская, Северная,

Калиновская, Сергиевская, Грушёвская и Круглолесская с полковым

штабом в станице Александровской. Перед самым началом Великой войны

1914 года 1-й Хопёрский был придан «четвер¬тым полком» к Кавказской

кавалерийской дивизии и с нею провел всю войну. В 1915 году эта

дивизия была переброшена с За¬падного фронта в Персию и с 3-ей

Забай¬кальской казачьей бригадой генерала Стояновского совершила

800- верстный марш от Джульфы, через Тавриз, по южному берегу

Урмийского озера и во¬шла в Турцию, в город Ван. Вот там, в Турции отец

и был тяжело ранен в правое бедро. Сначала, в походном госпитале ногу

хотели вообще отнять, но Фёдор упросил хирурга ногу оставить:

 

- Куда мне одноногому? Не хочу на деревяшке остаток жизни ковылять!

Заживёт на мне, как на собаке, только косточки на место соберите, -

хрипел в горячке он.

 

И ведь вправду зажило, только косточки собрали не все и нога стала

короче…

 

Провалялся Фёдор по госпиталям почти год и был перед самой

Февральской революцией списан подчистую.

 

Жена Арина забрала его тогда из лазарета при Спасском соборе

Владикавказской епархии и привезла домой на быках из Пятигорска…

 

Воинскому призыву в 41-м, когда грянула Великая Отечественная, он

не подлежал всё по той же инвалидности, да и возраст уже давно

перевалил за отметку сорок пять…

 

Пашке всегда было жаль отца и так хотелось ему помочь, что он ещё

тогда сызмальства, дал себе клятву выучиться на доктора. Читать он начал

в пятилетнем возрасте, схватывал все науки с лету, поэтому не считал

нужным ходить на те уроки, которые ему были не интересны…

 

Павел был пятым ребёнком в семье. Точнее не совсем пятым, а пятым

по возрасту: всего в большой казачьей семье Говорунов было восемь

детей: шесть девчонок и двое мальчишек. Девятый ребёнок – Гришка умер

от тифа, не прожив и года. Говаривали, что при рождении у двух старших

сестёр были двойняшки, которые сразу поумирали. Но тема эта была в

семье под негласным запретом…

 

Его старший брат, хулиганистый Васька - атаман уличных пацанов, был

на два года старше. Вообще-то, первой по старшинству шла сестра Люба,

за нею с разницей в два года – Елена, Вера и Александра - Шура. Потом

народились Васька с Пашкой. А следом за Пашкой пошли снова девчонки-

сёстры Евгения и Лидия.

 

Семья Говорунов жила на Коршенях – это между Блинцами и

Свинарями, в просторной пятикомнатной саманной хате с широким и

длинным двором, конюшней и базАми. В период сплошной

коллективизации в 1930 году дом и двор хотели передать под колхозные

нужды, но Фёдор Егорыч, инвалид Первой мировой, вовремя

сориентировался и по совету свояка Д.Е. Вострикова написал заявление о

вступлении в сельскохозяйственную коммуну «Авангард», а затем и в

колхоз «Тракторострой», подчистую сдав в общественный котёл всю

имевшуюся животину: четырёх лошадей, пару быков, три десятка овец,

четырёх коров-кормилиц, а кур, уток, гусей – совсем без счёту. За что был

записан в число благонадёжных и лояльных к советской власти. Правда,

после статьи И.В. Сталина о борьбе с перегибами пернатую живность

возвратили обратно. Двор в конце концов всё же забрали под колхозные

мастерские в конце сороковых, но это было потом…

 

В поле работник с инвалида был никакой, а вот ездовым, или сторожем

– годился. Да что сторожем? После войны, когда каждый мужчина был на

вес золота, работал Фёдор Егорыч и бригадиром полеводческой бригады:

голова и руки были на месте. Казачью подругу-шашку и всю казачью

справу Фёдор Егорыч ещё в Гражданскую войну запрятал на самое дно

громадного дубового, обитого медными полосами, сундука, крышка

которого изнутри была обклеена теперь уже не нужными разноцветными

царскими ассигнациями и кредитными билетами, керенками и довоенными

советскими дензнаками. В том же самом сундуке он хранил и свои

заветные сонники, травники, лечебники и книги по оккультным наукам.

