Г. Ш. Яхина «Зулейха открывает глаза», Москва: Издательство АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2015 Часть первая Свет и боль 4 ноября 2016 года. X Красноярская ярмарка книжной культуры. Пятница, полдень. Минут за пятнадцать до встречи с Гузель Яхиной в самом большом помещении ярмарки, в Клубе КРЯКК, свободных посадочных мест уже не было. Далее зал наполнялся на глазах. К началу встречи люди стояли плотной стеной по бокам огромного зала и в центральном проходе. Казалось, здесь собрались посетители со всей ярмарки. — Спасибо вам, Зулейха, — сменяя друг друга у микрофона, повторяли женщины, в волнении забыв имя автора — Гузель, которая понимающе кивала в ответ. Благодарили искренне, повторяли, что всю жизнь ждали именно такую книгу, что после чтения романа хочется жить. Многие говорили, что «Зулейха» была для них нежданным спасением. Что камень с души свалился, выросли крылья, открылись глаза, невесть откуда взялись силы, пришло второе дыхание... Благодарили от имени всех женщин, которым эта книга так помогла и которым ещё поможет. Все имеющиеся в наличии ярмарки экземпляры «Зулейхи» были раскуплены минут за десять после начала встречи. А по окончании огромная очередь выстроилась за автографом: многие принесли роман, приобретённый ещё в прошлом году и прочитанный всеми подругами. Что же так взволновало читательниц? Какое облегчение принёс им роман? Что осталось невысказанным за общими словами благодарности? Меня же на встрече прежде всего поразили необыкновенная скромность Гузель Яхиной и одновременно мощная её одержимость своим романом. Вне сомнений, через это повествование она передала не только своё отношение к жизни, не только рассказы бабушки о ссылке на Ангаре, но, прежде всего, свой взгляд на предназначение женщины, на её право любить и быть любимой. От хорошей книги всегда ждёшь, не менее, чуда. Неожиданно для меня роман стал почти откровением, ключом к тайне, озадачившей ещё с юности. Никак не могла понять, что имела ввиду женщина-татарка, с которой однажды я познакомилась. Родилась она в начале пятидесятых, выросла в посёлке, видимо, похожем как раз на Юлбаш. По окончании школы уехала учиться, чтобы никогда не вернуться обратно. На мой вопрос «Почему?» взгляд её потяжелел, как дождевая туча... Время стёрло из памяти горький ответ женщины, но на всю жизнь молнией опалили слова: «Разве женщина может быть счастлива? Ведь она не мужчина!» Я потеряла дар речи... Казалось невероятным: как можно не радоваться тому, что ты родилась женщиной, родилась словно для того, чтобы своим присутствием украшать этот мир, дарить ему жизнь?! «Почему?» А потому, отвечала она, что мужчины от рождения господа, а женщины им даже не слуги — они собственность их, рабы... На дворе шёл 1980 год, она как раз была в возрасте Зулейхи с первых страниц. Помню серьёзность её интонации до сих пор, нисколько она не шутила. Я тогда простодушно подумала, что моя знакомая по природе своей болезненно восприимчива, ей просто не повезло. Тем более, позже мне доводилось встречать ровесниц-татарок, успешных блистательных женщин, уж точно, никак не расстроенных тем, что родились женщинами. Впрочем, все они выросли в больших городах. Тайна моей знакомой так и ушла бы в небытие, не прочитай я роман Гузель Яхиной. Редкая женщина с первых же страниц не почувствует себя счастливой просто в сравнении, потому что вокруг Зулейхи темно, как в погребе, даже когда она открывает глаза. Я сразу вспомнила свою знакомую, и тайна образа хрустнула, как скорлупа последнего яйца в руках Зулейхи. Роман читается на едином дыхании за три упоительных вечера, возможно, придётся прихватить немного и ночь, но никто об этом не пожалеет. Читатели искренне благодарили: у романа много достоинств, каждый прочтёт его по-своему, наверняка не один раз, открывая для себя новый свет и новые тени. Я же кратко остановлюсь на особенно удачных, на мой взгляд, элементах композиции отдельных образов и продемонстрирую, как в их взаимодействии приоткрылось мне таинство романа. Зулейха и Юзуф. Вдумайтесь только: здесь, в этой чёртовой глуши — Юзуф и Зулейха. Каково, а?! — обращается Вольф Карлович Лейбе к Игнатову. С этого места повествование озарено светом звезды древней легенды о любви Юзуфа и Зулейхи. Небольшое отступление. Данная статья интерпретирует текст романа с точки зрения читателя, знакомого с легендой о Юзуфе и Зулейхе лишь в самых общих чертах или вовсе с ней незнакомого. Полагаю, детальное изучение легенды, её художественных и научных обработок вполне может дать интереснейшую версию прочтения романа, полную параллелей и открытий. В любом случае, мифологическая проблематика наряду с национальной значительно расширяют просторы интерпретации текста