В такой ливень кажется, что идешь по морскому дну и, словно водолаз, глазеешь сквозь толстые стекла на машины-подводные лодки, дома-рифы и хлипкие водоросли фонарных столбов. Томас остановился и снял залитые дождем очки. Лучше расплывчатость пейзажа, чем потоки воды перед глазами.

Мокрый асфальт, блестящий в ядовитом свете уличной рекламы. Мокрая вывеска на ветру... Обычный кусок пластика и надпись несмываемым маркером. Томас прищурился и прочел: «Будь смелым». Хороший совет, но, увы, не для него. Какая бы дрянь ни скрывалась за этими словами, тайный притон или бордель, или какая-нибудь мерзкая секта, ему в любом случае мимо, да и смелым быть он не мог и не хотел.

И все-таки что-то его задержало. Не любопытство, Томас давно не испытывал подобных чувств, а сосущий холодок под ложечкой — как будто страх или голод, или брезгливость при виде чьего-то увечья.

«Тебе сюда», - сказал внутренний голос. Томас толкнул дверь и очутился в просторной комнате. Люди, сидящие в круг. На окне — черные шторы. Горящие свечи на подоконнике и на единственном столе. Не иначе — тусовка сатанистов. А не все ли равно? Он присел на свободный стул, стараясь не привлекать ничьего внимания, но на него начали коситься. Усталые, в основном, немолодые лица, потрепанные временем и болезнями. Видно, что несчастливые и очень похожие в своем несчастии.

Троих он, впрочем, выделил сразу. Невзрачную девушку с короткой стрижкой и таким печальным взглядом, будто горемыка явилась на встречу прямиком с кладбища, причем похоронила всех родственников сразу. Что-то в ней показалось Томасу до боли знакомым. Поникшие плечи. Жалкий вид. Пальцы с обгрызенными ногтями, тонкие и нервные, которые она то и дело заламывала под странным углом.

Второй — восседал за столом. Уверенная поза. Напомаженные волосы. Хороший костюм. Этот мужчина, один из всей компании, улыбался — слегка, уголками рта — но улыбка как будто возвышала его над остальными и, возводя на незримый пьедестал, словно подчеркивала: «Я здесь главный, не такой, как вы». О том же сообщала и свеча, бледная и спокойная, в отличие от других — на окне, метавшихся от сквозняка. Она заключала его фигуру в мягкий овал света.

И третий — человек, темный лицом, не чернокожий, но смуглый и весь какой-то сумрачный. Худой, точно иссушенный лихорадкой, и коричневый, как древесный ствол, он сидел прямо, уставившись в одну точку. На лбу и щеках лежала глубокая тень.

- Я боюсь, - произнесла невзрачная девушка, - очень боюсь.

Все участники повернулись к ней. Некоторые сочувственно закивали.

- Чего вы боитесь? - поинтересовался напомаженный. - Смерти? Жизни?

«Психолог, - подумал Томас, - или самозванный гуру».

- Боли, - ответила девушка и вздрогнула. - Боюсь тошноты и слабости. Моя подруга потеряла все волосы от сильных лекарств, у нее выпали ресницы и брови, а потом она ослепла. Я боюсь, что со мной произойдет то же самое. Лечение от рака очень тяжелое, но если не лечиться — будет еще хуже. Значит, остается одно, - закончила она чуть слышно, отчаянно хрустнув пальцами, - убить себя.

Кто-то разочарованно выдохнул.

- Так это не суицид. Это эвтаназия...

Теперь на нее смотрели с осуждением, как на затесавшегося в группу чужака.

- Здесь что, - шепотом поинтересовался Томас у соседа — интеллигентного лысого старичка, - клуб самоубийц, как у Стивенсона?

- Да нет, мы просто разговариваем.

- И что?

- Ну, кому-то помогает.

- А смелым быть зачем?

- Чтобы жить. Или чтобы умереть. Кто на что решится в конце концов. И то, и другое требует смелости.

Бедно одетая женщина непонятного возраста долго мялась, а затем поведала собравшимся о каком-то большом долге, который ей нечем отдавать. Она и рада бы подзадержаться еще на этом свете, но кредиторы ждать не будут, а денег нет совсем и взять неоткуда.

Следом за ней дама в красном жакете, прикладывая к глазам платок, жаловалась на своих взрослых детей, что, мол, отдадут ее в дом престарелых, как только представится случай.

- Но вы не старая, - возразил интеллигентный старичок, добрая душа.

