Полное сходство этих двух слов, прочитанных наоборот, подметил и открыл мне мой связчик по походам в тайгу Николай Авксентьевич Томчик. Познакомились мы, когда в 1961 году после окончания Ленинградского сельхозинститута я был принят на работу младшим научным сотрудником Красноярского НИИ сельского хозяйства. В Красноярский край был распределен по желанию: хотелось узнать неизведанную загадочную Сибирь, где есть еще большая охота и рыбалка, а работать мечтал агрономом- землеустроителем.

В КНИИСХ попал, как говорится, с легкой руки заведующего краевым сельхозуправлением Селезнева Василия Степановича. Он был первым директором института, много сделал для его становления и только недавно был переведен в краевое управление. Он очень душевно побеседовал со мной, узнал круг моих интересов и планов и, вдруг, предложил мне такой вариант работы, о котором я вообще никогда не думал, - поработать в научно-исследовательском институте, подучиться профессии почвоведа и, если получится, остаться работать в науке, а не понравится - уйти в землеустроители. Его неожиданное предложение на долгие годы (почти на пятьдесят лет) определило мою судьбу, открыло мне направление новой работы - в науке. И, что особенно важно, в образе Василия Степановича я встретил настоящего сибиряка, влюбленного в край, знающего, как и что нужно делать на этой земле и в жизни.

Обаятельный человек, настоящий красивый мужик, спокойный, с хорошим пониманием своих достоинств и недостатков, постоянно работающий над собой, Герой Социалистического Труда. Таким я узнал Селезнева В.С., и это впечатление только укрепилось за годы длительного знакомства с ним.

Поговорив со мной, он вызвал в кабинет женщину - седую, с крупными чертами лица, сутуловатую, с очень строгим взглядом. Познакомил нас и сказал: «Александра Никифоровна, возьмите этого парня к себе в институт. Он окончил Ленинградский СХИ, а Вам ведь нужны грамотные кадры. Я думаю, он подойдет». Женщина спокойно осмотрела меня и спросила: «А вы не испугаетесь жить в деревне? Это двести километров от Красноярска в сторону Канска. У нас там сейчас грязь по колено: хорошие дожди прошли». Я ответил, что не испугаюсь и у меня в рюкзаке есть охотничьи сапоги.

«Сапоги – это хорошо, - сказала она, и взгляд ее, как мне показалось, потеплел. - Сейчас оформим ваши документы и вечерним поездом вместе поедем в Солянку».

Так я познакомился с Александрой Никифоровной Макриновой, бывшей тогда заместителем директора института по научной работе, удачно для меня оказавшейся в командировке в Красноярске.

Все названные мною люди оставили особый неизгладимый след в моей судьбе, связавший меня с Сибирью навсегда. Это были настоящие коммунисты, встреченные мною в очень важное время моего взрослого становления и объективной проверки накопленного жизненного опыта.

Я не был (и в дальнейшем не стал) членом партии, хотя в свое время был активным пионером и комсомольцем. Меня удерживало здоровое чувство противостояния: не хотелось быть связанным общей партийной дисциплиной с конкретными людьми, которых я не уважал, а тем более когда я понял, что именно такие люди-хамелеоны быстро устраивают свою карьеру и достигают реальной власти. Долговременный негативный отбор элиты по принципу: «Я начальник – ты дурак! Ты начальник – я дурак!» - взорвал партию изнутри. Но я верю, что настоящие коммунисты, несущие в душе обостренное чувство неудовлетворенности плохой обустроенностью жизни у себя в стране и в мире, которых было много в партии, не предадут главные идеалы коммунизма: Справедливость, Свободу, Равенство, Братство! Моя вера подкреплена достоверным примером жизни и борьбы Коммуниста Н.А. Томчика.

 

Родился он в 1908 году недалеко от Бреста. Отец его был железнодорожником, и семья к 1917 году переехала под Петроград (так переименовали Петербург с началом первой мировой войны с немцами), в город Лугу, где находилась до 1919 года, а затем вернулась в Брест.