и дают ту самую пищу уму и жажду сердцу, за которыми мы и обращаемся к литературе. В этом смысле роман Гузель Яхиной приобретает особенную значимость — он, действительно, и зовёт, и побуждает к познаниям. Её саму он (сын) не написал ни разу. Однако у нас есть портрет Зулейхи в возрасте сорока одного года — она сама на себя смотрит с плаката И. М. Тоидзе «Родина-мать зовёт». Отношения матери и сына назвать простыми никак невозможно. Зулейха не понимает творческих поисков сына — они совершенно разные люди, хотя одной крови, одних корней (национальная мифология). Если Зулейхе казалось, что она — дух, то Юзуф напоминает разве только не ангела, который в конце уносится к небесам обетованным. История их общения драматизирована незабываемыми картинами: кормление кровью младенца; первые шаги к убитому медведю; заснувший под столом ребёнок, уткнувшийся в тряпку, которой мать стирает столешницы; мальчик на дереве, окружённый стаей волков; Зулейха у постели больного сына; сцена истерики в мастерской; наконец, раздирающая душу боль проводов... Зулейха и смерть. «Не подобает душе умирать иначе, как с дозволения Аллаха, по писанию с установленным сроком», — объяснил Зулейхе мулла-хазрэт смысл изречения с ляухэ, висящей над входом в мужнином доме. И Зулейха терпит, хотя давно устала мучиться. (...) От холода по ночам. От утренней ломоты в костях, от вшей, от частой дурноты. От боли и смертей вокруг. От страха, что станет ещё хуже. Но, обнаружив отравленный Муртазой сахар в кармане тулупа — Теперь, когда её собственная смерть — сладкая, тонко пахнущая, (...) была найдена и лежала совсем рядом, ей стало много спокойнее. В любую минуту, по своему желанию, она сможет принять её, возблагодарив Аллаха, услышавшего и ответившего на её мольбы. Религиозное знание о необходимости жить, впитанное с молоком матери, прихотливо материализовало смерть в кусок сахара, а рождение сына вскоре после того, как Ангара растворила сахар, освободило Зулейху от сомнений, оставив единственное желание — жить. Она перестала думать обо всём, что не касалось сына: про Муртазу, который остался где-то далеко, в прошлой жизни (забывая, что новорождённый был плодом от его семени); про Упыриху с её страшными пророчествами; про могилы дочерей. Она не думала о том, куда забросила её судьба и что будет завтра. Важен был только сегодняшний день, только эта минута — тихое посапывание на груди, тяжесть и тепло сыновьего тельца на животе. Перестала бояться даже того, что однажды утром не услышит слабого дыхания в разрезе кульмэк. Знала: если жизнь сына прервётся, то и её сердце мгновенно остановится. Это знание поддерживало её, наполняло силой и какой-то незнакомой смелостью. Окончательное примирение со смертью Зулейха обретёт в сибирской тайге, которую она называла урманом. Смерть была здесь везде, но смерть простая, понятная, по-своему мудрая, даже справедливая: облетали с деревьев и гнили в земле листья и хвоя, ломались под тяжёлой медвежьей лапой и высыхали кусты, трава становилась добычей оленя, а сам он — волчьей стаи. Смерть была тесно, неразрывно переплетена с жизнью — и оттого не страшна. Больше того, жизнь в урмане всегда побеждала. Зулейха и Упыриха. Молчи-и-и-шь (...) Всегда молчишь, немота... Если бы кто со мной так — я бы убила. (...) А ты не сможешь. Ни ударить, ни убить, ни полюбить. Злость твоя спит глубоко и не проснётся уже, а без злости — какая жизнь? (...) И жизнь твоя — куриная. (...) Вот у меня была — настоящая. Я уже и ослепла, и оглохла, а всё ещё живу, и мне нравится. А ты не живёшь. Поэтому тебя не жалко. Впервые Упыриха ошиблась: Зулейха не только не умерла, впоследствии она ударила даже сына, убила медведя. Зулейха не только полюбила мужчину, пройдя путь от мокрой курицы к Шах-птице, своего сына — неизбывную тоску по любви — она назвала Юзуфом. Злость в Зулейхе так и не проснулась — не может проснуться то, чего нет. Без злости прошла она с другими тридцатью самыми крепкими птицами (переселенцами), среди которых есть и свой иуда — Горелов. Жуткий рассказ Упырихи о времени Большого голода, её явление в землянке, после которого Зулейха поняла, каким образом она может спасти от голодной смерти крошечного сына, а читатели по умолчанию, замирая от ужаса, вдруг разгадывают тайну спасения Муртазы, придают тексту колорит самый зловещий. Мистицизм Упырихи, её сны-предсказания, её видения Зулейхе всякий раз заставляют замирать, и кажется, ничто не изменит отношения Зулейхи к ведьме, которая давно умерла, но не хочет её отпустить. Однако жизнь и не то примиряет: в слезах и отчаянии падает Зулейха в объятия древней матери, чтобы принять, что у каждого человека своя воля, своя судьба. Оказывается, и неистовая, неукротимая, как дикая кобылица, молодая красивая женщина из богатой семьи не смогла подчинить себе жизнь, вынуждена была выйти замуж за человека, которого никогда не любила. Картина примирения пробирает до дрожи, когда Зулейха вдруг произносит: — Скажи, мама...