Подпершись кулаком, Кирилл сидел за письменным столом и думал, писатель он или не писатель. Если человек окончил Литературный институт, напечатал два рассказа в одном среднетолстом журнале и даже получил за один оплеуху, а за другой два щадящих отзыва, скорее с положительной оценкой, то ответ должен разуметься сам собой. Конечно, писатель. Но дело не в слове и даже не в оценке. Мало ли кто кого как называет. Даже номинантом на премию. В аннотации или биографической справке какого-нибудь коллективного сборника отмечают, что был включён в Лонг-лист. И т. п. и т. д. Ну и что? Сам-то он чувствует себя писателем, человеком, прямо-таки кипящим замыслами? У него чешутся руки, все извилины мозга, отвечающие за этот вид словесной деятельности? Человеком, которому достаточно сесть за свой письменный станок, как из-под его пера, то бишь, из-под клавишей компа, так и начнут сыпаться перламутровые бусинки слов? Даже без сюжета, но в стройном порядке, включающем в себя и неизвестно откуда берущийся смысл. Писал он легко, поправлял редко. Только в тех случаях, когда логика образов давала сбой, не находилось слов для выражения какой-нибудь смутной мысли. Словом, форма не сразу давалась в руки. Это вызывало досаду. Но такое случалось редко. Он не был согласен с устоявшимся представлением о писательстве как о каторжном труде. Ведь мучаются над словом те, в ком оно не рождается само, как дитя, которое не может выйти на свет из утробы матери без помощи акушера. Чем более здорова и приспособлена для родов мать, тем легче ребёнку выйти на свет божий, тем меньше страданий причиняет он матери. Один писатель рождает слово как песню, другой мучается над несозревшим плодом. У Кирилла рождение слова почти всегда сопровождалось радостным чувством согласия со словом.

Что ещё связывается со словом писатель? Сочинитель ― это электрический аккумулятор словесных идей, некая станция по выработке тока, бывает, и большого, бывает, и маленького напряжения. Для автора такого склада даже лучше меньше задумываться над поисками темы, линией сюжета, хитростями композиции. Чем меньше рассудочности, тем живее сказ, естественнее поток слов. Рассудочная мысль ― препятствие на пути чувства. Когда думаешь о сюжете, теряешь первое чувство слова. Слово ― идеал, сюжет ― конструкция. Слово ― тот мир, с которого всё началось и которым всё кончится. Слово ― эскиз и музыка, сюжет ― скрепляющие стропила возводящегося здания. Оно может быть жилым домом, животноводческой фермой, чем угодно. Но хочется, чтобы оно было дворцом. Может быть, в большой литературе всё обстоит не так или не совсем так. Но большая литература ушла, кончилась, как ушла эпоха глубоких мыслей и серьёзных людей. Так думал Кирилл.

Нет, конечно, он не машина и не может работать без остановки. Он ест, и пьёт, и спит, как все люди. Ну, иногда серебряные контакты в мозге не срабатывают, зацикливают бог знает на каком образе. И как результат ― бессонница; случаются разные другие неприятности.

Чувствует ли такой писатель себя как-то не так, если не пишется неделю-другую? Становится ли ему не по себе от долгого молчания, которое можно сравнить с одним неприятным желудочно-кишечным явлением?

Кирилл чувствовал. Ему, точно, не хватало воздуха, кровь застаивалась в жилах и наступало окисление мозга. Тогда он начинал метаться если не как тигр в клетке, то, как более мелкий представитель животного царства. Становился раздражителен, вспыльчив. Вообще вёл себя из рук вон плохо. Стало быть, он был писатель. А сюжет? Сюжетов сколько хочешь. Вон губернатор поставил конную статую на живописном речном берегу и посадил на неё одного исторического деятеля, при имени которого конь поднял копыто, да так и не смог опустить его. Ну, сказал начальник города какую-то глупость, дак зато зимой не было ни одной аварии с отоплением. Ну, неудачно пошутил в телеэфире. Зато он упитанный и красивый. И все, или почти все, поселяне гордятся его упитанностью и красотой.