 

Учились Васька и Пашка, в отличие от девчонок – сестёр, из рук вон

плохо, за что и получали частенько ремнём от отца.

 

Припомнив отцовскую науку, Павел Фёдорович грустно улыбнулся:

- Да, сейчас настали иные времена: за порку нерадивого дитяти можно и в

тюрьму загреметь.

 

Воспоминания призрачными образами наплывали вместе с солнечным

теплом сквозь полудрёму, пока их не потревожил донёсшийся из дома

призывный голос дочки Ирины:

 

- Папа, заходи в дом, пора обедать! Я гуся сегодня запекла в духовке, как

ты любишь!

 

- Хе, хе, хе, - хмыкнул Павел Фёдорович, - гусь, это хорошо! Пас я когда-

то этих длинношеих…

 

И, отодвигая на задний план и дом, и дочь с запечённым ею гусём,

перед глазами Павла Фёдоровича отчётливо предстала картина родного

села Александровского, широко раскинувшегося среди степей, оврагов и

прикалаусских высот со скифскими курганами…

 

Шёл последний военный, трудный и голодный 1945 год.

Фашистских оккупантов со Ставрополья погнали в январе 1943 года.

Старшего брата Ваську отец отправил в ремесленное училище в

Минеральные Воды учиться на курсы трактористов. Сёстры Люба, Елена и

Вера уехали на заработки в далёкий азербайджанский город Евлах. А

Павла ранней весной отец пристроил на работу на выселки, на пруды, что

находились в семи километрах от села в поросшей камышом и осокой

болотистой пойме речки Грязнушки. Под присмотр и под полную

ответственность ему отдали два табуна колхозных гусей на семь сотен

голов. Их нужно было пасти, выгуливать на вольных хлебах, беречь от лис

и степных стервятников, а также от полуголодных односельчан и хуторян с

близлежащих хуторов Харьковского и Жуковского, не гнушающихся

поживиться гусятинкой. Особо строго было наказано беречь от потравы

гусями расположенные впритык к низине хлебные пшеничные колхозные

поля.

 

- Смотри, паршивец, не проспи стадо, - напутствовал отец.

- Всех сохранишь – каждого десятого лапчатого получим в оплату. А

проворонишь – своих придётся отдавать! Да гляди, чтобы в жито не

забредали.

 

Гусей на ночь нужно было загонять на старый баз возле речки

Грязнушки. На базу для них были сделаны два крытых ночника и стояли

деревянные корыта для воды. Там же, рядом с базом отец поставил Пашке

новый шалаш, укрепив старый остов привезёнными кольями, и накрыв в

три слоя камышом. В помощники даден был старый лохматый, в чёрно-

рыжих подпалинах пёс по кличке Матрос. Такое необычное для степного

обитателя имя он получил за то, что имел на груди три белых полосы

вроде тельняшки в вырезе форменной чёрной рубахи…

 

На первых порах парнишка радовался полученной свободе и

возможности отлынивать от занятий в школе. Но радость эта быстро

улетучилась и её заменили постоянная усталость от беготни за гусями, да

не проходящая ноющая боль от ссадин и порезов от камыша и осоки на

руках и ногах. С наступлением лета прибавились ещё и расчёсы от укусов

насекомых, в огромном количестве населявших пойму.

 

Один раз в три дня отец привозил на быках скудную провизию:

каравай хлеба, несколько варёных яиц, да десяток картофелин. Иногда

перепадала крынка простокваши. Слава богу, воды вокруг было вдоволь, и

рыбёшка в ней водилась. В полуверсте от гусиных выпасов день и ночь

журчала холодной струёй, заливая длинные деревянные корыта для

водопоя, артезианская труба. Были неподалёку и несколько копаней с

незамерзающими ключами. Однако вода в них, в отличие от артезианской,

была солоноватой и жёсткой, мало пригодной для питья. Пашка по

вечерам, когда загонял гусей в баз, ловил в Грязнушке рубахой пескарей.

Попадались в тине, в зарослях камыша и жёлтые жирные караси. Жарил

рыбу прямо на углях костра: вкуснотища непередаваемая…

 

От этих гастрономических воспоминаний у Павла Фёдоровича рот

наполнился слюной.

 

- Пойти пообедать, что - ли? Дочка ведь давно позвала, – встрепенулся

он.

 

Опираясь о стены и мебель понёс своё сухонькое лёгкое тело в зал, где

дочь накрыла ему на стол.