(...) Всё хотела спросить: зачем ты по молодости ходила в урман? — Давно это было, девчонкой была глупой... Смерти искала — спасения от любви несчастной. Образ Упырихи — самый мистический, не побоюсь этого слова — грандиозный персонаж романа, его несомненная удача, образ, олицетворяющий национальные корни, их силу, власть и ...гибкость. Именно Упыриха, являясь с того света, обеспечивает будущее своего внука Юзуфа: спасает от голодной смерти, вручает ему мать и отпускает талант на волю. Зулейха и Изабелла. Зулейху в странствиях от мокрой курицы к Шах-птице сопровождают Упыриха и Изабелла, как представительницы крайних социальных проявлений женской природы. В мире Изабеллы и её ленинградцев (Сухомлинский, Иконников) и в неволе царят культура, искусство, человеческое достоинство. Изабелла — проводник в будущее Юзуфа: Чтобы дойти до цели, человеку нужно только одно — идти. Когда Зулейха делится с ней раздирающими душу сомнениями: не в грех ли она впадает, продолжая жить под одной крышей с доктором — не как с мужем, а как с посторонним мужчиной? Что скажут люди? Не накажет ли небо? (...) Изабелла (...) только рассмеялась в ответ: «О чём вы, деточка! Грехи у нас здесь — совсем другие!» Именно рядом с такими людьми, как Изабелла, Зулейха позабыла, что когда-то, вслед за Упырихой, сама себя называла себя мокрой курицей. За вольные охотничьи годы всю жизнь припомнила. (...) Недавно вдруг поняла: хорошо, что судьба забросила её сюда. Ютится она в казённой лазаретной каморке, живёт среди неродных по крови людей, разговаривает на неродном языке, охотится, как мужик, работает за троих, а ей — хорошо. Не то чтобы счастлива, нет. Но — хорошо. Зулейха и любовь к мужчине. Зулейха всегда понимала, для чего муж (пахарь), которого положено любить, взял её в жёны — иного и быть не могло. Супружеский долг, именно долг, исполняется в образе маслобойки, это потом она узнаёт, что бывает иначе. Муртаза — хороший муж, что говорить — регулярно посещает мечеть, ревностно занят хозяйством, преданно любит мать, по-своему любит жену. Зулейха о любви к мужчине тоже имеет более чем практическое понятие. Ни разу в жизни она не оставалась одна. Кто же ей будет говорить, что делать и чего не делать? Ругать за плохую работу? Защищать от красноордынцев? Кормить, в конце концов? Воистину, тайна любви навсегда останется тайной... Игнатов не понимал, как можно любить женщину. Любить можно великие вещи: революцию, партию, свою страну. А женщину? Да как вообще можно одним и тем же словом выражать свое отношение к таким разным величинам — словно класть на две чашки весов какую-то бабу и Революцию? Романтические отношения Зулейхи и Игнатова каждый прочтёт по-своему. Но ни у кого из тех, кто верит в любовь, в том, что это она, не возникнет сомнений. Любовь, символ которой мёд, тот самый, лесной, с пьянящим вкусом и ароматом древней легенды, мёд, который добыть возможно лишь на долгом пути, так и остаётся, пока рядом с ней сын, в сознании Зулейхи грехом, за которым последует неотвратимое наказание. Юзуф и Игнатов. Взаимоотношения этих двух персонажей самые невероятные и непредсказуемые в продолжении всего романа. Юзуфу не известно, что Игнатов когда-то убил его отца, однако вся жизнь Юзуфа, как заговорённая, не позволяет Игнатову соединить судьбу с Зулейхой. Дважды Игнатов встречается с Зулейхой на Круглой поляне, когда она собирает ягоды. Неизменно между ними Юзуф, во второй раз появление огромного медведя делает их шаг навстречу друг другу невозможным. Загадочная болезнь ребёнка, который к Зулейхе был привязан болезненно, донельзя, становится странным непреодолимым препятствием женскому счастью. Зулейха ночами стережёт дыхание сына, наконец, измученная, засыпает... Вода укачивает, уговаривает, вдруг рядом — лицо Игнатова, спокойное, ласковое. Руку мне, говорит, давай, утонешь же в меду. Проснувшись, она замечает, что Юзуф не дышит — доктор Лейбе чудом спасает мальчика. Во время болезни сына (после ночи, проведённой на дереве, спасаясь от волков) Зулейха резко обрывает едва зародившиеся отношения с Игнатовым, сделавшие её бесконечно счастливой, объясняя твёрдо и просто: Наказана я. В финале Игнатов помогает юноше бежать и передает Зулейхе метрику, символически и буквально меняя не только его имя. Теперь Юзуф — Иосиф, а Иван Игнатов, красноармеец — его отец. Юзуф, рождение которого напророчила Упыриха, словно тянет нить жизни Зулейхи, продолжая род Муртазы, сначала по железной дороге, потом по воде, потом по урману; нить, которая в финале символически обратится Ангарой, по которой Юзуф уплывёт навстречу судьбе. Возвращаясь обратно, Зулейха на Круглой поляне встретит Игнатова — теперь между ними никто не стоит. Бытование людей в нечеловеческих условиях описано без натуралистического смакования тягот, нечистот, без прямых описаний эротических сцен, что только добавляет роману деликатности и глубины. Автор намеренно избегает невыносимых и шокирующих деталей, по необходимости прописывая их на грани ...