А я родился в Луге в 1938 году, перед началом второй мировой войны с фашистами.

Оказывается, мир действительно тесен, и загадочная всесильная Судьба неожиданно свела нас в Сибири.

И вот мы сидим у костра на берегу чудесной реки Агул, в самых ее верховьях, где редко бывают люди, куда нас обоих привела мечта увидеть первозданную тайгу Саян. Привела, испытав нас на порогах, где наша лодка «Казанка» перевернулась, и нам пришлось вплавь спасать вещи: палатку, снасти, продукты, а главное - девяностолитровый бак с бензином для мотора, чтобы пойти дальше к помеченной на карте охотничьей избушке. Правда, не удалось выловить рюкзак, где находилась водка, но это можно было пережить, хотя она очень помогает душевным беседам на природе.

Мы разговариваем о жизни. Николай Авксентьевич – человек скромный, чуткий, наученный своим прошлым опытом крайней осторожности, испытавший предательство близких людей, - открылся мне только после нескольких лет совместной работы в институте: он заведовал отделом семеноводства, а я был научным сотрудником лаборатории физиологии и биохимии растений. В сравнительно небольшом коллективе, живущем в селе, в условиях удаленности от города, творческие и человеческие качества каждого обнаруживаются быстрее. Чтобы улучшить свою жизнь, люди тянутся к совместным делам.

Говорят, что первое дело человека – посадить дерево. Сотрудники Камалинской станции, а потом института и ОПХ, посадили тысячи деревьев, создав лесные полосы для защиты полей от эрозии, озеленили Солянку!

Художественные устремления людей поддерживались руководством института и совхоза. Драмколлективом клуба им. Комсомола успешно руководила К. И. Кириллова, заведовавшая лабораторией института, кандидат биологических наук. Судьба подарила мне ее в жены, и она во многом помогла моему сближению с Н.А. Томчиком. Он как-то особенно трогательно относился к Кире Игнатьевне, очень уважал ее, потому что сам любил театр безмерно и знал, что она перенесла ленинградскую блокаду, награждена медалью « За оборону Ленинграда», очень уважаема людьми, депутат сельского совета.

Но особый толчок к нашей дружбе с Томчиком дало общее увлечение рыбалкой и невероятное совпадение: он и я провели детские годы в одном городе – Луге. Только бегали мы там девятилетними мальчишками в разделенное тридцатью годами время: он - в 1917, а я – в 1947 году, когда наша семья вернулась из эвакуации в разрушенный город, в котором два с половиной года хозяйничали фашисты.

…Быстро струится Агул, завихряясь и булькая на камнях и у лодки, наполовину вытащенной на берег. Ночью вода может прибыть, поэтому лодка крепко привязана к кусту. Мы вместе. Мы не знали друг друга, хотя знакомы давно, а теперь хотим знать, и у нас есть основа для откровенного общения – наши детские воспоминания.

В неторопливом рассказе Томчика я слышу знакомые названия городских улиц Луги и окрестностей: Лангина гора, Лендовская заводь, Бордовский луг. Озеро Омчино, в котором он и я в свое время ловили раков по ночам при свете самодельных факелов из ветоши, пропитанной смазкой из вагонных буксов. Он вспоминает, как отмечали февральскую революцию, и возбужденная масса народа, распевая революционные песни, несла огромный плакат «Долой царя» и отнимала оружие и форму у жандармов. Он рассказал, как чуть не утонул в Луге-реке, когда его стало затягивать под бревна плота - сплавляли лес к Лендовской пилораме. А я рассказал ему, как под Новый 1950 год чуть не утонул в этой же реке сам и не утопил в полынье трёхлетнего братишку. Так, начав с детства, мы до полночи проговорили у костра, а когда комары стали лютовать, перешли в избушку, где Томчик поведал мне о своей дальнейшей жизни. Правда, значительную ее часть (около двадцати лет) невозможно назвать «своей», если это жизнь в неволе.