- Спасибо, - безнадежно откликнулась дама и махнула рукой.

С трудом сдерживая зевоту, Томас прослушал истории нелюбимой жены и мужчины, которому все — ну, буквально все — опротивело, и старушки, боявшейся стать в тягость собственным детям и внукам, и матери, потерявшей единственную дочь, и какого-то типа — игрока, просадившего в казино последние штаны, и другого — тоскующего по любимой собаке. Надо же, и такое случается.

Томасу хотелось заткнуть уши, чтобы не слышать о собаке. Воспоминание засело в сердце, как гнилой зуб в десне. Не болело, но саднило. И не вытащить, не сплюнуть его, так и будет ныть, отвлекая и мучая, выпуская медленный яд.

«Плуто, гулять!» Красивая голубоглазая лайка смотрит ему в лицо, благодарно виляя хвостом. Томас надевает псу шлейку, нервно треплет его по холке. От дома до клиники двадцать минут пешком, и все это время Плуто радуется прогулке. Потом он думает, что они пришли к врачу. И только на пороге кабинета чует смерть, вырывается и скулит.

А ведь сегодня псу как будто стало лучше! Он не рычал, не гонялся за призраками, не кусал собственный хвост... Но врач сказал «усыпить» - значит, усыпить.

Томас встряхнул головой. А психолог, или гуру, или кто он там уже приглашал очередного страдальца облегчить душу. Безработный и депрессивная особа, художник, уставший от нищеты, и балерина с травмой колена, бывшая актриска и какой-то мутный хмырь.

Интеллигентный старичок завел речь о политике, говорил тихо и монотонно, сетуя на войны и несправедливость мира, а Томас таращился на него, недоумевая, как может человек не хотеть жить из-за того, что кто-то бомбит Сирию или дети в Африке голодают. Что это — глупость, позерство или какие-то недостижимые духовные высоты — сострадать людям чужим, из другой страны и даже с другого континента? Причем настолько, что помышлять о самоубийстве? Он понимал тех, чей маленький личный мирок рассыпался, будто карточный домик. Тех, кто дрожал на холодном ветру злых перемен, ежился коченел от одиночества... Но, где мы и где Сирия?

Старик замолчал, крякнул, словно извиняясь, и вытер ладонью потную лысину. Теперь все взгляды обратились на Томаса. Ему захотелось встать и уйти, так чтобы никогда больше не встретить этих неудачников. Забыть их нытье, как страшный сон. Но ведь зачем-то он пришел сюда? Что-то его поманило... Что-то маленькое и неприметное, скрытое за ворохом насущных дел и важных мыслей.

- Я хочу не просто перестать быть, - сказал Томас, - а вырвать себя из бытия, как сорняк. Истребить не только в настоящем и в будущем, но и в прошлом, отыскать и уничтожить самый корень своей жизни.

- Но почему? - спросила печальная девушка.

- Потому что смерть не исправит зла, которое я причинил близким. Если выдернуть нож из раны, она не закроется и пострадавший истечет кровью. Моя смерть оставит кровоточащую рану на теле семьи. Вот если бы я мог не родиться... как хорошо это было бы для всех!

- Мне кажется, вы не злой человек, - робко возразила девушка.

- Откуда вы знаете? - усмехнулся Томас. - Я — чудовище, не способное любить.

- Каждый человек, не способный любить — чудовище, - заметила балерина, а смуглый тип хрипло рассмеялся и поднял вверх большой палец, словно показывая, что оценил шутку. Томас подумал, что он похож на сирийца.

После того, как все высказались, психолог объявил «кофейную паузу». Под звон чашек люди повставали с мест, и слегка оттаяли, и, смешавшись, разбились на группки, и улыбки расцвели, будто чахлые одуванчики на городском газоне. Скинув — пусть и символически — свой крест на чужие плечи, они почувствовали облегчение. Так во всяком случае, казалось со стороны.

А «сириец» вдруг очутился рядом с Томасом и заговорил с ним. Его голос, как и смех, звучал хрипло.

- Меня зовут Элиэзер, - представился смуглый. - Будем знакомы.

Томас неохотно кивнул.

- Ну, не хотите, не надо. Я и так знаю, кто вы.

- Откуда знаете?

- Томас Характер, тридцать два года, кровельщик. В детстве мечтали стать летчиком, а получилось, что выше крыши не поднялись. Так? Росли без отца, мать похоронили позапрошлым летом. Вернее, хоронила сестра, а вы отдыхали в санатории, лечили нервы, видите ли. Были женаты, развелись. Единственный ребенок — дочка, умерла пять лет назад. Но вы не очень-то горевали. Ну? Я ничего не пропустил? Ах, да, собака. Вы только что вспоминали своего Плуто.