 

- Куда ты столько наготовила, Ириша? Как на свадьбу, - ворчал как

обычно Павел Фёдорович.

 

С приходом старости и болезни есть он стал мало, хотя и раньше

никогда не отличался чревоугодием.

 

После обеда Павел Фёдорович снова устроился в любимое кресло на

веранде. Через час Ирина принесёт на веранду чай, заваренный на травах,

а пока можно снова погреться на солнышке, подумать, повспоминать…

 

Мысли снова обратились в далёкое послевоенное прошлое, к речке

Грязнушке, к стаду гусей, разбредающемуся в стороны от база

несколькими большими стаями во главе со здоровенными самцами-

вожаками...

 

- Вот, шельмы, опять в зеленя попёрлись! Матрос, гони их, проклятых

на речку! – кричал Пашка, бросаясь наперерез первому большому гурту.

 

Отпугивать гусей от потравы посевов он вскоре наловчился. Бегать

за гусями с палкой наперевес было делом пустым. Главное было - поймать

вожака стаи. Павел обегал гурт стороной, ложился на его пути в пшеницу,

и, когда вожак подходил поближе, ловил того за толстенную шею и

начинал её скручивать. Свернуть совсем шею вожаку у него сил не

хватало, да и не нужно было этого делать: ущерб всё-таки. Но от самой

процедуры выкручивания матёрый гусак кричал благим матом, а

перепуганная стая поворачивала назад и почти влёт возвращалась на

воду, в камыши. Такие баталии приходилось устраивать по нескольку раз

в день.

 

К концу августа Пашка вытянулся, загорел, окреп и очень захотел в

школу...

 

Правда, когда по окончанию выпасов стадо гусей пересчитали,

оказалось, что в оплату за работу гусиному пастуху ничего не

причитается, пришлось ещё в счёт недостачи своих пятнадцать штук гусей

отдать…

 

- Эх, работничек, - махнул тогда огорчённо рукой отец, - одни убытки! Иди

ото лучше учиться. Хоть в школе дурь из башки выбьют…

 

В растворённые окна веранды пахнуло дымом: это дочь Ирина

управлялась в саду и подожгла собранные в кучу опавшие листья и

высохшую ботву с бурьяном.

 

Горьковатый дым принёс новые ассоциации и мысли Павла Фёдоровича

причудливо скользнули в другой временной пласт, в военный 1942 год.

 

Немцы с румынами вошли в село 7 августа 42-го. Просторные хата и

двор Говорунов сразу же приглянулись оккупантам: в них расположился

штаб румынской конной дивизии. Вся семья переселилась в старую

конюшню, что стояла с незапамятных времён в южном конце Кургузова

двора. Конюшня была крепкая, сложена из сосновых брёвен, с четырьмя

денниками, сенником и сбруйной, с дубовым полом и даже маточным

помещением, в котором Фёдор Егорыч устроил схрон для дочерей.

- Сидите тут, мокрощелки, и носа во двор не кажите, - пригрозил он

старшим дочерям кнутом. Сестре Женьке не было тогда и восьми лет, а

Лидка была и совсем уж малой – двух с половиной лет отроду, поэтому их

стращать не требовалось.

 

- По нужде если – то в ведро, а ночью за конюшню ходите, в силосную

яму!

 

Тут же в одном из денников отец сложил печку из камня-песчаника.

Камня хватало: двор был огорожен полутораметровой высоты стенкой-

тыном из этого самого камня, добываемого в карьере на горе Голубиной.

Глину рыли в конце двора, где были старые котлованы для изготовления

самана – кирпича из глины с добавлением соломы. Здесь, на Коршенях, на

северном гористом склоне лощины, в которой на длину больше пятнадцати

вёрст удобно разлеглось село Александровское, вся почва была глинистой.

А западнее, где заканчивались Блинцы и стояло на сваях длинное

деревянное рубленое строение гамазеи, зияла ямами и пещерами глинища

– глиняный карьер, откуда казаки и прочие селяне издавна брали глину

для строительства и гончарного дела. Были глиняные карьеры и под

Босовой горой, и на Комарёвке, но поменьше…

 

Вход в маточник Фёдор Егорыч заложил тюками соломы и сена так, что

несведущему человеку и не догадаться было, что там скрыто ещё одно

помещение. Спала вся семья на матрацах, набитых соломой в двух других

денниках. Около печки отец с помощью сыновей поставил длинный

трёхметровый стол, тот что раньше стоял во дворе под развесистым

тутовником. Пригодились и две лавки…

 

Все девчонки – сёстры отцовский наказ исполняли неукоснительно, из

схрона выползали только ночью, или, когда двор затихал от гомона

крикливых румынских солдат, ржания лошадей и треска мотоциклеток.

