Чтобы выйти в дверь –

в неё необходимо сначала войти.

(третье правило)

 

Николай Николаевич Вощук (комиссованный по здоровью бывший красноармеец 112-го Богучарского стрелкового полка 12-й дивизии 4-й армии РККА), среди заключённых именуемый как Мыкола-изверг, старший надзиратель третьего этажа левого крыла Первого Исправдома – по другому «Кресты» - постучал огромным бронзовым «хозяином» в дверь камеры:

- Осужденный, на выход! С вещами! – и, отсоединив от «хозяина» нужный ключ, отомкнул замок. Стоящий рядом конвойный, свояк Мыколы – Михась Недопёка, удобнее перехватил карабин, приготовившись половчее ударить сидельца по почкам, когда тот будет выходить из камеры… Чтоб не баловал. И для порядку – тож…

Но в открытую дверь никто выходить не спешил. Только помстилось Мыколе, будто лёгкое облачко выпорхнуло в щель открываемой двери. Как пар от дыхания… И дверь после этого сама, будто подпружиненная, с лёгким лязгом закрылась обратно…

Мыкола, угрожающе позвякивая тяжелой связкой ключей, рванул ручку двери на себя и, готовый уже заорать что-нибудь матерное, заглянул в камеру. Та была пуста. Михась, вытянув шею, через плечо надзирателя ошалевшими глазами разглядывал сырое узкое и длинное кирпичное нутро помещения, куда после вчерашнего суда перевели бандита и грабителя Лёньку Пантелеева. Камера, представлявшая собой давным-давно огороженный коридорный тупик, была хоть и длинна, но по ширине была всего лишь полтора метра. Да и окна, как в других камерах, там вовсе не было. Лишь тусклая лампочка под потолком из последних сил разгоняла тяжелый мрак по дальним кирпичным углам…

На тревожную громкую трель надзирательского свистка прибежали ещё пять надзирателей и два конвоира. Захлопали отомкнутые двери других камер – пустующих и обитаемых. Минут через десять прибежало и начальство. После непродолжительного осмотра бывшего Лёнькиного места заточения Мыколу-изверга увели в наручниках, а камеру заперли и опечатали…

 

Лёнька сидел на колченогом табурете среди перевязанных кип пухлых серых и синих папок в своём бывшем кабинетике в Псковском ГубЧК. Кабинетик этот после Лёнькиного перевода в Питер понизили в статусе до архивного чуланчика.

Сидел недавний узник «Крестов» уже минут десять, вздрагивая от любого шума извне, и пытался унять своё, готовое выскочить из грудной клетки, сердце. Голова разламывалась как после недельной попойки, а ноги, как не сжимай колени ладонями, дёргались и дрожали, будто бы жили своей отдельной жизнью…

Вот за замазанным побелкой узким оконцем стала чётче проступать клетчатая тень от узорчато-кованных толстых наружных решеток – бывший кабинет следователя ВЧК располагался на первом этаже одной из келий закрытого ещё в 20-м году женского Старо-Вознесенского монастыря. Короткий ноябрьский денёк трусливо уступал своё место промозглой ветреной ночи…

Лёнька услышал ставшее суетливым быстрое хождение по коридорам, нетерпеливое уханье входной двери в дежурном зале и щёлканье ключей в запираемых дверных замках покидаемых кабинетов. Сердце уж почти успокоилось, только во рту оставался какой-то неприятный металлический привкус, да непроизвольно подрагивали кончики пальцев.

Ещё только вчера приговорённый к смертной казни Лёнька встал с табуретки, крадучись пробрался между башнями перевязанных бумажных кип к двери и прислушался. Снаружи вроде бы всё стихло. Только чуть было слышно, как где-то в конце коридора дежурный милиционер позвякивает ложечкой о стенки стакана с кипятком. Потом и этот звон стих. А ещё примерно через полчаса послышался негромкий густой храп…

Пошарив правой рукой по пыльной крыше канцелярского шкапа, бывший хозяин этих апартаментов довольно улыбнулся в темноту – пальцы нащупали отодвинутый картонными папками в самый дальний угол запасной ключ от двери… Осторожно, боясь произвести хоть какой-то шум, Лёнька вставил ключ в скважину и тихонечко начал его поворачивать. В замке что-то зашипело, начало нарастающее скрежетать, а потом вдруг – щёлкнуло...

Снаружи по-прежнему не доносилось ни звука, кроме храпа дежурного… Слегка приоткрылась дверь, выпуская в тёмный коридор ещё более тёмную человеческую тень – и снова закрылась… И тень неспешным шагом направилась в противоположную от храпа сторону.