возвышенного: роды у костра становятся божественным актом рождения в мир человека и сопровождаются мистическим избавлением доктора Лейбе от душевного недуга. Отдельно хотелось бы отметить символичное и удачное по цветовой гамме оформление художником Андреем Рыбаковым книжной обложки: на тёмном склоне одинокий силуэт женщины под утренней звездой. Жаль, очень жаль, что нет иллюстраций к тексту. Предисловие Людмилы Улицкой — зелёный свет для многих и многих читателей. Невозможно пройти мимо сочных особенностей художественной речи. Каждый абзац романа выписан с любовью, тщательно отделан и щедро (иногда до театрализованности «Конармии» Бабеля), украшен разнообразными тропами. Конные спешат за командиром. Отряд обтекает сани, как волны — остров. Тулупы с курчавыми воротниками, лохматые шапки, серые шинели, красные лампасы проплывают мимо, уносятся вслед за всадником в остроконечной будёновке. Скоро топот копыт стихает. Зулейха остаётся одна посреди лесного безмолвия. Живая россыпь татарских слов и выражений, религиозных восклицаний, умело вправленных в русский текст, придаёт повествованию самобытность и невыразимое очарование. Часть первая «Мокрая курица» с головой окунает читателя не только в будни героини под пятой сурового мужа Муртазы и демонической свекрови Упырихи, но и погружает в бесконечно-прекрасный мир татарского этноса, который в третьей части вновь оживёт уже в национальных мифах и упоминаниях о Золотой Орде. Выразительные авторские неологизмы (красноордынцы, ящейка, калхус) поражают точностью отражения чувств героини, простодушно клеймящей ненавистных пришельцев. Музыка мусульманских имён настолько обворожительна, что невозможно отказать себе в удовольствии хотя бы слегка прикоснуться к их таинственным струнам: Шамсия — солнечная; Фируза — бирюза, счастливая; Сабида — творящая; Халида — вечная; Зулейха — здоровая, красивая, соблазнительница; Муртаза — избранный; Юзуф — возвышенный Аллахом, библейский аналог имени — Иосиф. Гузель — красавица, прекрасная... как и её роман! Язык романа, его поток и фактура напоминают ...песочные часы. Кажется, это сама Зулейха проходит по струящимся вниз строкам сквозь узкое горлышко повествования из одного мира в другой, до нового в нём пробуждения. Пять раз по ходу повествования Зулейха открывает глаза: в доме мужа; на мужской половине в мечети; на барже; перед уходом в урман; после просьбы к Игнатову отпустить сына. С каждым разом света в глазах Зулейхи становится больше и больше: от полного мрака до яркого солнца, которое бьёт, слепит, режет голову на части. С каждым разом Зулейха просыпается к новым обстоятельствам, которые требуют от неё всё большего мужества, новых степеней свободы и отдачи. В финале она отпускает сына, ради которого жила все эти годы. Возвращаясь обратно в посёлок, Зулейха не просто встречается с мужчиной, который любит её, ни на что не надеясь, она почувствует, что заполнившая мир боль не ушла, но дала ей вдохнуть. Боль Зулейхи — боль выбора... Выбора между сыном и любимым человеком, и боль выбора уже сына, которая бьёт в них обоих, но именно матери надо её держать, чтобы сын смог между матерью и жизнью выбрать жизнь и уйти навстречу судьбе. Сполна познав боль мира, пройдя её насквозь, Зулейха живёт уже, не менее, в вечности. И кажется, это мир живёт, оживая вокруг Зулейхи; мир, сквозь который она проходит; мир, который она, проходя, оживляет; мир, осью которого она и является. Часть вторая Тень и боль А теперь о своей боли, о боли читательской... Но не из глубины содержания — эта боль и горька и сладка одновременно, а от следования требованиям мелодрамы, и мелодрамы, увы, не сказать, что смело открывающей глаза при любом освещении. Потому что самый уязвимый пласт романа — его жизнеподобие, да, плотно прикрытое чарующей описательностью, но по прочтении неизменно всплывающее как будто бы странным послевкусием, беспокойством, от которого, как от назойливой мухи, хочется отмахнуться... Но не всегда получается. Понятно, что условно-подобная картина реальности, щедро распахнутая перед нами Гузель Яхиной, не может, да и не должна быть ни зеркалом, ни, тем более, фотографией действительности. Каждый автор преломляет «изображение жизни в формах самой