Часовые, что круглосуточно топтались у дверей штаба были не в счёт:

солдаты комендантского взвода жильцов двора знали всех в лицо.

Нарушали отцовский запрет только брат Василий, старшая сестра Елена –

бойкая, задиристая и характерная деваха, да мать Арина, бесстрашная

казачка.

 

- Тьфу, нехристи, прости, Господи, - глядя на вечно галдящих,

смуглолицых и чернявых румынских солдат, - сплёвывала в их сторону

Арина Васильевна и мелко крестила при этом рот.

 

- Ну, чисто цыганский табор!

 

Она же по доброте душевной через неделю после оккупации жаркой

звёздной августовской ночью задАми через базЫ привела на Кургузов

двор молодую евреечку Лию с шестилетней дочкой Лизой.

 

- Кума Евдокия попросила спрятать на время, - как бы оправдываясь

перед мужем и детьми, тихо бросила Арина Васильевна.

 

- Беженки из Пятигорска. Не объедят нас. Глянь, какие тощие. Бог велел

помогать убогим и сирым…

 

- Доведёт тебя до беды твоя доброта, - буркнул в ответ Фёдор Егорыч, - и

как в воду смотрел! Не нашли и не тронули беженок оккупанты. Зато

после освобождения села попыталась эта самая Лия отсудить у

сердобольных хозяев часть их дома, забросала жалобами и заявлениями

сельскую власть, клеветой пыталась очернить доброе имя Фёдора

Егоровича, обвиняя его в пособничестве врагу. Хорошо, нашлись добрые

люди, не побоялись вступиться: рассказали, как ночами Фёдор Говорун с

бесстрашной дочерью Еленой на быках тайком возили за двадцать пять

вёрст в тихое сельцо Калиновское коммунистов-подпольщиков из

партизанского актива…

 

Скорая на расправу Елена, приехавшая за харчем из Пятигорска, где к

тому времени работала на мотороремонтном заводе, узнав о подлости

приживалки, выволокла Лию из дома за чёрную косу и чуть было не

утопила её в глубокой со стоялой водой воронке от фашистской бомбы на

выгоне за базАми.

 

- Удавлю змеюку, - кричала Ленка, таща к воронке верещавшую от испуга

Лию по раскисшей от весенней оттепели земле.

 

- Пригрели на своей груди, доброхоты чёртовы! Прикормили!

 

Не дали свершиться беде отец с матерью, отобрали у Ленки

перепуганную до смерти жилицу. В тот же день исчезла Лия с дочкой из

дома Говорунов и из села, как в воду канула…

 

- Да, Ленка, Ленка…, - улыбнулся грустно Павел Фёдорович, стряхивая

сонный морок.

 

- Лихая была сестрёнка, пусть земля ей будет пухом. Ушла из земной

юдоли десять лет тому вслед за братом Василием и старшими сёстрами…

 

Павел Фёдорович тяжело вздохнул. Из всей большой семьи были пока

живы он, да младшие сёстры Женя и Лидия, с которыми он изредка

обменивался скупыми письмами, не признавая новомодных технических

устройств типа мобильного телефона, или компьютера…

 

- Да, все там будем. Видно и мне скоро следом…

 

Мысли опять настойчиво вернули его в детство, в тяжёлые и тревожные

военные годы. Вспомнил, как хвостиком неотвязно ходил он следом за

братом Василием и его друзьями-казачатами. Мальчишки не боялись

никого и ничего. Васька со своей неизменной ватагой: Колькой Бельским,

Мишкой Фисаковым и Сёмкой Панариным шныряли по селу, высматривая,

что где творится, что и где плохо лежит. В старой заброшенной бане,

стоявшей на заросшем бурьяном, колючими кустами шиповника,

терновником и бузиной выгоне, что начинался сразу за говоруновскими

базАми, друзья устроили настоящий склад амуниции и оружия. За пять

месяцев оккупации натащили они туда два ротных лёгких 50-мм. миномёта

с ящиком мин, три трёхлинейки Мосина, два немецких Маузера Gewehr-98,

девять противотанковых мин, два цинка патронов и десяток немецких

гранат – колотушек. Пашку старший брат на эти вылазки с собой не брал,

но в баню, где хранились эти богатства, пускал:

 

- Смотри, да помалкивай! Бате проговоришься, или мамке – язык отрежу, -

пригрозил Васька, достав из-за притолоки немецкий штык-нож.