- Вы кто, частный детектив? Или экстрасенс?

- А как вам больше нравится. Между прочим, вы правы насчет корня. Можно сказать, в корень зрите, - добавил Элиэзер со странной усмешкой, от которой Томасу стало не по себе. - Ну что, не передумали?

- Вы о чем?

- А то вы не понимаете, - хохотнул смуглый, - о вашем желании. Вырвать себя, как сорняк из грядки.

Он снова расхохотался все тем же неприятным смехом, и бесцеремонно ткнул собеседника острым пальцем в бок.

«Отвяжитесь, что вам от меня надо? Вы сумасшедший или кто?» - хотелось крикнуть Томасу, но вместо этого он — неожиданно твердо — произнес:

- Не передумал.

- Ну, тогда слушайте. Садитесь в поезд и доезжаете до станции «Киркель». С одной стороны увидите автобусный вокзал, а с другой — тропинку через лес. Пройдете его насквозь, там будут огороды и летние домики, а за ними — картофельное поле.

Томас открыл рот, собираясь возразить, что нет в Киркеле ни леса, ни огородов, но Элиэзер так взглянул и такой недобрый огонек сверкнул в его темных глазах, что бедняга прикусил язык.

- И на краю поля увидите кустик с синеватой ботвой. Выройте под ним ямку, только острожно, не повредите стебли... Копать можно только руками. Никаких лопат. Этой земли не должен касаться металл... Но вы справитесь — почва там рыхлая, как вата. Если повезет — достанете синий клубень.

- И?

- Делайте с ним, что считаете нужным.

У Томаса в горле запершило. Сглотнув плотный комок, он прокашлялся и тыльной стороной ладони вытер губы.

- А если не повезет?

Элиэзер развел руками.

- Ну, что ж. На все воля того, чье имя называть не люблю да и вам не советую. По крайней мере, не в вашей ситуации. Он вам не поможет, а карты спутает... Ну, желаю удачи.

 

Какая удивительная легкость наполняет тело в ожидании — не смерти даже, а избавления настолько абсолютного, что полнее не может быть и буддийская нирвана. Какая пустота и тишина в сердце! «Вероятно, все это бред», - думал Томас, щурясь на бледное утреннее солнце. Преломленный стеклами очков, свет пушился хвостом райской птицы, тек жидкой радугой, окрашивая мир в обманчиво теплые цвета.

Он топтался на пустой, мокрой от вчерашнего дождя платформе. Рельсы серебрились, тугие, как струны, а от черных промасленных шпал поднимался беловатый пар. Стояла необычная для такой рани жара, и Томас потел в распахнутой ветровке. Одет он был невзрачно, в старые джинсы и свитер, тонкую летнюю куртку со сломанной молнией и растоптанные кроссовки, как будто и в самом деле собирался копать картошку. Через плечо — сумка с пластмассовой лопаткой и бутылкой воды. «... бред психически нездорового человека... А может, шутка. У Элиэзера, если его и в самом деле так зовут, очень своеобразное чувство юмора. Наверное, не пройдет и двух часов, как я сам буду над собой смеяться... Над своей наивностью... Так зачем я куда-то еду?»

Ум сомневался, а душа верила. Вопреки логике, здравому смыслу и науке. Верила, несмотря ни на что.

Он сел в полупустой вагон. Через полчаса нахлынут люди — те, кто работает в Хомбурге или Киркеле, а вслед за первой волной — студенты Хомбургского университета. Ну, а сейчас можно наслаждаться одиночеством, смотреть в окно или дремать, вон, как та девушка с рыжей челкой. На щеках — мучная бледность.

Волосы яркие, как закат, а под глазами — темные круги. Откуда она возвращается, такая измученная? С ночного дежурства или утомительной вечеринки? Может быть, она танцевала до упаду, или обходила больных, или выдавала лекарства в ночной аптеке.

«А тебе-то какая разница? - спросил он себя. - Зачем лезешь в жизнь совершенно не знакомого тебе человека?»

И сам себе ответил: «Потому что она похожа на Лору».