В Западной Белоруссии, куда его семья переехала вскоре после Октября, было очень сильное влияние Советской России. В жизнь проводилась идея – вернуть Польшу в форме социалистической республики в образованный СССР. Тесно сотрудничали ЦК компартии России и ЦК созданной компартии Западной Белоруссии и молодежные организации.

Н.А. Томчик закончил одну из немногих в Польше белорусскую гимназию в 1925 году. Начиная с 1921 года, после подписания Рижского мирного договора, по которому, в связи с поражением советских войск в советско–польской войне 1919 – 1921г.г., когда все та же Антанта очень существенно помогла Польше продовольствием, оружием и людьми, Западная Белоруссия и Западная Украина отошли к Польше. На этих территориях началось сильное полицейское преследование просоветски настроенных жителей, особенно русских и белорусов, тем более – коммунистов и комсомольцев.

В гимназии эти настроения были сильны, и польская тайная политическая полиция – дефензива - заинтересовалась выпускниками и преподавателями. В выпускном классе было всего семнадцать человек. Преподаватель, убежденный коммунист, предложил ребятам уйти в Россию, ибо здесь у них, белорусов, не будет будущего, - он организует переход через границу. После совета с родителями тринадцать выпускников согласились.

Томчик рассказывает, что сам переход прошел на удивление легко: их ждали, и через два дня они оказались в общежитии МОПРа в Минске. Там познакомились с коммунистической молодежью многих стран, подружились в совместных делах по обустройству города. Прошел месяц, и к ним пришли руководители различных ведомств и предложили выбрать каждому профессию по желанию и не только в Минске. Возглавляла комиссию легендарная Вера Хоружая - член ЦК компартии Западной Белоруссии и секретарь ЦК Союза молодежи. Ей было всего двадцать два года, но она уже отличилась в боях с белогвардейскими бандами. Она неоднократно тайно проходила в Польшу и создавала там подпольные группы сопротивления режиму Пилсудского. Осенью 1925 года она была - не без помощи предателей - арестована и приговорена к восьми годам тюрьмы, но в 1932 году обменена на известного ксендза и вернулась в Советский Союз. Дальнейшая ее судьба сложилась не просто. В 1935 году по оговору своего мужа Скульского она была исключена из партии и оказалась в Балхашлаге. В 1940 году освобождена и восстановлена в партии. С начала войны воевала в партизанском отряде в Белоруссии, была связной. В 1942 году схвачена фашистами и расстреляна. В 1960 году Вере Захаровне Хоружей присвоено звание Героя Советского Союза.

А тогда, летом 1925 года, однокашники Томчика и он сам решали, куда пойти учиться и кем стать. Почти половина группы, семь человек, выбрали военные училища, все-таки казенное обеспечение, другие – инженерные профессии, а Николай - агронома-инженера и учебу в Белорусской сельхозакадемии.

Учился он отлично, был принят в партию. Окончил академию в 1931 году и по запросу Агроснаба стал работать в управлении снабжения хозяйств техникой. Получил однокомнатную ведомственную квартиру, жизнь налаживалась. Но осенью 1932 года вечером после работы, когда он готовил себе ужин, к нему приехали двое – крепкий мужчина и миловидная женщина. Они предъявили постановление на обыск, перетрясли все вещи и книги, забрали переписку и «предложили» поехать с ними.

Так Николай оказался в Минском ЧК.

Когда его привели в камеру, он был поражен увиденным! Там были собраны практически все его однокашники по гимназии! Обнялись обрадовано, но в камере витали тревожные, пугающие неизвестностью вопросы: почему, что происходит?

- Два дня нас не трогали, - рассказывает Томчик. - За это время каждый поведал друзьям о своей жизни за прошедшие семь лет. Некоторые из военных успели поучаствовать в приграничных стычках, имели награды и благодарности правительства. Никто из группы на свою жизнь не жаловался, пятеро уже обзавелись семьями.