 

Павел Фёдорович снова улыбнулся в рыжеватые усы, припомнив, как

пронесли находчивые пацаны украденную немецкую винтовку мимо

румынского патруля. Додумались просунуть её в рукава Семёнова

отцовского пиджака и, засунув туда же самого Семёна, повели его под

руки как пьяного. Для достоверности балагурили и смеялись словно

подвыпившие, да заплетали ногами. Смеялись над подвыпившими

пацанами и патрульные румыны, тыча в них пальцами:

 

- Uite, vezi, Mihai! Ru;ii b;ie;i plini ca porcii...*

 

В тот раз всё обошлось.

 

А через несколько дней заехала во двор чёрная, забрызганная осенней

грязью штабная легковая автомашина. Водитель автомашины, румынский

капрал, размяв усталую спину, поманил к себе пинавших пустую

консервную банку Василия и Пашку. Держа в одной руке брезентовое

ведро, а в другой плитку немецкого шоколада и тыча ею на грязную

автомашину капрал скомандовал:

 

- Hei, baieti, sp;la;i-v; urgent de masina! Ciocolata va fi a ta...*

 

- Машину предлагает помыть, - ухмыльнулся Васька! Так и быть, поможем

румынешту, - тряхнул буйным чубом он и смело шагнул к румыну.

 

Ветошь для мытья – штанину от старых кальсон дал тоже капрал. Воду

Пашка носил из той самой глубокой воронки от бомбы. Пока мальчишки

мыли автомашину, капрал зашёл в дом, где кроме штаба румыны

оборудовали кухню и было караульное помещение.

 

Как успел Василий умыкнуть из автомашины губную гармошку и

маленький блестящий браунинг, Павел так и не заметил.

 

Когда он в очередной раз пошёл с ведром за водой к воронке, за

спиной раздались злобные крики капрала и звуки ударов. Обернувшись,

Пашка увидел, что капрал, держа Василия за шиворот, бьёт его об

автомашину.

 

- Ah, tu mascate rom;n; ho;! Eu te bate ;n cuie un. Vei ;ti cum s; fure...*,

вопил водитель.

 

Васька упал, и капрал стал пинать его ногами. Перепуганный Пашка

бросился в конюшню, откуда на крики выбежали мать и сестра Елена.

 

- Ой, Господи, да что такое случилось? Убьёт ведь ирод! – испуганно

причитала мать, заламывая руки, но боясь приблизиться к разъярённому

румыну.

 

- Я ему, вшивому, сейчас покажу, как мальца бить, - не испугалась Елена

и бросилась к автомашине. Подбежав, она попыталась поднять Василия,

заслоняя его собою, а когда капрал стал пинать и её саму, оттолкнула

разошедшегося вояку.

 

Собравшиеся на шум румынские солдаты из комендантского взвода и

вышедший офицер довольные дармовым развлечением, одобрительно что-

то выкрикивали. И только солдат-часовой, вооружённый винтовкой с

примкнутым широким штыком, решил пресечь беспорядок:

 

- S-a dus departe, murdar fata!* - скомандовал он и, подбежав к

автомашине, ткнул Елену штыком в ягодицу…

 

Увидев, что дело приобрело кровавый оборот, капрал пнул ещё раз

напоследок Василия ногой, поднял выпавшие у того из-за пазухи губную

гармошку и браунинг, сел в автомашину и укатил прочь…

 

Отделался Васька перебитым носом, двумя сломанными рёбрами,

синяками, да ссадинами. Отлежался брат, зажило всё на молодом и

крепком организме. А у Елены память о Васькином приключении на всю

жизнь осталась в виде шрама на правой ягодице…

 

И ведь не успокоился неугомонный брательник, продолжал тащить в

старую баню боеприпасы, шмыгая перебитым носом, обещал устроить

фашистам фейерверк на прощание. По всему видно было, что долго

оккупантам не продержаться, бои гремели неподалёку: гром

артиллерийской канонады доносился с юго-востока со стороны

Минеральных Вод и Будённовска. По ночам в той стороне полыхало

багровое зарево пожаров.