Нет, возразил себе Томас, если как следует приглядеться — совсем другой тип лица, и такую прическу его жена никогда не носила. Она всегда зачесывала волосы гладко назад, отчего смотрелась немного старомодной и чопорной. Во всяком случае, в их первые — лучшие — годы. Потом она выглядела просто жалкой. Болезнь дочери сломала ее. Хоть и говорят, что трудности закаляют, но не всякий материал можно закалить. Часто именно такие люди — с виду сильные — оказываются хрупкими, будто фарфор. И, как разбитую посуду, их невозможно починить.

Томас хорошо помнил те годы. Квартиру, стерильную, как больничная палата, по которой нельзя было пройтись в уличных ботинках — это тут же вызывало у жены истерику, а у дочки приступ чего-то там... Воняющие хлоркой полы. Ингаляторы и капельницы. Бесчисленные пузырьки с лекарствами. Ночные пробуждения по тревоге — Яне плохо. Его шатало от усталости. В семье постоянно не хватало денег, и Томас много работал. Очень много работал... Он и дочь-то почти не видел, только этими кошмарными ночами, когда она синела и задыхалась, а Лора, обезумев от страха, прижимала ее к груди и выла, как раненый зверь.

Вечно укоризненный взгляд жены. «Тебе все равно. Ты не любишь нас. Ты ничего для нас не делаешь, я одна бьюсь с больным ребенком». «Да ну? - думал Томас со злостью. - А на чьи деньги вы живете? Куда, в какую черную дыру уходят мои силы, время, здоровье?»

Иногда по ночам ему снилась дочь — не худенькая сероглазая девочка с ручонками хрупкими, как птичьи крылышки — а в образе монстра, пьющего его кровь и выедающего плоть.

Однажды Лора чуть ли не упала ему в ноги — вернее, упала бы, но Томас ее сердито удержал.

- Ну, что опять?

- У Яны отказала печень. Нужна пересадка.

Мелькнула мысль: «Это безумно дорого и больничная касса, наверное, не оплачивает. Но я и так отдаю им все деньги!»

- Попробую взять ссуду в банке. Но не уверен, что мне...

- Нужен донор, - перебила его Лора.

- Ну, и?

Томас валился с ног и не понимал, к чему она клонит.

- На орган от мертвого донора — огромная очередь, на несколько лет, Яна не доживет.

- Но у живого человека нельзя вырезать печень!

- Только кусочек... Она сама вырастет до нужного размера. Мне врач объяснил — это почти безопасно...

Томас вздохнул. Он стоял в прихожей в уличных ботинках. Разговор с женой застал его врасплох — он только пришел с работы и не успел переобуться.

- Вот и прекрасно, отдай малышке кусок своей печени. А я что-нибудь придумаю с деньгами. Но сперва накорми меня ужином — я голоден и засыпаю на ходу.

Он хотел отшутиться и пройти на кухню, но Лора — маленькая Лора, едва доходившая ему до плеча — перегородила путь. По ее лицу Томас понял — что-то не так.

- У меня другая группа крови. Томас! Я не могу быть донором. Но может быть, ты...

Он испуганно замотал головой.

- Пожалуйста, - умоляла жена. - Спаси нашу девочку. Я никогда и ни о чем тебя больше не попрошу, только спаси ее! Без пересадки она умрет.

И тогда Томас по-настоящему разозлился. Много лет копившиеся усталось, разочарование, недовольство — взорвались разом, как разрывается под давлением газовый баллон.

- Умрет? Прекрасно! Давно пора ей отмучиться и перестать мучить нас! Все равно она — не жилец.

- Боже мой, Томас, что ты говоришь...

В эту минуту что-то окончательно сломалось в нем — чувство долга, сострадание, память о былой любви... Все стерлось, исчезло, смытое чистым гневом, а Лору — с ее заломленными в отчаянии руками, трясущимся подбородком и губами белее мела — он ненавидел.

- А я — идиот, что терпел вас так долго. Мало того, что столько лет тянули из меня жилы, так теперь хотите разобрать по частям? Все, хватит. Я ухожу.

Он так и не снял пресловутые ботинки — а его осиротевшие тапочки остались стоять в прихожей. Только покидал в чемодан какие-то тряпки и книжки, без разбора, что под руку подвернулось, и вышел, хлопнув дверью.

Томас никогда больше не видел ни жену, ни дочку. Исправно платил алименты, но не лез из шкуры вон. Уволился со второй работы, по вечерам отдыхал у телевизора с кружкой пива и жил в свое удовольствие. Потом кто-то из дальних родственников сообщил ему, что девочка умерла. Ни сожаления, ни раскаяния он тогда не испытал, разве что легкую грусть... Хотя нет, и грусти тоже не было. Она пришла гораздо позже.