Потом начались допросы. И тут над всеми повисло черное облако внезапной беды! Их всех считают членами диверсионной группы, засланной в СССР для совершения диверсий и вредительства! Чекисты знают, что их «направил и организовал переход через границу» для вживания и выполнения последующих приказов польский резидент дефензивы, лжекоммунист, их любимый учитель. Это ложное, чудовищное обвинение хорошего честного человека никого из группы не убедило, все отказались подписываться под «показаниями». Заработала изощренная, проверенная веками технология сыскного и заплечного дела. Заключенных - так их стали называть теперь - постоянно уводили на допросы и днем, и ночью, кормили кое-как. Одолевали вши и блохи. Постепенно численность группы сократилась. Было неясно: куда деваются друзья? Николай гнал прочь мысль: «Может быть, стали подписываться?»

 

Николай Авксентьевич нервно курил одну папиросу за другой. Чувствовалось, что он хочет рассказать о чем-то главном, довериться мне.

- Навсегда я запомнил, Саша, тот последний в Минске допрос. Навек! В кабинете, рядом со следователем, сидел какой-то начальник. Он внимательно и доброжелательно посмотрел на меня и спросил: «Ты, Томчик, член партии?» - «Да, - ответил я, удивившись наигранному незнанию спрашивающего. - «А что же ты не хочешь помочь партии раскрыть врага?» - «Я верил и верю этому человеку, здесь какая-то ошибка. Он не направлял нас сюда, а посоветовал уйти в СССР, чтобы строить новую советскую жизнь. Никаких разговоров про секретные задания не было». - «Какой же ты наивный, Николай! Не мог он просто так вас направить через границу, в свое время вас бы озадачили, поверь мне. Может быть, ты боишься, что тебя здесь достанут? Так мы тебя и твоих друзей переведем в другой регион, образованные люди везде нужны. Так что спокойно подписывай протокол, все уже подписали, хватит тебе в камере сидеть», - и он пододвинул мне пачку листов с подписями друзей.

Что было мне делать? Оставаться одному? Все мое естество кричало: «Не верь, не соглашайся!», но подленькая мыслишка - «а вдруг, все правда» - обезоружила меня, и я подписал. Подписался на вечную душевную муку за предательство и потерю чести. Часто думаю, что бы со мной было, если бы я не подписал ту мерзкую бумагу? Вероятнее всего, лежал бы с пулей в голове где-нибудь под Минском. В тяжелые часы «усталости духа» я хотел такой развязки. Но сила жизни позвала дальше, а роковая ошибка неожиданно переродила меня: научила не бояться смерти за правду, распознавать, когда ложь рядится в одежду правды (как поет наш Владимир Высоцкий). И скажу откровенно, я испытал гордость за себя другого уже потом, в Норильске. Там в отряде заключенных я работал старшим. Произошла авария – кто-то бросил железный костыль в пресс кирпичеделательной машины. Под клацанье винтовочных затворов за спиной меня хотели доломать, заставить назвать кого-нибудь. В отряде были совершенно озлобленные, способные на такой вредительский поступок зэки, но охране для рапорта начальству нужно было имя. И я, под дыханием смерти, отказался оговорить кого-либо. Этот случай закалил меня, помог «вернуться в люди».

Николай Авксентьевич нервничал, его рассказ разволновал и меня, и, чтобы снять напряжение, я предложил «почифирить», благо заварки хватало.

После чая он продолжил свою повесть.

- Вскоре после допроса в ЧК меня и многих других сидельцев, среди которых почему-то не было моих знакомых, погрузили в теплушки, и эшелон под стук колес повез нас на восток, в неизвестность. Еще при погрузке я заметил усиленную вооруженную охрану эшелона и понял: свободного выбора места проживания и работы, как обещал тюремный начальник, не будет. Я заключенный! За что? Надолго ли? Куда везут?

Привезли в Мариинск. Об этом сибирском городе я раньше ничего не слышал. Там узнал, что осужден за участие в диверсионной группе на десять лет! Буду работать бригадиром-агрономом в подсобном хозяйстве лагерей. Отчаянье мое было безмерно. Нелепость обвинения ужасала. Не хотелось жить!

