Агафья тяжко вздохнула и устало закрыла глаза. Теперь каждое движение, даже такое, требовало усилий. Эх, старость, старость – ничего тут не попишешь, не отвертишься и не откупишься. Видно, пришёл срок. Всему на свете срок приходит. А давно ли была девчонкой, в рваненьком сарафанчике бегала? Теперь-то вон как всё вспоминается. Не зря, видать, люди говорят, что к концу жизни вся она перед тобой проходит…

И вспомнила Агафья, как умирал дед Кузьма. Крепок был старик, дотянул чуть не до веку, а и его время согнуло. Последнюю неделю лежал на лавке один: гордый был, не желал, чтобы другие видели его немощь. Сердито обернётся, бывало, да прикрикнет (ну, это он так считал – сердито, а на самом деле чуть не шёпотом выходило):

– Чего вам тут, представление, что ли? Али работы другой нет?

Всю жизнь себя особо ставил. Как-то сторонились его люди: была, была в Кузьме некая странность. А в деревне не любят шибко грамотных да которые себе на уме. Агафья тогда маленькая была, а уже понимала.

Только с ней-то старый Кузьма разговоры и разговаривал. Да какие! И про лешего сказку расскажет, да такую, что отродясь никто и не слыхивал, и подскажет, как в лесу место грибное да ягодное найти. И какую травку при какой хвори пользовать. И как с осами быть, чтобы не кусали… И всё это у него так ладно выходит, одно за одно цепляется – так бы и слушала целый день. Уж и бабка Марфа ворчать начинала:

– И чего ты девчонке уши полощешь, старый? Совсем дитя с ума сбил!

А началась их дружба случайно. Спросила однажды Агафья:

– Дед, а что это за искорки вокруг тебя вьются? Вроде как пчёлки золотые!

Тот и замер.

– Ты что, их видишь?

– Вижу, конечно! Только это не совсем пчёлы: они не жужжат. Расскажи про них!

Долго молчал дед Кузьма.

– Никому про то не говори, – наконец, сказал он. – Их не каждый видит. А кто видит, у того своя судьба… Потом поймёшь. Просто не говори об этом, тебе же лучше будет.

– А почему их не все видят? Они волшебные?!

– Ну… да. Волшебные, наверно. Раз уж не всякий видит… Только если кому про них сказать – смеяться будут. Задразнят тебя, Агаша. Поэтому давай договоримся: ты про это молчок, а я тебе со временем всё объясню. Хорошо?

– Хорошо…

Никому не сказала Агафья про рой, что вился вокруг деда Кузьмы. И впрямь оказалось, что видят его только они двое. И пчёлки эти не простые, а могут выполнять, что им прикажешь. Показал старый Кузьма, как ловко да справно они исполняют заданное да ему помогают. А был старик докой во многом. В основном, конечно, лечил людей:

– Видишь, у тётки Зои опухоль внутри? Вон-вон, зелёным светится?

И впрямь, что-то зеленоватое у той пробивается изнутри. Конечно, это если присмотреться особым образом. И этому учил её дед Кузьма.

И вот если послать такую «пчелу» поправить дело, можно много добра совершить. Сама Агафья видела, как зелёное свечение постепенно заменяется розовым, здоровым.

– Только никому не говори, что умеешь…

Давным-давно нет на свете деда Кузьмы. И понимает Агафья, что такое эти золотые пчёлки – повинуются они ей с того самого момента, как приказала она им это первый раз. И чувствует ответственность. Спасибо старому Кузьме, научил.

Сначала-то приказала она пчёлам не по-доброму. Получилось это на похоронах. Умер Кузьма летом, в конце июня, когда самые длинные дни наступают. И жара летняя перемежается с ливнями.

Агафья тогда уже последние отроческие годы дохаживала. И многое понимала – что да как между взрослыми получается. Поэтому не удивилась, когда соседка Лукерья ворчать стала: дескать, покойник, не тем будь помянут, был с заумью, не с той стороны стоял и чуть не с нечистой силой знался. Ну, не нравился он ей – всю жизнь. Конечно, насильно мил не будешь. Видела это Агаша, давно уж приметила.

– Да не шибко надо и стараться, – в своё время отрезал Кузьма, когда она ему про то намекнула. – На всех не угодишь.

Короче, подвернулась теперь такая оказия бабе Луше – язычок почесать. И во всём-то у неё был Кузьма виноват. И дожди, мол, от него, и засуха. И слава Богу, что прибрал такого самолюба, и теперь-то гораздо лучше в деревне станет…

Не выдержала Агаша такой напраслины. Знала, как старался дед Кузьма, чтобы погода для посевов была благоприятной… И увидела, как одна пчела из роя (а скопились они теперь в углу, под образами, над гробом) юркнула внутрь Лукерьи. И потом, когда уж поминали покойника после похорон, заметила: не по себе той было – крутило живот, да и ушла она что-то слишком рано («наверно, съела что-нибудь»). А только знала Агафья, что не обойдутся той злые слова.