Томас вспоминал под стук колес, любуясь солнцеволосой девушкой, похожей на Лору, и радовался, что они — чужие друг другу. Что он ничего не должен ей, а она — ему. Что скоро все кончится: воспоминания, бьющий в глаза утренний свет и летящие навстречу пейзажи, дома с антеннами на крышах, яблони в драгоценном ожерелье плодов, влажные черные дороги, полосатые шлагбаумы, изжелто-изумрудные поля и насыпи с алыми пятнышками маков.

Разгоралось небо — янтарно-бирюзовое, отмытое до скрипа, как оконное стекло. Зрелое лето клонилось к закату, подергиваясь мягкой осенней печалью. Томас узнавал и не узнавал станцию «Киркель», мимо которой еще в прошлом году проезжал два раза в день — на работу и с работы.

Унылое здание вокзала, темно-серое, с невзрачной вывеской. Автобусные остановки по ту сторону подземного перехода. Прямо к железнодорожному полотну подходящий забор из ржавой сетки, а за ним — луковые грядки, чахлая слива и кое-как сколоченный сарайчик. Так что, если встать лицом к городу — все, как будто, в порядке. А сзади, за спиной — откуда эти заросли, густые, как чернила? Лес, на который даже смотреть неприятно, не то что ступить под его мрачные своды. Древесные кроны сомкнуты плотно — черепичной крышей. Между стволов будто клубится черный туман. И светлая лента дорожки, как солнечный луч в темноте. Слишком яркая и тонкая, чтобы не оказаться иллюзией, кривой тропкой лжи.

«Куда ты ведешь меня, Элиэзер?» - подумал Томас и, втянув голову в плечи, нырнул в зеленый сумрак, в пропахшую листвой и сыростью тишину. И чудилось, что идет он по дну быстрой и холодной реки, и катится под ногами песок, повинуясь течению, и струятся образы, лица и голоса... Заплаканная мама и плачущая Лора, сестра в черном платье и с волосами, забранными под косынку... Яна, блеклая, как тень рыбки на песке — только сфокусируешь взгляд, как ее уже нет. Плуто, взъерошенный, застывший, не поймешь, мертвый или живой... Сбитая косуля у дороги... какие-то и вовсе незначительные картинки вроде закопанного в землю кузнечика и напуганного велосипедиста.

Томас шагнул на свет, жмурясь и стряхивая с глаз липкую паутину призраков. Наваждение рассеялось. Он брел мимо садиков и огородов, и странный путь его, казалось, растянулся на много часов. Где-то лаяли собаки. По одному из участков гуляли куры, на другом, разложив на ступенях летнего домика разноцветные бусы, играла малышка лет четырех. Томас шел, заглядывая через низенькие ограды, и за каждой видел кусочек чужой жизни — неторопливой, беззаботной, разомлевшей от летних ароматов и сонного гула насекомых. И не верилось, что все это — в последний раз: цветы, лето, пчелы. Что сейчас, за уютным оазисом человеческого счастья откроется зловещее картофельное поле, на котором измученного, ослепленного чувством вины путника дожидается его собственный кустик.

Солнце выкатилось в зенит, и стало по-настоящему знойно. Томас нехотя снял ветровку и перекинул через локоть. Помедлил и, улыбнувшись, повесил ее на куст. За ветровкой последовал свитер, за ним — сумка. Если придется возвращаться этой дорогой, он подберет одежду и вещи, а пока они ему не нужны. Туда, куда он направляется, надо приходить налегке.

За огородами начинался лесок, но не густой и не темный, а наоборот — пронизанный солнцем, кружевной и прозрачный. Невинные березки в длинных ситцевых сорочках, щеголеватые клены, чуть тронутые первым осенним румянцем. Запах грибов и мягкий желтоватый свет. И вновь Томаса охватили сомнения. Если и есть где-то впереди картофельное поле — то это просто поле, на котором растет картошка. И даже если синеватая у нее ботва и клубни цвета небесной лазури... ну, и что? Какие-нибудь вещества в почве, например, йод. В школе Томас ненавидел химию, однако, смутно помнил, что в картошке много крахмала, а так же что йод в присутствии крахмала синеет.

Мир вокруг буквально лучился жизненной силой, кипел энергией и радостью. Каждая травинка, лист, камешек под ногами — и тот перекатывался, как живой. Далекие смех и лай словно парили в воздухе, а может, так звенела полная птичьего пересвиста лесная тишина. Томас шел, точно на праздник, и тяжелые мысли в голове посветлели, сделались легкими, как палые листья, а просеянные сквозь ветви лучи гладили его по лицу.