Мне выделили лошадь, и я с головой погрузился в организацию работы заключенных по уборке урожая картофеля и овощей. Это, пожалуй, спасло меня от самоубийства. Но в конце 1934 года, после убийства Сергея Мироновича Кирова в Ленинграде, режим содержания заключенных ужесточился, многие дела пересматривались, сроки заключения, как правило, увеличивались. Мне, как участнику диверсионной группы, добавили пять лет. Если раньше я жил надеждой на то, что явная глупость моего обвинения будет понята при пересмотре любым честным следователем, то теперь я припомнил дантову формулу ада – «оставь надежду всяк, сюда входящий». Но надежду в меня вдохнул мой товарищ по заключению – старый, умирающий от цинги партиец Яков Долгих, прошедший испытание стройкой Беломорканала. Он видел, как на издевательские вопросы проверяющих, время от времени навещавших лагерь, есть ли у кого жалобы и просьбы, я бросался писать о своей невиновности и ходатайстве разобраться в моем деле. «Брось, Николай, травить душу, губить себя, – сказал он. - Скрепи сердце, береги свой мозг, берись за любую работу с желанием чему-нибудь научиться, узнать новое, только в этом спасение. Сталин пришел надолго, но он намного старше тебя, ты его переживешь, должен. Не озлобляйся, не иссушай душу, помогай другим». С этой мыслью я старался и стараюсь жить. Правда, о роли Сталина в творящихся беззакониях я не был убежден, так как считал, что высокая ответственность одного при случае рождает общее желание окружения повесить на первоответственного все свои промахи и ошибки, и даже оклеветать.

В начале июня 1935 года в лагерь нагрянула большая медкомиссия. По зубам, как лошадей на ярмарке, нас отбирали в отряд заключенных в Норильск. Выдали дополнительное обмундирование: фуфайки, ватные брюки, ушанки, по две пары верхонок. Стало понятно, что нас ждет испытание холодом тундры. Эшелон доставил нас в Красноярск. А дальше – в баржи и по Енисею до Дудинки. Оттуда по размеченному створу будущей железнодорожной ветки - пешком в нарождающийся Норильск. Стокилометровый переход отряда по тундре занял три дня. Голодали. От постоянной мокроты в полную негодность пришли кирзовые сапоги. Обессиливших и больных заключенных несли с собой. На месте будущего лагеря развернули огромные, доставленные легкими самолетами армейские палатки на сорок человек с двумя печками-буржуйками на входах. Жить можно. Недалеко находился бревенчатый дом геолога Урванцева, разведавшего запасы полиметаллов и, что особенно важно, каменного угля и глины, пригодной для производства кирпича. Так началась закладка самого северного в мире города и медно-никелевого комбината.

Работали не покладая рук длинными заполярными сутками на строительстве первого кирпичного завода. Однажды во время работы ко мне подошел пожилой, явно бывший интеллигентный человек из нашей заключенной братии с бумажной папкой под мышкой и спросил: «Вы Томчик? А я профессор Холодный из Харькова. Имею полномочия от начальства подобрать инженерно-технический персонал для этого завода. Я знаю, что вы агроном, но уверен, что научу образованного человека делать кирпичи и керамику. Если согласны, идите за мной, охрана предупреждена». Так начался новый этап моей жизни.

Истосковавшись по книгам, я буквально «глотал» справочники личной библиотеки профессора, доставленной в лагерь по его запросу самолетом. Через месяц я уже был готов освоить кирпичеделательную машину, привезенную с огромным трудом по Северному морскому пути и далее - по озерам и рекам. Смягчился режим моего заключения. На глазах, за два-три года, поднялись цеха комбината, пошел металл.