Ночью снился ей Кузьма, недоволен был:

– Не к тому тебе сила дана! Кто ты такая, чтобы людей судить? Сказано: Господь придёт, Ему и суд и решение! А ты к чему свой дар этак самовольно использовала?! Тому ли я тебя учил?

И поняла Агафья, что за всё ответ держать придётся. И потому потом ни разу больше не применяла силу для наказания. Помнила, что со всех и за всё спрашивается.

И похоже, с неё-то спросится уже скоро.

Лежала она смирно, дремала, вспоминала минувшие дни. Не что-то определённое, ну там – как школу кончила или как замуж выходила (не сложилось счастливо-то), а так – общие впечатления от жизни. И то сказать, в детстве-то небо одно, а в зрелые годы – совсем другое. Настроение у него не такое, что ли? И лес совсем по-иному глядит, и речка… Или это со взрослением приходит: начинаешь замечать такое, на что раньше и внимания не обращал. И становится оно главным, и по-новому смотришь на всё вокруг. Да, время – странная вещь… Вроде и привычная – ведь никак без него! – а непонятная, если подумать. Что изменилось, спрашивается? Так же деревня стоит, так же ветра веют, так же люди живут: женятся, старятся, радуются и горюют, едут куда-то. Что же другое? Только время!

Время было подобно скорым поездам, пролетавшим их станцию без остановки, но всегда точно по расписанию. Поезда прилетали с востока – оттуда, где прямая, как стрела, колея сливалась с горизонтом. И казалось маленькой Агате, что даже пахли они по-особенному – дальними таёжными просторами и нездешним небом. Хотя и понимала она, что такого быть не может: за многие дни дороги запах обязательно будет смыт дождями и сорван ветром. Но каждый раз зачарованно провожала глазами составы, скрывавшиеся за поворотом. Колея огибала холм над Тешей – так называлась маленькая речушка, на берегу которой стояло село. Поезда убегали, оставляя за собой колыхавшееся, идущее волнами поле, где серо-жёлтая рожь клонила сухие колосья в ожидании жнива. И ветер тот был сух и полон шорохов.

Эх, видать, не пройти ей больше по полю тому. Силы нет. Только и осталось ей сейчас – лежать да прислушиваться, что за окном творится. Вон петух у Петровых заорал – небось, на забор взлетел, охорашивается. Важный такой, блестящий. Хороший петух, сильный. Коровы мычат: Егор пастух с пастбища гонит. Сейчас и их Рябушка в хлев пройдёт. Вечер скоро. А мухи всё никак не угомонятся, гомозятся по окну, жужжат. Эк развелось их!

А вот и Настёна, девчонка соседская, босыми ножками шлёпает. Пришла старуху проведать. Добрая она, Настёна, на такую и смотреть в радость.

– Здравствуй, бабушка Агафья!

– И тебе здоровья, внученька! Как твой денёк прошёл? Мальчишки не забижали?

– Не забижали. А Толька сорочонка поймал, его собаки на поленницу загнали, а Толька собак прогнал, а птичку шапкой накрыл. Мы его Пузиком назвали, он у нас в ящике жить будет!

– В ящике ему худо… Вольной птице воздух нужен. Вот вы его на дерево посадите, повыше. Гляди, родители заберут. А то в ящике птенец помереть может. Это ж не цыплёнок.

– Хорошо, я скажу Тольке, он на липу залезет и посадит.

– Улыбается Настя, и вдруг:

– Баба Агафья, а почему вокруг тебя пчёлки вьются? Я кому ни скажу, все смеются: нет, говорят, там никаких твоих пчёлок. А как нет, когда вот они?

Ёкнуло сердце у Агафьи. Вот, значит, как Господь решил… Эх, Настенька, Настенька, трудную же судьбу ты себе выбрала!

– Ты про пчёлок никому не сказывай. Пусть это будет нашим с тобой секретом, ладно?

– А ты мне про них расскажешь?

– Расскажу, как не рассказать. И про них, и про иное всякое-разное. У нас с тобой теперь разговоров много будет.

Улыбается Настя, простая душа. А такая и нужна, добрая да нехитрая. Вздохнула Агафья: ну, Господи, теперь дай сил да времени!

– Подай-ка, внученька, водицы: порошки запить надо.

– Больно тебе, бабушка?

– Ничего, как-нибудь потерплю. Раньше смерти-то не умрёшь…

– Что ты, бабуся! Не говори так! – и головой замотала так, что косички запрыгали.

– Говори не говори, а каждому своя мера назначена. И убиваться о том не надо. Главное – не долго жить, а успеть сделать то, что не кому другому, а только тебе назначено. Вот именно тебе. Понимаешь?

– Наверно, понимаю…

Долго смотрела в пол Настёна, а потом подняла свои голубые глаза и прямо спросила:

– А ты, бабушка Агафья, скоро помрёшь?

Улыбнулась Агафья. И словно сил ей прибавилось:

– Не сейчас, дитятко, не сейчас. Мне, оказывается, ещё кое-что на этом свете сделать назначено…