Не оставить надеждуtc "Не оставить надежду"

 

Памяти моего ученика и друга Ф.А.

 

В тот день Петя рассказал мне свой сон: «Я в виде личинки стрекозы лежу на дне какой-то реки и больше всех (или вообще один) возмущаюсь: почему это старше меня особи, ставшие уже настоящими стрекозами, порхают где-то высоко над водой и не возвращаются назад? Что же они не рассказывают: хорошо там наверху, на солнце, или здесь, в тиши и мраке, было лучше?

 

Тему этого сна мы не обсуждали, но я и без того уже знал, что мой бывший ученик Куваев Петя не имеет никаких шансов выжить…

 

В больницу, где проходил курс лечения Петр, я пошел с его мамой, Еленой Сергеевной – совсем недавно миловидной, не лишенной привлекательности женщиной, теперь в один миг сгорбившейся и почерневшей от горя.

 

Я не сразу узнал в высохшем до костей юноше лихача-красавца, спортсмена нашей команды из училища, который всегда был жизнерадостным товарищем, преданным и надежным другом в различных жизненных ситуациях.

 

Видеть больного человека в расцвете сил всегда тягостно и больно. Но я увидел твердо стоящего на ногах мужчину, который всем своим поведением вселял уверенность, что в этой жизни пока не всё так уж плохо. Петя остался таким же, каким я его знал.

 

Впрочем, он не скрывал того, что знает, что с ним вскоре будет, но он и не думал со слезами на глазах справлять по себе гражданскую панихиду.

 

Наоборот, Петр встретил меня, с позволения сказать, весело и сразу отчебучил:

 

– Ну, как вам покойничек, Сей Сеич? – слегка откинувшись назад и театрально скрестив на груди руки, прошептал он. – Достоин этот весёленький пейзажик кисти Айвазовского?

 

И с лёгкой грустью засмеялся.

 

Отвыкнув от наших давних веселых штучек, я, признаться, опешил:

 

– Ну и шуточки у тебя, барин. То, что ты тут лежишь и претворяешься больным – это еще полбеды, но зачем слова такие говорить? Мать пожалел бы…

 

– Я только этим в последнее время и занимаюсь, но она никак не может ко мне такому привыкнуть. Сколько раз можно говорить, что Бог смерть не сотворял, что это уже давно де-факто, – мягко отшутился Петя, обнимая мать.

 

Елена Сергеевна не могла вынести этих разговоров, была безутешна и её пришлось отправить домой.

 

Наверняка многим покажется грубым и бездушным подобный эпизод, но мне тогда подумалось вот о чем:

 

„Каким же должен быть сильный человек? Наверняка таким, который сможет перенести любые телесные и духовные испытания. Все мы уважаем таких людей и ценим, но почему-то только во время этих самых испытаний. Стоит только человеку победить, он становится уже обыкновенным и неинтересным. Вот так вот и получается, что дать оценку человеческой жизни может только его смерть. Вот Петя, – продолжал дальше философствовать я, – ни художник, ни композитор, ни гений какой-нибудь, а смотришь на него сейчас, слушаешь его слова и восхищаешься спокойствию и силе духа человека, который так, за между прочим, убеждает себя и окружающих в существовании „приличного того света“. В определенном смысле, багаж такой веры никогда не помешает“.

 

Не удивительно, что Петя, словно в продолжение моей мысли, без малейшей грусти сказал:

 

– Да, 27 лет! 27 лет и ничего не сделано для бессмертия!.. А помните, – оживился он, – я рассказывал, как в детстве мечтал стать космонавтом, а в юности – знаменитым поэтом. Но, как видите, так и не стал ни Гагариным, ни Лермонтовым. Знаете, меня все же радует то, что я умираю именно в их возрасте. Не правда ли удивительное сходство? Мечты-то сбываются, правда, учитель?

 

Я мысленно с ним согласился и мне тоже захотелось поговорить на эту „весёлую“ тему:

 

- А что, бывший человек Петр Куваев, пахнет уже сыростью река забвения, или еще греет красно солнышко?

 

Он улыбнулся, по привычке хотел поправить уже выпавшие на голове волосы и сложил в бутон губы:

 

- Я даже слышу грозные трубы архангелов и отчетливо вижу надпись над какими-то белыми вратами: „Они оставили надежду, а мы – нет!“ Наверное, это врата рая и я где-то совсем рядом. И знаете, – как заговорщик, перешел на шепот он, – я договорился, что два смертных греха – обжорство и уныние – в день моего поминания, Вам простится…

 

Мне так хотелось его перебить, утешить, сказать, что всё это бред, что врачи сделают все возможное для его выздоровления, что роковой, или раковый диагноз вдруг может не подтвердиться, что изменение формулы крови еще ничего не значит, что…

 

– Вы же прямой, вы же честный человек, Сергей Алексеевич, – без всяких там „Сей Сеичей“ серьёзно сказал Петя. – Вы поймёте, как забавно, когда при жизни уже есть желающие говорить обо мне или хорошо, или нечего. Не будем же хоть мы сентиментальными, и дайте мне возможность выговориться, потому что только вы можете понять мои последние причуды. Конечно, мне страшновато чувствовать органический распад живого организма, – как преподаватель анатомии с кафедры и не о самом себе, произнес он. – Я, как некое существо под названием голотурия, которое, если его тронуть, распадается на куски. Меня коснулась невидимой рукой белая болезнь и теперь мой распад – это уже постфактум. Но я еще жив, – спокойно акцентировал он, – и попросил бы говорить обо мне правду…

 

– Когда ты успел нахвататься таких умных слов? – чтоб сменить тему, быстро спросил я. – Совсем недавно, помнится, ты не мог понять, например, что василёк и василиск – это не совсем одно и тоже, что майский ландыш нельзя переворачивать в лайский мандыш.