О начале войны с Германией мы узнали только в сентябре от репрессированных немцев Поволжья и прибалтов. Контингент заключенных сильно увеличился, началась штурмовая работа по вводу никелевого завода. Оказывается, немцы завозили никель для производства лучшей брони для танков из Норвегии и Аргентины. У нас был Норильск! Подневольный труд заключенных Норильлага весомо лег на чашу весов нашей Победы. И понимание этого трудового вклада поддерживало нас в тяжелейших условиях. Многие просились на фронт бить фашистов, но их убеждали: ваш фронт здесь. Было даже организовано социалистическое соревнование участков и отрядов, постоянно проводились политинформации о положении на фронте и концерты самодеятельности. День Победы отметили хоть с опозданием и со слезами, но радость согревала наши истерзанные души.

Мои агрономические знания и навыки подтолкнули меня попробовать вырастить какие-нибудь овощи и картошку здесь, на Севере. Я собрал все брошенные куски ватников и другой одежды, присыпал оттаявшей землей и мхом, попросил ребят дружно пописать на импровизированную грядку, и посадил выпрошенные в столовой очистки картошки и отвеянные из махорки семена табака. Появились всходы, на которые каждый день приходили посмотреть все заключенные нашего отряда и даже охрана. Я укрывал растения в холодные ночи, и они, на радость всем, зацвели!

Однажды меня вызвал начальник лагеря и повез в управление к самому Завенягину! Там меня детально расспросили о возможности выращивания овощей здесь, в Норильске. Я рассказал о теплицах и досветке лампами во время полярной ночи. Вполне возможно, что это было учтено, так как в следующую навигацию привезли разборные теплицы для выращивания овощей и цветов.

Время не остановить. Его движение мы измеряем своей жизнью. Мой срок заключения закончился в 1948 году. Пятнадцать лет без права переписки – диверсантам амнистий не положено. Родители пропали без вести во время войны. Была сестра, которая жила в Москве и работала в партийном издательстве, имела семью, но мне строго запретили любое с ней общение, даже когда работал четыре года вольнонаемным и в дальнейшем, чтобы не компрометировать. В 1952 году я получил разрешение уехать на юг Красноярского края, в Ужурский район, агрономом отделения совхоза. Отношение ко мне, как бывшему зэку, было у людей настороженное, но я занимался любимым делом, много читал. И тут мне улыбнулось, наконец, Счастье! Наверное, как награда за то, что претерпел все беды, выстоял и живу, работаю!

Счастье пришло ко мне в образе Наденьки, Надежды Даниловны. Она приехала в совхоз после окончания Харьковского СХИ и привезла с собой мать. Надя была на двадцать лет моложе меня (мне в 1952 году было сорок четыре), но, узнав меня по работе, несмотря на всякие пересуды, заинтересовалась мною, а я её сразу заметил и полюбил. Расписались. Мать Наденьки была очень против меня, и натянутые отношения с ней сохранились надолго. В 1953 году родилась дочка Галя, все было хорошо, но чекисты почему-то не хотели выпускать меня из своих «объятий». Привезли в Красноярск, опять допросы, какие-то нелепые обвинения об участии в недавних событиях, мне абсолютно неизвестных. Я твердо посылал следователей «куда Макар телят не гонял» и, когда меня хотели послать в тайгу на лесоповал, заявил, что лягу и умру здесь, убивайте! Сломать меня было невозможно. За мной была закалка печами Норильска и холодом тундры. А еще за мной стояла семья – Надя и доченька. Тогда меня направили в строительную «шарашку» в Канск. Строили текстильную фабрику. Надежда Даниловна переехала с дочкой поближе ко мне, жила на частной квартире. Нужды хлебнула по горло, но стала для меня еще дороже и любимей.

И вот смерть Сталина, разборка с Берией - большим «врагом народа», пославшим с ведома «хозяина» и его соратников тысячи людей с таким клеймом на рабскую повинность, придуманную якобы в интересах страны. Среди чекистов паника. Шарашку закрыли, нас распустили по домам. На прежнее место я не вернулся, так как меня позвал к себе агрономом председатель колхоза в Ирбейском районе, с которым я познакомился еще в Ужуре. Нам дали хотя старый, но вполне пригодный дом с большим огородом. Вскоре родился сын Коля, а в 1957 году - младшенькая, Нина. Колхоз был прибыльным, хотя за время войны потерял на фронтах более трехсот мужчин. Агрономические дела у меня шли хорошо, и это отмечало местное и районное начальство.