Кирилл написал об этом рассказ с солью и перцем, не слишком, правда, присоленный и в меру приперченный. Но, так как рассказ ― не слишком приоритетный жанр в современной словесности, да и напечатан был (не без опасений) в небольшом местном изданьице, то и реакция читателей не была слишком бурной. Со стороны же коллег, маститых мастеров пера, её и вовсе не последовало. Однако кровь живее побежала в жилах Кирилла, и он дня три ходил с благодушной улыбкой на лице. Счастлив был человек. Тем более, что счастье сковал собственными руками. Дня через три, повинуясь нарастающему чувству скуки, словесного голода, переходящему в волчью тоску, он сел к столу и написал в своей манере потока сознания рассказ о том, как некая особа на литературном вечере, где он выступал, ехидно отводила глаза от его лица, то ли, чего-то стесняясь, то ли ещё по какой-то причине. Она давала понять, что он самозванец, не имеет права слова и не может рассчитывать на сочувствие публики. Между тем, люди слушали его с особым вниманием, даже те из них, кто плохо к нему относился. Некоторые не любили его за высокомерие, называли «аристократом». Если он и был аристократом, то только в том смысле, что не любил амикошонства; у него были чёткие представления о должном и недолжном. Он выработал их в себе сам на примерах из книг и по опыту встреч с людьми хорошо старого воспитания «из бывших». Его ещё называли актёром за то, что он любил красивые формы обращения, следил за речью, старался хорошо говорить. Это было его «творческим поведением». Оно и позволяло подходить к творческому процессу почти без подготовки. Сами же выступления он готовил, прокручивал несколько раз в голове, чтобы не оказаться в смешном положении. Он говорил, создавая произведение, стараясь соблюсти все законы риторики. Мысль, образно выраженная, должна была связно перетекать из одного периода в другой, сами же они выстраивались округло и плавно. Правда, при этом он не чуждался эксцентричных сравнений и необычных ходов, что придавало высказыванию оригинальность. Импровизация опиралась на заранее намеченную конструкцию. И не одно тщеславие двигало им, но и забота о слове. Оно должно было звучать умно и красиво.

― Как вы хорошо говорите! ― не раз восхищались слушавшие его люди.

Он улыбался, склонял голову в мягком полупоклоне. Это было старомодно, изысканно и тоже вызывало в некоторых людях недобрые чувства, в сути которых они сами не могли разобраться. Кирилл же полагал, что кто-то должен поддерживать хорошие традиции. Пусть они кажутся большинству современников странными, он не намерен отступать от избранной им линии, тем более, что всё это давно превратилось из уроков подражания в естественную манеру поведения. Пусть другие плывут по течению, ставят паруса по ветру, он будет плыть против, идти на ветер. Что касается этой ничтожной особы, то она и раньше не блистала умом. «Куриный ум, ― сказал себе Кирилл. ― Он и раньше был куриным. Не стал орлиным и теперь». Раньше ― значило лет тридцать назад. Из чего можно заключить, что наш писатель был совсем не молодой человек. Скорее средних, зрелых лет. Что ж, что не так много написал и ещё меньше напечатал. Мог бы и больше. В его, как говорят, «писательском портфеле, было в десять раз больше исписанных листов, чем в вышедших провинциальных издательствах трёх книгах. Он не был уверен, что его писательский дар оценят в будущем, что его созданиям, «как драгоценным винам, настанет свой черёд». Да его это с течением времени волновало всё меньше. Он хорошо делал своё дело. И это давало ему ощущение счастья, смысл жизни, бессемейной, может быть, неполной, но правильно, в этих рамках, устроенной.

Что-то из всего этого он и записывал, когда в домофон позвонили. Вообще ему нравилось, если к нему заглядывал кто-нибудь из добрых людей. Но бывал и звонки всевозможных гадов, вызывавшие у него приступы бешенства и ненависти к этим «отребьям человеческого рода». Бывали и просто случайные и бесцеремонные звуковые вторжения от людей, которым почему-то хотелось, чтобы им открыл именно он. По их разумению, с одиноко живущим человеком нечего церемониться. Логика странная, на его взгляд, но она время от времени давала о себе знать.

С этим промелькнувшими чувствами он и проделал путь от стола к двери.

Нетерпеливый звонок не желал считаться с чужой скоростью передвижения. И ударил в колотушку ещё раз.

― Кто там? ― спросил Кирилл, не зная, какое выражение придать голосу: грозное, недовольно сердитое или доброжелательное.

― Почта. Откройте! ― приказал женский голос снизу.

Такие звонки в его домофон время от времени случались. Вначале Кирилл открывал. Потом сказал себе: «Я не швейцар, чтобы выполнять чьи-то приказы». И даже высказался несколько раз в этом духе. Но звонки продолжались. Приказывали открыть из Горгаза, рекламного агентства, с почты и ещё бог знает откуда. Хамский тон оскорблял Кирилла. Сначала он давал отповедь, потом просто молча отходил от двери, не отзываясь на звонок.

В этот раз нервы у него сдали. Он спросил:

― Почему вы звоните ко мне? В подъезде сорок квартир.

На что голос невидимого почтальона отчеканал:

― Вам телеграмма.

Внутри у него что-то задрожало. Он нажал на кнопку звонка. Дверь в подъезде хлопнула. Скоро послышалось жужжание лифта. Звонок в дверь. Рассерженная мегера стояла на пороге. Глаза у неё сверкали гневом.

― Распишитесь! ― сказала она, протягивая бланк.

― Войдите! ― предложил Кирилл, справившись с волнением.

