Его назвали Всеволод. Слишком длинное имя для нашего торопливого времени. Поэтому и дома, и в школе, и на улице его звали то Сева, то Володя, и только в особых торжественных случаях, когда объявляли оценки в журнале или озвучивали на родительском собрании имена и фамилии наиболее отличившихся в шалостях учеников, произносили трёхсложное звуковое сочетание. В нём слышалось что-то древнее, нездешнее, непрошено залетевшее откуда-то из седых времён. И Сева испытывал чувство неловкости, даже вины за то, что носит такое странное на слух имя.

Невольным виновником его тайных страданий был родной дедушка Ларион Всеволодович. У него были свои понятия о красоте, вообще обо всём, что происходило вокруг. И эти понятия не всегда совпадали со вкусами детей и внуков. Ни отец, ни мать, на сам дедушка, ни бабушка, которую Сева любил больше всех в семье за ласковость, заботу, за сказки, которые она рассказывала внуку в его раннем детстве, не поведали ему историю имени. Назвать-то назвали, но никто не объяснил, что каждое имя несёт в себе особый смысл и, как говорят, влияет на судьбу человека.

Как-то в школе на уроке истории строгий учитель в очках упомянул имя князя Всеволода Большое Гнездо. «Ничего себе имя, ― подумал Сева. ― Прямо трёхэтажное какое-то». А ребята стали показывать на Севу пальцем и смеяться. И на перемене не унимались. Прыгали и скакали вокруг Севы, покатываясь со смеху, дразнили:

― Всеволод Большое Гнездо!

С тех пор, чуть что, сразу пускали в ход магическую дразнилку. И Севе так это надоело, что он возненавидел и их, и странное имя, доставшееся ему в наследство от какого-то князя. И на улице тоже пацаны скалили зубы:

― Гля, вон идёт… ― и дальше следовало уже известное имя.

Как-то вечером, выведенный из терпения Сева ворвался в комнату, когда там в полном составе собрались за телевизором все «предки». Шёл какой-то нескончаемый семейный сериал.

― Всё, ― сказал Сева с порога. И, не снимая пальто, бросился ничком на диван. ― Если не поменяете мне имя, моя месть будет ужасной…

― Что случилось?

«Предки» всполошились. Бросились расспрашивать, успокаивать. Бабушка накапала в рюмку валерьянки. Как мог, Сева сбивчиво рассказ о своих мучениях.

― Даю вам три дня, ― сказал он… ― тогда увидите…

Его кое-как успокоили, умыли, заставили поужинать. Кусок не лез ему в рот.

Через три дня он явился из школы мрачный. Бросил портфель у порога, разделся, подошёл к окну, раскрыл створки рамы. Свежий холодный воздух, хлынувший в комнату, на миг отрезвил его. Он помедлил. Потом наклонился и съехал через подоконник вниз .Руки его ещё держались за нижнюю часть рамы, а тело неудержимо ползло вперёд, на улицу, сближаясь с асфальтом. И Сева вдруг понял, что уже никогда не окажется больше в комнате, не возьмёт в руки портфель, не пойдёт в школу, не встретится с ребятами, а дома не увидит родные лица… Вообще больше никогда ничего не будет…

В этот момент он почувствовал, что непроизвольное движение тела замедляется, вот уже совсем остановилось. Он повис головой вниз. Какая-то сила, находящаяся в комнате, удерживает его, а вслед за тем начинает втягивать его обратно в комнату, в жизнь, с которой он только что готов был расстаться. Ногами, животом, рёбрами, лицом он ощутил шершавую поверхность карниза, подоконника. Ещё мгновенье ― и он схватил взглядом в перевёрнутом виде очертания пола, стен, ножки стульев и стола, матово блестящий экран телевизора, новенький экран компьютера. И, наконец, очутился на полу на своих ногах. Рядом стоял отец. Он схватил сына за плечи и, не говоря ни слова, дал ему такую затрещину, что у Севы потемнело в глазах. Потом что-то произошло, как будто колёсики в мозгу, закрученные не в ту сторону, завертелись в правильном направлении. И какой-то голос внутри него заговорил:

― Глупый! Ты хоть знаешь, что означает твоё имя?

Сева отрицательно помотал головой. А голос продолжал:

― Всеволод ― владеющий всем! Прежде всего, собой, своими чувствами, мыслями, тем, что тебе дорого. Не только айфоном, навороченным великом, новыми кроссовками. Каждый день жить и радоваться жизни, солнцу. Всё это дано тебе во владение. Умей же распорядиться этими дарами. А приколы пацанов ― это же просто детские шутки. Из-за этого расставаться с жизнью?

Может быть, это говорил сам Всеволод Большое Гнездо. Может быть, отец. Сева вспомнил, как совсем недавно называл его батей, собирался с ним на рыбалку. Они ещё обсуждали, какие крючки взять с собой, какие удочки, лески.

― Батя! ― сказал Сева и заплакал. ― Прости!

И отец, уже снявший с пояса ремень, вдел его обратно в брюки и прижал голову сына к своей груди. Севе было всего одиннадцать лет, и он ещё не успел набрать роста, чтобы дотянутся до отцовского плеча.