Наверное, если постараться, то можно вспомнить, откуда у взрослых берутся детские страхи — страх высоты, например, или замкнутого пространства. Таня всегда вспоминала один случай, приписывая ему свою усилившуюся с годами клаустрофобию.

В детский садик тогда отдавали рано, в группу, куда приняли Таню, ходили дети до двух с половиной лет, и мало кто из них умел хорошо разговаривать. Прямо сказать, никто, кроме Тани, и не разговаривал.

Она-то говорила хорошо, да попросту болтала обо всем — но только дома. С ребятами в саду она общались с помощью мимики и жестов, они вместе играли, бегали, иногда дрались, но в целом ладили. Воспитательница, в основном, отдавала приказы, нянечка помогала во время еды и с горшками. И Таня молчала — зачем ей было говорить-то? С кем?

Зато по дороге домой, когда за ней приходила мама, Таня отрывалась — она болтала без умолку, рассказывая маме все, что происходило в саду, что она ела и чем занималась.

Но в этот день Таня ждала маму и с нетерпением, и с горестью. Сегодня она подверглась позорному наказанию, после которого уже не могла ощущать себя хорошей девочкой.

Сережа начал первый — он вырывал у нее машину, но она потянула игрушку на себя, да так сильно, что Сережа машину выпустил, отлетел назад, упал и громко заревел.

— Звягинцева! В шкаф! — приказала воспитательница.

В наказание она отправляла детей в раздевалку и закрывала в деревянных шкафчиках. Танин шкафчик был с вишенкой. Но сидеть надо было в пустом, который ничей.

Идти в шкаф… так наказывали только самых плохих детей за серьезные преступления. Все замирали от восторга и ужаса, когда кого-то, кто плохо себя ведет, туда отправляли. И вот она тоже стала настолько плохая.

А еще это было очень страшно. Тане казалось, что пойти в шкаф — это навсегда. Что она останется там навечно, и про нее никто никогда не вспомнит. Она задохнется там и умрет. И там темно! Родители никогда не выключали ночник над кроваткой, пока Таня не заснет — темноты Таня по-настоящему боялась. В темноте пропадают все предметы, знакомая комната растворяется, и только пустая непроглядная тьма лезет прямо в широко раскрытые глаза, сдавливает их своими чудовищными черными лапами, и слепит, и слепит...

Она сама удивилась, что не заревела, настолько все происходящее было для нее нереальным. Таня до последнего момента надеялась, что воспитательница пошутила — она не верила, что такой кошмар мог случиться именно с ней. Ну ладно, когда там сидит Петров, который плюется, или постоянно ревущая Золотова, но ее, Таню, которую так любят мама и папа, — и в шкаф?!

Но воспитательница уже втолкнула ее в шкафчик. И вот уж и дверца за ней плотно закрыта…

К горлу подступила паника, Таня начала задыхаться. Открыть шкаф и вылезти она не могла, его словно запечатали — как можно ослушаться? Но вдруг — о чудо! — Таня посмотрела вниз и увидела кружочек света. Свет просачивался через круглую дырочку, которая была у шкафчика вместо ручки.

Таня была спасена.

Дышать сразу стало легче. Она чуть присела, насколько позволяло пространство — оказалось, что в дырочку видна почти вся раздевалка и даже окно в раздевалке, и даже дети, которые забегали в раздевалку посмотреть, не вылезла ли наказанная. В дырочку проникали свет и воздух, разбавляя ужас и тьму.

Таня не помнила, сколько она просидела — возможно, наказание длилось не больше пяти минут, а может — пару часов, для нее это вспоминалось, как вечность. Перед полдником ее освободили и она, опозоренная, сидела теперь тихо в самом углу группы.

Когда пришла мама, Таня, которая обычно бросалась ей навстречу, не сразу заставила себя вылезти из угла. Потом все-таки вышла — смурная, с опущенной головой. Мама спросила у воспитательницы, что случилось, но та только пожала плечами. Говорить при всех о своем позоре Таня не могла. Но когда они оказались на улице, Таня, конечно, расплакалась и все рассказала. А как можно скрыть от мамы, что ее дочка теперь навсегда плохая?

Мама на глазах становилась все мрачнее и мрачнее, она выспрашивала подробности. Таню она даже не отругала, но цвет лица у нее стал совсем белым, губы крепко сжались.

— И как ты там сидела? Ты же боишься темноты, – не своим голосом спросила мама, — ты звала, плакала?

Мама же не знает, как она нашла в шкафчике свет! Таня поспешила ее успокоить:

— А там была дырочка! Я в кружочек смотрела и мне было не страшно!

— Ну ладно, — процедила мама. — Я им покажу завтра «шкафчик». Они у меня сами… и дети ведь даже рассказать не могут… вот дрянь какая… садистка…

Мама произносила еще какие-то непонятные слова, а потом принялась успокаивать Таню, объяснив ей, что никакая она не плохая и чтобы она и думать об этом забыла. Таня развеселилась и дома уже радостно сообщила папе, как ей было не страшно в шкафу, про кружочек света, и как она ловко туда подсматривала. Папа тоже сказал непонятные фразы, но Таня их не запомнила, потому что папа обнял ее и крепко прижал, как если бы она поцарапала себе коленку.

На другой день мама привела Таню в садик и вызвала воспитательницу в коридор. Таня не знала, что там произошло. Когда мама ушла, воспитательница вернулась вся красная, бросила на Таню злющий-презлющий взгляд, но ничего не сказала.

В обед появилась сменщица — веселая и простая, Таня не помнила, чтобы она вообще кого-то наказывала.

— Вот с этой козявкой, Звягинцевой, — молодая воспитательница говорила негромко, но Таня услышала, — будь аккуратна. Даром что самая мелкая, она, оказывается, говорит! И все дома рассказывает, представляешь?!

Сменщица расхохоталась.

— Да это моя соседка, — смеялась она. — Она еще и Чуковского наизусть читает, подряд, без остановки, у нас от нее уши закладывает, такой звонок.

С тех пор Таню в шкафчик не сажали. И не только Таню — никого почему-то больше не сажали, ни Петрова, ни Золотову. Папа с мамой каждый день вызнавали об этом у Тани, и Таня так и отвечала: нет, никого.

— Вот видишь, — сказал, усмехаясь, папа. — Кружочек света, это, конечно, хорошо. Но уметь говорить — все-таки лучше.

А замкнутые пространства начали пугать Таню гораздо позже… Гораздо, гораздо позже.