Посланница Гермеса вошла. Пристроив бланк телеграммы на узкой полочке трюмо в прихожей, Кирилл расписался. Не говоря больше ни слова, разошлись. Кирилл захлопнул дверь. Развернул листок. На нём стояло: «Срочно. Вы приглашаетесь на литературный семинар с участием писателей и журналистов из Москвы».

Кирилл несколько секунд осмысливал полученную информацию. Давно уж местное отделение корифеев отечественной прозы и стихов не озадачивало его приглашениями на всякого рода встречи. Отношение к нему было странным. Да, талантлив, говорили одни. Другие морщились и поёживались. Третьи и слышать не хотели о таком коллеге. Что-то в нём самом и в том, что выходило из-под его пера, не нравилось членам привилегированного цеха писателей. Он был какой-то не такой. От просьб дать рекомендации для вступления в Союз члены этого закрытого ордена под разными предлогами уклонялись. В изобретательности по части отговорок, увёрток и разного рода хитростей многие из них были талантливы более, чем в избранном роде деятельности. Возле каждой калитки у ворот запретного города стоял ангел с огненным мечом. Кирилл оставался кандидатом в члены официального сообщества. Да надо сказать, не очень-то и стремился присоединиться к этому кругу избранных. Если он многим из них не нравился, то и они не нравились ему. Это читалось даже в выражении его лица. Он не наведывался в Союз по нескольку лет. Потом вдруг объявлялся. «Бегает-бегает неизвестно где, потом приходит», ― ворчали корифеи.

Так время и шло. И вдруг это приглашение.

Некоторое время назад он представил в местное отделение рукопись своих рассказов. Ответа долго не было. И он забыл об этом.

Открытие семинара было назначено на следующий день, на 10 утра. Потом предусматривались разные мероприятия с обязательным банкетом в конце.

Стояла довольно тёплая осень, и можно было ходить без плаща. Приличный костюм у Кирилла сохранился с тех времён, когда он работал в конструкторском бюро НИИ. Из этого заведения ему пришлось уйти. Сидение по восемь часов в день в общей комнате на десять человек, бесконечные разговоры, невозможность сосредоточиться ― всё это раздражало нервы. За десять лет такой жизни энергетические запасы психики выгорели до дна. С некоторыми из коллег он разругался, надерзил начальнику и в порыве вспыльчивости подал заявление об уходе. Разразился скандал, сыр-бор запылал. Прорвались таившиеся пересуды, счёты. Он давно был бельмом на глазу, воспринимался как диссонанс в согласном, спевшемся хоре. Его не стали удерживать.

В первые месяцы он отдыхал, наслаждался свободой, возможностью побыть одному, отдаться своим мыслям, фантазиям. Неплохо писалось. Жил он один в маленькой квартирке, женат не был. На сетования знакомых: «да вас же стены съедят», только усмехался. Однако свобода свободой, а кушать надо. Небольшие сбережения подходили к концу. Пищевой рацион сжимался. Приходилось экономить на всём: на новой паре носков, на обуви, на хлебе. Цены за квартиру росли.

В надежде получить гонорар за книгу он подал рукопись в издательство. Её вернули с припиской, что текст нуждается в редакторской правке. Но какая же книга выходит без редактуры? Это была явная отговорка. Дело было в том, что отпущенные на издания книг средства уже были разделены между членами Союза. Он тяжело перенёс отказ и снова перестал появляться на глаза литературных небожителей. Рукопись так и осталась в недрах местного отделения писателей.

Потом до него дошли слухи, что один из заезжих прозаиков с именем высказался о ней как о «явлении, заслуживающим внимания». Его поразила форма, стиль, плещущая свежесть чувств. « Я бы так не смог, ― сказал писатель, ― а он может». Но всё это так и осталось в области устных преданий и никаких изменений в судьбе Кирилла не повлекло. Он уже имел опыт обсуждений рукописей новичков. Чаще всего они сводились к выискиванию блох, за которыми стояло нежелание допустить ещё одного любимца муз в избранный круг. Мелким чиновникам от литературы приятнее отказать, чем одобрить.

Вот и теперь тревожное чувство всё сильнее охватывало Кирилла по мере того, как приближался назначенный час. Спал он плохо. Какие-то тяжёлые мысли ворочались в глубинах дремлющего подсознания. Он то и дело открывал глаза и поглядывал на светящийся в полусумраке овал настенных часов, висевших напротив кровати. Когда большая и маленькая стрелки сошлись на цифре восемь, он понял, что не пойдёт на семинар, и тотчас же провалился в сон.

В десять утра Кирилл проснулся свежим, в хорошем настроении. Заварив оставшийся на донышке коробки чайной пыли, погрызывая оставшийся с вечера ржаной сухарик, с улыбкой удовольствия поглядывал в окно. Солнышко пробивалось сквозь облака, окрашивая и небо, и землю розовым цветом надежды.