жизни» (В. Г. Белинский) в ракурсе своего взгляда, чувства, задачи, и важнейшая из задач — убедительность текста. Автор богато одарён художественным взглядом — талант описательности превратил хождение по мукам в хождение, не менее, по саду с хрустальными цветами, где одно соцветие причудливее другого и в нарисованной сказке читателям очень комфортно, но при сравнении с реальностью лепестки со звоном ломаются. Роман заявлен как женская проза и удовлетворяет всем ожиданиям целевой аудитории в жанре классической мелодрамы. Однако роман не просто опирается на конкретный исторический пласт, но посвящён «всем раскулаченным и переселенцам», что провоцирует глубокую веру и в атмосферу описываемых событий, и в её детали, то есть в жизнеподобие. К сожалению, досадных неточностей по ходу повествования встречается не так и мало. Для примера привожу несколько, а любой внимательный читатель вполне может продолжить перечень. Термальный режим бани вызывает недоумение у ценителей этой процедуры (клубы пара над тазом с кипятком и наличие металлических предметов на теле в парильном отделении с «обжигающим» воздухом). В воспроизведённой авторским повествованием манере мышления Зулейхи мелькают термины, которыми оперировать героиня не могла и в гипнотическом сне (аристократически бледные лица). Конный легко сжимает пятками круп коня и в два скачка обгоняет сани. Это не представимо — сжать круп коня... пятками... Следы барсуков среди ангарской тайги в январе... Выживание в зимней тайге в том и с тем, что оставлено переселенцам — чудо, правдоподобное лишь для того, кто тайгу эту видел только на фотографиях. Не представляется возможным перечислить вопросы, возникающие к блоку ангарского повествования — его просто воспринимаешь как нереальный. Собственно, не будь на тыльной стороне обложки между анонсом Людмилы Улицкой жирным шрифтом с отступлениями выделено: «Всем раскулаченным и переселенцам посвящается», я бы изначально восприняла роман как женскую мелодраму, погружающую в мечты и отдохновение от повседневности. Но есть требования к литературе... Если автор даёт материал не как фантастику, или даёт его как меланж «правды и сказки», то основные характеристики и среды, и свойств человеческого организма должны быть выдержаны в рамках избранных форм художественной условности. Чтобы не выглядеть голословной, приведу всего лишь три эпизода вопиющих несоответствий с реальным положением вещей. Сцена с медведем, будто сбежавшим из зоопарка, которому, будто плюшевому, радуется ребёнок... Двухчасовой дрейф в ангарских водах, минуя катастрофическое переохлаждение... (Никакие жаркие дни не прогревают воды сибирских рек для подобных испытаний.) Вес тетерева со всеми потрохами и лапами редко превышает один килограмм, а всегда голодных людей было тридцать... Цинга, понятно, не упоминается даже... Тексту явно не хватает вычитки консультантов по специфическим направлениям, в которые художественно внедряется автор. Учитывая высокую оценку романа, который будет переведён на многие языки мира, читатели вправе предъявлять к содержанию требования более высокого порядка, нежели просто как к развлекательной книжке в жанре фэнтези, где никогда не болеют, совсем не едят и, уж конечно, не устают. Приём хронического несоответствия (до ярко выраженного контраста) настроя повествователя и реального положения героев незаметно вводит читателя в почти ирреальное состояние. Весь текст от корки до корки пропитан сентиментальным пафосом, в тени которого своим ходом идут события — от многих кровь должна бы стынуть, краски меркнуть, если не исчезать совершенно... Белая круговерть в избе — нарядная, праздничная.(...) Весь снег у крыльца — цвета сочной, раздавленной с сахаром земляники. В этом эпизоде Муртаза в исступлении зарубил корову, чтобы не досталась красноордынцам, и тем же топором едва не убил Зулейху, вспоров подушку, которой она от него (С бороды каплет пот, глаза — навыкате.) прикрывалась. На ежедневную круглогодичную охоту (за семь лет сколько холмов обошла, сколько оврагов исходила, сколько ручьёв пересекла...) Зулейха ходит словно на прогулку в прекрасное, на встречу с царством природы, которое лишь тем и озабочено, как благосклонно одаривать её добычей, а ружьё, тяжёлое, холодное (...) само прыгает в руки. (...) Здесь, в окружении сине-зелёных елей, нужно не ступать — бесшумно скользить, едва касаясь земли; не примять травку, не сломать ветку, не сбить шишку — не оставить ни следа, ни даже запаха; раствориться в прохладном воздухе, в комарином писке, в солнечном луче. Зулейха умеет: тело её, движения быстры и точны; она сама — как зверь, как птица, как движение ветра, течёт меж еловых лап, сочится сквозь можжевеловые кусты и валежник. Находясь