 

Оккупанты начали покидать село с утра 13 января 1943 года. Зима

1943-го выдалась очень холодной, морозы давили до минус 25 градусов.

Фашисты драпали кто в чём - заходили в дома, хватали у людей любые

теплые вещи. Натягивали на себя всё, что можно, ехали на подводах, на

грузовиках, на мотоциклах, нестройными колоннами потянулись в сторону

Ворошиловска, (так назывался тогда Ставрополь). Румынский штаб тоже

съехал с говоруновского подворья поутру тринадцатого: солдаты спешно

погрузили на грузовики какие-то ящики, чемоданы, сожгли в костре

посреди двора вороха документов и укатили.

 

Брат Василий с неизменными дружками, как только последняя

автомашина с румынами выехала со двора, засели в старой бане и к

вечеру с выгона бабахнул миномёт…

 

Неугомонные друзья разобрались с нехитрой армейской техникой,

установили один из своих трофейных миномётов за баней и выпустили в

сторону объездной дороги и зарослей тутовника, что охватывали село с

севера, десять мин - весь ящик...

 

Сначала, когда раздались первые миномётные выстрелы и мины

утробно завыли над двором, всё семейство Говорунов бросилось вон из

конюшни в вырытые сзади конюшни силосные ямы. Потом отец сообразил,

что стрельба идёт с их выгона из-за старой бани и догадался чьих это рук

дело:

 

- Ну, Васька, погоди у меня, чёрт сопатый, доиграешься, - чертыхаясь и

хромая, побежал Фёдор Егорович в конюшню. Оттуда он появился с

вожжами в руке и направился на выгон к бане, продолжая ругать

непутёвого сына. Скоро из-за бани раздались звуки расправы и с воплями

врассыпную выбежали горе-миномётчики.

 

- Что ж вы творите, дурьи ваши головы? – продолжал кричать отец.

- Вы же мирных людей могли поубивать, или в нашу, Красную Армию

попасть!

- Вот воротись только домой, Васька! Я тебе пропишу ещё по первое

число!

 

Но Василий до ночи домой так и не пришёл, отсиживаясь у друга

Мишки. А в ночь на 14 января 1943 года, ближе к полуночи, сбив

оставленные фашистами заслоны, с трёх сторон в село ворвались

советские воины.

 

Весь Васькин арсенал Фёдор Егорович сдал утром пятнадцатого января

советскому командованию. По крайней мере, отец думал, что всё сдал…

 

В конце января, когда советские войска с боями ушли на запад, Васька

со своими дружками снова собрались в бане. Пашка увязался следом за

ними. В бане горел керосиновый фонарь – летучая мышь с закопченным

расколотым стеклом. Парни сидели на полу на противотанковых минах-

кастрюлях, тротил из которых вытопили уже давно на костре в кипящем

котле. Василий со складным немецким ножом, в котором были и вилка, и

ложка, и отвёртка, пытался скрутить с немецкой миномётной мины

ударный взрыватель в алюминиевом корпусе. Не понравилось это Павлу,

ой как не понравилось!

 

- Вася, пойдём домой, брось ты эту железяку, - заканючил испуганно он.

- Иди отсюда, да помалкивай, - отмахнулся от него, как от назойливой

мухи Васька.

- Не впервой делаю. Я уже опытный…

 

Пашка только успел перейти выгон и уже направлялся в дом, как в той

стороне, откуда он только что пришёл, раздался взрыв…

 

Павел прибежал в баню первым.

 

Васька был жив, сидел на полу бани весь в крови, прижимая к животу

правую руку, из которой хлестала кровь. Двое Васькиных приятелей

Колька и Мишка испуганно таращились на вбежавшего Павла. Горел на

полу керосин из разбитой лампы, едко воняло сгоревшим тротилом. Семён

лежал в углу без признаков жизни. Из небольшой ранки на его виске

тонкой струйкой стекала кровь…

 

Василию взрывом оторвало фаланги трёх пальцев: большого,

безымянного и указательного, да осколками посекло живот. Руку наскоро

перебинтовали разорванной на лоскуты простынёй. Раны на животе

оказались не глубокими, и отец обработал их своими мазями, наложив

тугую повязку. До районной больницы, где расположился полевой

эвакогоспиталь, было рукой подать: она и дала название улице –

Больничная ещё в начале прошлого века. Василий дошёл туда сам в

сопровождении брата и матери. Отец раны на руке врачевать не взялся…

Мина была из числа неразорвавшихся, с подпорченным взрывателем.