Пол в коридоре был выложен старыми истёршимися каменными плитами – потому и не скрипел под ногами, в отличии от полов в кабинетах, где камень ещё года два назад покрыли толстыми слегка оструганными сосновыми досками. Лёнькина тень завернула за угол коридора и через несколько шагов упёрлась в заколоченную дверь чёрного хода. Пришитые к дверному косяку крест-накрест доски держали оборону двери крепко. Только вот сама филёнчатая дверь могла позволить любому, знавшему её секрет, пробраться наружу. Нижнее фанерное полотно держалось на двух вставленных в распор рейках со шляпками обойных гвоздей. Гвозди давно уж сгнили, и переставшие трястись пальцы привычно нажав на рейки, вытащили их, а за ними и фанеру, открыв путь на волю…

«Вот теперь и посмотрим, господа хорошие, кто из нас революции предан, а кто – её продал за всякие там цацки и шмотьё буржуйское! – мелькнула мысль в Лёнькиной голове, пока сам он протискивался в зияющий квадрат ночной черноты, слегка подсвечиваемый снизу лёгким, выпавшим на мёрзлую землю ещё днём, снежком… - Пора теперь и своих вытягивать, пока кипежу мало».

 

Засада была устроена по всем правилам.

В большой комнате – вместе с хозяйкою «малины» – сидел сотрудник УгРо. Моложавая полноватая женщина лет тридцати, в стёганом цветастом халатике, сидела напротив розыскника, курила тонкую сигаретку и лениво рассказывала о своей «тяжелой жизни». В углу комнаты стояла детская железная кроватка с сеткой, в которой полуодетая девочка лет трёх-четырёх играла с тряпичной куклой. Едва только раздался скрип двери в прихожей, девочка вскинула свои огромные серые глаза на мужчину за столом, встала в кроватке и, ловко отстегнув предохранительную сетку, спрыгнула на пол.

- Папка, папка… - заулыбалась девочка и, быстро перебирая босыми ножками, побежала через комнату, мимо застывшей в испуге женщины, к двери в коридор.

Из коридора послышались чьи-то приглушённые голоса. Потом вдруг неожиданно кто-то пальнул из маузера… Женщина вскочила из-за стола, ойкнула и подхватила резвую девочку.

Когда младший оперуполномоченный Питерского УгРо Василий Егорович Даев выбежал на звук выстрела из соседней комнаты, то увидел чекиста Ивана Филипповича Бусько с маузером в правой руке, стоящего над телом человека. Человек лежал в какой-то изломанной, противоестественной для живого организма, позе на замусоренном зашарканном паркетном полу. Одна его рука была засунута в карман плаща, другая с растопыренными пальцами, казалось, тянулась к опрокинутой калошнице, до того стоявшей у стены. За спиной Ивана Бусько переминались с ноги на ногу три красноармейца, топча своими сапогами сорванный с подвеса тяжёлый бархатный фиолетовый занавес, за которым они прятались.

Василий нагнулся. Вместо одного глаза на лице лежащего было густеющее тёмное озерцо крови, стекающее из глазницы на пол. Другой глаз вдруг повернулся и уставился на Василия. Губы чуть шевельнулись.

-Что-что? – оперуполномоченный почти коснулся правым ухом губ лежащего.

- Настёна, – выдохнуло изо рта тёплым воздухом.

- Всё. Кончается уже, гад. Нечего с ним вошкаться – только замараешься, – донёсся сверху фальцет Бусько. И обращаясь к красноармейцам, чекист приказал:

- Подгоните авто. Его погрузить надо. Да рогожку там найдите какую – постелить чтоб. А то весь аппарат кровью изгваздаете …

Василий, видя, что глаз уже закрылся, а из полуприоткрытого рта не было слышно более ничего, слегка отодвинулся и взял руку убитого, чтобы проверить пульс. В пальцы что-то кольнуло. И вдруг голова Василия помимо его воли как-то сама повернулась в сторону уже натёкшей на паркет лужицы крови – и уполномоченный взглянули на сделавшимся отчего-то серебристым своё собственное отражение…

Очнулся Василий на продавленной кушетке в той комнате, откуда выскочил на выстрел. Над ним склонился Иван. Брызгая на лицо Василия водой из графина, чекист приговаривал:

- И чё таких нежных да впечатлительных в уголовку берут? Слабы вы для такой работы, товарищ… Прям как барышня-гимназисточка. Раз – и в обморок… Уж привыкнуть-то пора…

Увидев открытые и непонимающие глаза Василия, поставил графин на пол, сел на край кушетки.

- Смотрю – ты пульс проверять начал. А потом вдруг – раз, и сомлел. И на бок завалился. А за руку трупака вцепился – еле отодрали. И вот сюда перенесли… Ну, ладно, хватит разлёживаться. Вставай, пора дела делать… А то, ишь, развалился, будто красна девица…

Василий приподнялся и сел, упираясь в кушетку липкими дрожащими ладонями.

За почему-то вдруг ставшим совершенно бесцветным столом сидел, будто вырезанный из чёрной бумаги, силуэт женщины в халате, держащий на руках ярко сиявшую – как автомобильная фара – девочку в черных кудряшках, с широко распахнутыми серыми глазами…

Сильно ломило в висках и в затылке – будто кто-то саданул туда со всей дури дубинкой. Да во рту отчего-то появился отвратительный металлический привкус…

А в ушах – будто шепот: «Настёну не оставь… Настёну…»