Колхоз закупал семенное зерно в Солянке, и я там часто бывал в институте на совещаниях и семинарах по агрономии и селекции. Неожиданно получил приглашение работать в отделе семеноводства. Дали квартиру, жизнь опять улыбнулась мне и семье.

***

Надо сказать, что детей Томчика я хорошо знал. Старшая дочь после окончания пединститута уехала с мужем - морским капитаном - во Владивосток. Сын Николай стал нейрохирургом, врачом стала и младшая дочь Нина. После оформления Николая Авксентьевича в КНИИСХ туда же была принята сотрудником Надежда Даниловна. Очень работоспособная и умная женщина, она провела большие опыты с картофелем и стала кандидатом сельскохозяйственных наук. Так жизнь испытала Н. А. Томчика на прочность и наградила прекрасной семьей.

***

- Все годы после Норильска, - рассказывает Томчик, - я постоянно писал во все инстанции просьбы о пересмотре дела. Ответы в основном были уклончивыми, не обнадёживали. Уже начались массовые реабилитации репрессированных. Моё ожидание обострилось и изводило меня. Попытка призвать на помощь сестру в Москве встретила твёрдый отказ с её стороны, как я и предполагал. И, наконец, осенью 1957 года меня вызвали в Ирбейский райком партии. Секретарь дружески пожал мне руку и, подав плотный конверт ценной бандероли, сказал: «Дождался ты, Николай Авксентьевич. Поздравляю сердечно!»

В конверте оказались полуобгоревшие письма моей переписки начала тридцатых годов, карманные часы и даже моя фотография того времени. Но не было диплома об окончании сельхозакадемии. Секретарь сочувственно разъяснил мне, что надо написать запрос в академию, чтобы два человека подтвердили факт получения диплома. Мы составили письмо, и он передал его секретарше для скорейшей отправки в Белоруссию. Потом он спросил меня, буду ли я восстанавливаться в партии после всего пережитого? Я ответил утвердительно и тут же написал заявление. Он обещал поддержку.

Я возвращался домой. Лошадь спокойно шла через знакомые поля. Я давно разучился плакать, но сейчас неудержимо рыдал от обиды и горечи несправедливых страданий, «подаренных» судьбой. Не верилось, что прошлое можно когда-нибудь забыть. Но я вспомнил о Надежде, которая с детьми в тревоге ждет меня, всегда будет ждать, - и на сердце потеплело.

В конце этого года я получил дубликат диплома. За меня поручились два преподавателя академии, помнивших меня. Тогда же был восстановлен в партии. В Норильске я насмотрелся на всяких людей, но лучшие из встреченных были убежденными коммунистами, верящими в партию и ее возрождение. Только в 1960 году у нужных людей из КГБ я узнал, что дело о нашей «диверсионной группе» было сфабриковано польской дефензивой и через своих агентов подброшено советским органам с целью скомпрометировать нашего учителя-коммуниста, погибшего в застенках, и сломать наши жизни. И врагам во многом удалось это сделать. Такую же тактику использовало гестапо, чтобы очернить наших ведущих военачальников, например, маршала Тухачевского.

 

***

Шумит Агул, преодолевая пороги, прорезая горы. А человек, сидящий передо мной, - пример упорства и терпения в преодолении «порогов» судьбы.

 

Мое детство и школьные годы прошли на берегах любимой реки Луги, а взросление и рабочее становление связано с сибирской рекой Агул, вернее с людьми, осваивающими сибирские просторы. Я вполне могу называться сибиряком – живу пятьдесят пять лет в Красноярском крае. Две реки, разделенные пятью тысячами километров, слились во мне в виде самых важных мыслей и впечатлений, пришедших ко мне на их берегах. Наверное, так и вызревает в нашей душе любовь к Родине и своему народу.

 

Красноярск, 2016 г.

 

.