Он то и взорвался в руках у Василия, когда тот закончил его скручивать и

неосторожно ткнул куда-то ножом.

 

На похороны друга Семёна Ваську родители не пустили от греха

подальше…

 

Воспоминания разбередили душу Павла Фёдоровича, взволновали.

Нужно было успокоиться, отвлечься, занять себя каким-либо делом…

 

А тут и дочь очень кстати подоспела с накрытым для чаепития

сервировочным столиком. От её опытного взгляда не ускользнуло то, что

отец чем-то взволнован:

 

- Нельзя тебя, папа, надолго одного оставлять, - посетовала она,

взъерошивая ему седую шевелюру ласковой рукой.

 

- Чём опять себя накрутил? Ну, как маленький ребёнок, честное слово! Я

уже и альбомы все с фотографиями попрятала, и книжек тебе серьёзных

не даю читать. Давай-ка чай пить. Костик мёд свежий привёз.

 

- Не ворчи, Ириша, наливай своего чаю. Всё хорошо. Это я немного

детство своё повспоминал, родителей, сестёр с братом. Вот и разбередил

душу немного. Всё хорошо! – повторил он, придвигая к себе блюдце с

чайной чашкой.

 

- Человек без прошлого – это человек без будущего. Может и смешно

слышать рассуждения о будущем из уст старика, но я всегда был

оптимистом. Поживём ещё, дочка! Жаль, что мемуары я не удосужился

писать, времени на это не было. А вот рассказывать пока ещё в состоянии.

Вот соберётесь все на мой день рождения седьмого декабря, я вам и

устрою вечер воспоминаний, - улыбнулся Павел Фёдорович.

 

Чай дочь заваривала замечательный: с чабрецом, душицей, липовым

цветом…

 

Душистый горячий напиток наполнял тело и душу теплом,

умиротворением, мысли разглаживались, текли ровнее, неспешнее.

 

А день неумолимо скатился к вечеру: закатное солнце уже не грело, а

раскалённой болванкой рассыпало последние искры на наковальне

небосвода. Малиново – красный цвет его предвещал назавтра ветреную

погоду. Вечерняя осенняя прохлада подкрадывалась к ногам и Павел

Фёдорович укрыл их толстым пледом из верблюжьей шерсти, привезённым

ему в подарок внучкой Настей из Египта.

 

- Греет не хуже войлочной полсти из овечьей шерсти, что привозили

когда-то степняки-ногайцы и калмыки на воскресный базар в

Александровское с Чёрных земель, - подумалось ему.

 

Умиротворённый и согретый, под мерный шум воды из крана на кухне,

где дочь мыла посуду и вновь что-то готовила, Павел Фёдорович уснул в

своём любимом кресле на веранде. И душа его, лёгкая и светлая,

воспарила над садовыми участками Самсоновки, над Московским шоссе

ввысь, туда, откуда были видны и кольцевая автодорога, опоясавшая

Санкт-Петербург, и сам город, спрятавшийся за частоколом высоток, и

свинцово-холодные зеркала Финского залива, и Ладожского озера. Эту

душу-птицу неумолимо тянуло туда, на юго-восток, в предгорья Северного

Кавказа, где в ковыльно-полынных ставропольских степях, накрытых

частой рыболовной сетью лесополос, привольно раскинулась Малая

Родина, родное село Александровское.

 

Наверное, души человеческие, как и перелётных птиц, всегда тянет

домой, туда, где они родились…

 

Сентябрь 2014 – октябрь 2017

Санкт-Петербург, Кисловодск, Александровское

 

*- (румын.) - Смотри, смотри, Михай! Русские мальчишки напились как

свиньи...

*- (румын.) - Эй, парни, вымойте срочно машину! Шоколад будет ваш...

*- (румын.) - Ах ты подлый русский вор! Я тебя прибью. Будешь знать,

как воровать...

*- (румын.) - Пошла прочь, грязная девка!