в здравом уме, поверить в то, что тело пять раз рожавшей женщины, пережившей голод 1921 г., выносившей ребёнка в состоянии крайнего истощения, и в нём же его выкормившей, никогда не имеющей возможности нормально отдохнуть, выспаться, поесть, по погоде и деятельности одеться-обуться, блюсти гигиену (длинные волосы в тех условиях исключены изначально, о зубах лучше не вспоминать, но упомянуто про солдата на этапе через Красноярск: зубы у него во рту — железные, все до единого), что тело это легко и послушно, поверить совершенно невозможно. Как и «сочиться сквозь валежник». Вернувшись из тайги, словно с парковой прогулки, Зулейха спешит на вторую работу в лазарет: драить, скоблить, чистить, натирать, кипятить... Желающих получить реалистичное представление о тяготах пребывании человека в сибирской тайге можно отослать к роману В. П. Астафьева «Царь-рыба», к захватывающей документальной книге Григория Федосеева «Мы идём по Восточному Саяну». Вопрос о жизнеподобии ангарского бытия даже не возникнет... К сожалению, и сами будни Семрука воспринимаются читателем, словно это «пионерский» лагерь, разве что с несколько специфическими условиями и «какой-то нормой на лесоповале». В то время как атмосфера раскулачивания, когда людей вновь и вновь обирали именем государства, внушает высокую степень доверия автору, как и жизнеописание Юлбаша. Казанские события также воспринимаются правдоподобно (быть может, лишь потому что автор статьи — коренная сибирячка?), в отличие от ангарского блока, где и природа другая, и климат иной, и характеры людей, живущих в неблагоустроенных бараках, преломляются иначе, дополнительно добавляется подневольный труд, отсутствие надежды на лучшее. Герои же романа, как в авантюрном жанре, какими вошли, такими и вышли... Даже Игнатов, которого мы наблюдаем на протяжении всего повествования, не изменился, разве что время сделало своё дело. Лишь Зулейха стряхнула (ни разу серьёзно не заболев), как шелуху, неуместные в новых условиях религиозные догмы и то, что называла стыдом и грехом (жизнь, не отгороженную от мужчин, невозможность регулярной молитвы, забвение памяти о прошлом), да стала чувствовать себя намного увереннее, получив в руки ружьё. Но, в целом, в каких красках, звуках и запахах жизнь она ощущала, таковой эта жизнь и осталась: зеркало мироощущения — авторское повествование, через которое мы наблюдаем героев — качественно не меняется от Юлбаша. Сладкая микстура — больно не будет... Хорошо это или плохо, каждый читатель решит для себя сам. Зулейха изначально не была ни труслива, ни «забита», с первых же страниц мы в этом убеждаемся: она, крадучись, добывает пастилу; мужественно ведёт себя возле корзины хвороста в гиблую метель; в метель же идёт на окраину посёлка делать подношение духу; в бане хватает ковш с кипятком для отпора Муртазе; благоразумно ведёт себя за чаршау, вслушиваясь в разговор матери с сыном; без истерики покидает дом, уезжая неизвестно куда и так далее. Зулейха встроена в иерархию семьи, где имя её — «мокрая курица», обязанности включают омовение ног мужа и ночной вазы свекрови — это, скорее, обычай, социальная роль, нежели унижение. Как только привычная иерархия внешними условиями уничтожается — Зулейха попадает в общество людей с равными правами, а, вернее сказать, без всяких прав, она тут же понемногу начинает «открывать глаза»: мало того, убеждается, что она не хуже других, так вскоре и понимает, что вполне может выжить в новых условиях без опеки мужа, без окриков и пророчеств свекрови и даже, о ужас, без всемогущей длани Аллаха, которая, видимо, в ангарский «урман» (за ненадобностью) просто не дотягивается. Зулейха не изменилась — мир вокруг изменился: в нём есть начальники, есть «контингент», и она в последнем — не последняя. Оставаясь собой, она приспособилась к новым условиям, сбросив ненужные в них установки как ветошь. В посёлке Зулейха так и остаётся одинокой, ни с кем не сближается, и даже работу себе, когда сын немного подрос, выбирает в урмане. Страх, стыд, чувство вины в новых условиях её постепенно покинули, как не было... Однако по воспоминаниям очевидцев, люди возвращались из ссылок совершенно другими, неузнаваемыми — через роман мы об этом даже не догадаемся. Основной рычаг подавления — системное унижение человека до полного подавления личности, упомянут в романе разве что не в форме случайных эпизодов (унижение в столовой пьяным Игнатовым Засеки; избиение в клубе Иконникова Гореловым). Хочется привести небольшой отрывок в контексте изложенной мысли (воспоминания о матери, вернувшейся из десятилетней ссылки): И вот я заглянул в ее глаза. Они были сухими и отрешенными, она смотрела на меня, но меня не видела, лицо застыло, окаменело, губы