 

– Отстали вы от жизни, - после недолгого смеха, сказал он. – Я давно уже стал большим оригиналом и могу, к примеру, в знак согласия с вами, 50-ю способами сказать слово «да» и, не согласившись, сказать 500-стами способами слово «нет». Но главная моя гордость, – с детской наивностью продолжал он, – я без запинки научился произносить одно из выражений племени, живущее в штате Юта, которое состоит из 52-х букв и имеет какой-то тайный смысл. И на одном дыхании выпалил: Руппакхнухтокепенаувутчуткукквоканехчаенинн умуннонок. – Вдруг пригодится… там, – закончил разговор он.

 

В тот день я ушел от него в хорошем настроении, хотя веселиться повода абсолютно не было. За 5 сеансов внутривенного облучения, процесс так называемого злокачественного течения не прекратился, а скорее наоборот. Петя знал это прекрасно и пытался успокоить маму, убедить её, что все фантастические затраты на его выздоровление – фикция, обман, не оправдывающий благие, но безнадежные намерения.

 

В день своего отъезда домой, я пришел к нему попрощаться. Петя снова был серьёзный и попросил об одной услуге:

 

– Напишите мне эпитафию на камне…

 

– Почему на камне? – без смущения спросил я.

 

– Потому, что Пётр – по-гречески, значит – «камень». Да и надпись не так быстро сотрётся, – заметил он.

 

Я пообещал.

 

Ах, как бы удивился мир, если б он не умер! Как бы захлебнулась звонница, извещая смертных о чудесном исцелении раба божьего!

 

Но он не удивил мир, он его оставил, спокойно, до последнего выдоха оставаясь человеком этого света.

 

Так получилось, что я не был у его изголовья и не был на похоронах.

 

Теперь я не стану описывать, как Елена Сергеевна почти неделю со дня его смерти, держала труп сына дома в ванной, наполненную сухим льдом, как больше 3-х месяцев, изо дня в день заходила в его комнату, включала магнитофон, слушала какую-то траурную мелодию и плакала, плакала…

 

Лучше вспомню, как через некоторое время после описанных событий, я приехал к ней и с удивлением увидел посвежевшую, румяную женщину, которая, наконец-то, нашла своё успокоение. Тогда в мою голову невольно пришла мысль, что Елена Сергеевна находится в тихом помешательстве. Но, как выяснилось, этого не произошло, а случилось вот что.

 

Прямо перед радуницей, как она мне рассказала, ей приснился сон:

 

„Храм, не храм, а какое-то здание с аметистовой балюстрадой. Возле этих перил стоят мужчины в мокрых черных апанчах и женщины, на голове которых надеты аметистовые диадемы в форме венка. Где-то в стороне чуть слышится хорал в сопровождении громадного по размерам органа, уплетенного пахучей жимолостью. Стою я, слушаю хорошие песни и почему-то вовсю плачу. Вдруг, со стороны этих теней-людей до меня доносится зов сына, тоскливый-тоскливый такой. „Что с тобой, сынок? – рыдая, спрашиваю я. – Разве тебе здесь плохо? Посмотри, как красиво и привольно здесь: ароматный воздух, легкая музыка и красивые женщины вокруг – всё, что ты так любил в прошлой жизни“.

 

„Мама, – слышу я грустный голос Пети, – мне было бы хорошо здесь, очень хорошо могло бы быть, но мешает одно обстоятельство…“

 

Его голос вдруг исчез и как-будто бы всё видение пропало. Наверное я проснулась, а может быть и нет, но точно помню, как я стала кричать: „Какое обстоятельство? Петичка, из-за чего тебе плохо, кто не даёт тебе покоя?!“

 

Отчетливо чувствую залитую моими слезами подушку, ясно слышу эхом повторяющиеся вопросы к сыну, но никакого ответа так и не дождалась. Видимо, во сне я потеряла сознание, если такое может быть, потому что для меня на некоторое время всё исчезло, исключительно всё. И вдруг – совсем рядом, я вновь слышу голос сына: „Мама, мне здесь очень тяжело, потому что ты плачешь, потому что этим ты мучаешь себя и… меня. Не плач, если хочешь, чтобы мне было хорошо. Не плач, мама…“

 

Проснулась я далеко за полдень совсем другим человеком. После этого сна я стала жить спокойно и больше ни разу не плакала: так велел мой сын“.

 

Я, в понятном смысле, был искренне рад за неё, за то, что все стали на указанные Богом места. Наверное поэтому я осмелился и сказал ей:

 

- Наш Петя – настоящий человек этого и… того света, правда?