слегка приоткрылись, сильные загорелые руки безвольно лежали на коленях. Она ничего не говорила, лишь изредка поддакивала моей утешительной болтовне, пустым разглагольствованиям о чем угодно, лишь бы не о том, что было написано на ее лице... (...) - Она стала какая-то совсем другая, - сказал я. - Может быть, я чего-то не понимаю... Когда спрашиваю, она переспрашивает, как будто не слышит... (Б. Окуджава. «Девушка моей мечты») Жаль, что образность романа зачастую решена в условно-фантастических, до гротесковых, формах. (Мы наблюдаем полное убранство Упырихи вплоть до перстней и количества носков, но отказываемся понимать, «как» одеты-обуты голодные люди, которые в лютый мороз ежедневно одноручными пилами "пилят"...) Потому что создаётся устойчивое впечатление, что автор стремился совсем не к фантастике. И вполне мог бы получиться крепкий исторический роман с многогранными характерами, с леденящей душу реальностью и чарующей красотой окружающего мира и человеческих чувств, которые не отнять никому. Вопрос о достоверности не поднимался бы столь остро, будь в романе тема любви подавляющей все прочие аспекты тематики. Однако значительная его часть освещает конкретный исторический период в конкретных географических условиях, более того, оба этих аспекта в романе представляются равноправными, а посвящение «раскулаченным и переселённым» просто обязывает придерживаться суровой правды жизни. Тема коллективизации и репрессий не сказать, что избыточно освоена художественной литературой, а точность описаний, соответствие их реальному положению вещей пошли бы только в плюс интересному для широкого круга читателей роману Гузель Яхиной, сделав его из развлекательной книжки ещё и авторитетным документом эпохи. Безусловно, чувствуется — новейшую историю автор изучал и художественно обработал. Суть исторических событий и атмосфера эпохи поданы ненавязчиво, мастерски — через бытовые разговоры и происшествия в пьяном угаре, через бытописание («Кофе») и коллизии. Исторический пласт на всём протяжении романа сопровождает убедительная символика (черепа — как символ отжившего, «Дело», портрет мудрого усатого мужа, карта Родины, флаг, плакаты, тесты песен) и небольшие изящные детали (В окне многоконечной звездой чернеет большая дыра...) Работа проведена, но текстовой материал упрямо отвечает требованиям традиционной мелодрамы, а не суровой прозе, заявленной в посвящении. В авторских оценках нет никаких сомнений, они абсолютно совпадают с читательскими предпочтениями — как в сказке, где добро — добро, а зло — это зло. Лишь характер Игнатова неоднозначен. Он — сын своего времени, прошедший через мясорубку карательной машины истовым исполнителем приказов, которые не обсуждают. Тем не менее, автор наделил его и совестью, и лиричностью, и чувством вины (явления убиенных и гибнущих), а также глубокой, верной любовью к женщине, которая всей красоты изначальной имеет глаза да душу, которая так и не научилась читать — ей элементарно не до того... А кто сказал, что умение читать любви способствует? Вопрос во все времена открытый. До ангельских высот в буквальном и символическом смысле (ангелы на потолке клуба) идеализированы образы Изабеллы и её ленинградцев, благородного доктора Лейбе, всех переселенцев из героической команды тридцати, разве что антагонист Горелов колоритно представляет среди них уголовную братию. Образы Горелова, Кузнеца, Бакиева — яркие, но! Очень и очень предсказуемые, знакомые по кинолентам. Удивиться можно разве что потрясающей воображение карьере Горелова из з/к в лейтенанты НКВД и коменданты. Запредельно возвышен образ Юзуфа — ощутимо влияние библейско-коранической легенды о прекрасном непогрешимом юноше. Его отношения с матерью естественным образом, иначе и быть не может, копируют отношения Упырихи и Муртазы: жаным, душа моя... Юзуф ежедневно с охоты встречает мать, общается исключительно со взрослыми, словно дети вокруг отсутствуют (хотя в посёлке детей примерно его возраста восемнадцать человек), работать начинает ещё до двенадцати лет сначала в магазине, с двенадцати продолжает в художественной артели как зрелый художник, в восемь лет свободно владеет французским (уроки Изабеллы, трогательные, возвышенные, интересные). Характеру Юзуфа, его пытливости и целеустремлённости, позавидуют все без исключения читатели. Кроме первой зимы и припадков, которые до смерти пугали Зулейху, но как бы и знаменовали предтечу таланта, мальчик огорчил мать за шестнадцать лет лишь единожды, опасно заболев в злопамятную ночь, проведённую на дереве над волчьей стаей, своей болезнью вычеркнув из жизни матери любимого мужчину. Однако по выздоровлению и открылся у Юзуфа талант живописца. Когда Зулейха догадалась о плане побега — первая её реакцией была бурной, с проклятиями и рукоприкладством, но после заключительного явления Упырихи она поняла, что её долг — помочь сыну покинуть Семрук. «Первый в посёлке» ребёнок, действительно, идеален: его не заразили ни дурные привычки, ни даже местный жаргон — среда не затянула, тем более, не заела. Как этого удалось избежать, по большому счёту, загадка, но то, что такого сына любить легко и приятно, не поспоришь. Переболев единожды, он уподобляется стреле, рукою провидения направленной в цель, он здоров и крепок, словно находясь с рождения, как доктор Лейбе, в яйце, наполненном эманацией национальных мифов и возвышенных идеалов искусства. Очень, очень «гладкий» для такого могучего таланта характер... Если внимательно приглядеться, мы убедимся: по сюжету у Зулейхи нет тяжёлых невосполнимых утрат. В мужнином доме Зулейха жила на положении рабочей скотины по имени «женщина», мужа никогда не любила, к дочерям привязаться не успевала — до их рождения была предупреждена о скорой смерти младенцев. В тюрьме над ней не издевались, в вагоне ей было не хуже, чем остальным. С баржи спаслась, все до одного близкие товарищи волей провидения остались живы. Во время сложнейших родов рядом оказалось «светило». Сын выжил. Вся её жизнь стала «хорошей». По большому счёту, читательницы могут смело читать роман на ночь и спать спокойно, без кошмаров и ноющей боли — психологизм романа, по преимуществу, назывной и ненавязчивый. От описаний смертей в пути и в Ангарской ссылке, как и смертей друзей Зулейхи автор читателей уберёг, оставив обычно упоминания, разве что трагедия на Енисее показана достаточно развёрнуто. Но и она скоро забывается, перелистнутая в пылу дальнейших событий по выживанию в ангарской тайге. Хотелось бы передать боль от того, какой могла бы стать эта прекрасная работа Гузель Яхиной, только не стала... Помните, в «Даре» Набокова герой не один месяц штудирует труды современников эпохи Чернышевского, чтобы иметь полное представление о предмете своего изображения? А ведь Фёдор Константинович художественным воображением наделён в степени наивысшей! Его дотошность к работе поддержана Александром Яковлевичем: «С предметом ознакомиться не так трудно, книг он найдёт более, чем достаточно, а остальное зависит от таланта». Таланта было невпроворот, как и усидчивости, а привязка к реальности сделала произведение молодого писателя устойчивым на «самом краю». На самом краю... Хотелось бы, очень хотелось, чтобы роман Гузель Яхиной устоял тоже: — любовь должна воспеваться во все времена и даже на самом краю! Нет, она не умрёт, она всегда возродится, пока по земле ходят люди, но как она хрупка в вечной своей нетленности, как привычно ей исчезать в тёмной глуши и непроходимых завалах урмана, и сколько раз надо идти лишь по лосиным тропам туда, куда не проникает взор Аллаха, но всегда идут и будут идти те, кто верит в любовь и готов её встретить, чтобы снова и снова открыть нам глаза! Да, тема Зулейхи, тема обретения женщиной чувства собственного достоинства, тема любви раскрыта в романе подробно и бережно, никак нельзя назвать её подачу ни банальной, ни, тем более, скучной. На ней, как на стержне, держится широкий читательский интерес, именно за её освещение и благодарны читательницы. Она и вселяет в них силы, питает их чувства, дарует надежду. Гузель Яхина рассказала красивую сказку о любви в условиях, где людям, казалось бы, не до любви. Сказка эта легко читается, о ней можно поговорить с подругами, скоро обещан многосерийный художественный фильм, и мы его очень ждём. Бесспорно, этот роман льёт бальзам негасимым своим оптимизмом. Но сказка всегда останется только сказкой, даже если она повествует о жизни совершенно не сказочной. И всё же, всё же... ...Всё же, не единожды перечитав роман, склоняюсь к тому, что Гузель Яхина написала именно то, что должна была написать, сказала своё «слово о мире». Написала не тёмную скорбную летопись, не художественное бытописание о временах, которые не выбирают, а светлую историю негасимой веры в жизнь — какой бы эта жизнь ни была, историю надежды матери на будущее ребёнка, историю непростой любви мужчины и женщины, той самой любви, о которой не чают, которая, если пришла, то пребудет уже навсегда — как утешение в долгом пути, как благодать. Любви, о которой слагают легенды. Вот и Гузель Яхина рассказала нам свою легенду о любви, о том, как мокрая курица превращается в Шах-птицу. А читать о любви не надоест никогда... И потому, после мучительных сомнений, которые не могли не возникнуть, сердце мягко охолоняет разгорячённый ум, и вспоминаются слова женщин, истосковавшихся по любви и в романе её отыскавших: — Спасибо вам, Зулейха! |
Положение о Клубе
Сделать стартовой