На этом пиршестве жизни не было места смерти.

Поле открылось перед ним, как озерная гладь. Оно лежало в низине, окруженное с одного края непроходимым малинником, а с другого — низкорослыми молодыми елками. Сразу видно, что не фермерское — маленькое и неухоженное. Неровные грядки, кое-где подкопанные, вероятно, кабанами. Ботва сухая и вялая. Повсюду валялись клубни. Обыкновенные, бурые, похожие на грязные камни и — без капли синевы. На краю поля сидел на складном парусиновом стуле старик и что-то писал в амбарной книге.

«Ну вот, - подумал Томас, - и весь розыгрыш. Сейчас я стану бродить по грядкам, и дед спросит, какого черта я тут делаю, а я отвечу, что ищу синюю картошку, и он покрутит пальцем у виска».

«Прогулялся, называется».

Томас был почти рад, что все закончилось.

- Эй, - окликнул он старика, сам не зная, что хочет сказать, но тот даже не обернулся. - Эй, хозяин!

Дед не шелохнулся и продолжал невозмутимо писать. Переворачивая страницу, он слюнявил палец и бормотал себе под нос.

«Глухой, что ли?» - удивился Томас.

Он равнодушно ковырнул носком ботинка картофельный куст. Затем присел и погрузил руку по локоть в землю. Пошарил наугад... Что-то гладкое легло ему в ладонь. Оно ощущалось живым и теплым — будто случайно пойманный крот — но сидело смирно, не ворочалось. Оно излучало грусть — настолько пронзительную, что у Томаса слезы навернулись на глаза и защипало в носу. Съежившись от одиночества и холода, от острого чувства безысходности, он чуть не завыл на тусклый, словно закопченная монетка, кругляш солнца.

И эта печаль, неизбывная меланхолия, почти неотличимая от боли, тоска, от которой густеет кровь и сердце покрывается коркой льда — была синего цвета. Томас сидел на корточках посреди картофельного поля и держал в руке обычный клубень, но сквозь его сжатые пальцы струилась синяя грусть.

И, не понимая, что делать со своей тоской, как прекратить эту муку, он поднес картофелину ко рту и надкусил. От свежего овощного вкуса мир вздрогнул и качнулся в сторону, и краски смазались, потекли, как дождь по оконному стеклу. На зубах скрипел песок. Томас не мог остановиться — кусал и глотал, не пережевывая, не стирая с подбородка едкого сока — а голова кружилась все сильнее.

Он очнулся и увидел, что картофельное поле вышло из берегов. Теперь оно простиралось от горизонта до горизонта, поглотив и ельник, и малиновые кусты в сладких каплях переспелых ягод, и тропинку, и лес. Амбарная книга лежала на стуле, а дед стоял перед незванным гостем и, уперев кулаки в бока, сверлил его насмешливым взглядом.

Томас вздрогнул.

- Это ваше поле? Простите.

Старик усмехнулся.

- Поле-то мое. А вот жизнь ты съел свою собственную. И кто же, интересно, тебя надоумил?

- Э... то есть, и.. или...

Имя смуглого типа вылетело из головы, оно крутилось на языке, но на память не приходило.

- Ладно, - махнул рукой старик, - и так знаю. Не надо тебе было его слушать.

Томас огляделся. Да, поле изменилось. Картофельные грядки вытянулись, как по линеечке. Ботва распрямилась, налилась зеленью и силой. Высокая и сочная, она отливала синевой и золотилась на солнце, как пшеничная нива.

- Я умер? - тихо спросил Томас. - Тогда почему я не исчез? Почему вижу, думаю, говорю?

Старик покачал головой.

- Он обманул тебя, тот, кто назвался Элиэзером. Нельзя перестать быть. Жизнь не имеет ни начала, ни конца, она, как змея, кусает себя за хвост.

Они помолчали. Неподвижный воздух дрогнул, наполняясь хлопаньем крыльев, и на поле мягко спланировала черная стая грачей.

- Твой слёток? - улыбнулся старик. - Видишь, каким красавцем стал? Не бойся, он жив. Птицы летают, где хотят. Ну, хорошо. Рассказывай.

- Что рассказывать? - хотел спросить Томас, но губы словно онемели.

Он, вообще, не мог произнести ни слова, а вместо этого закрыл глаза — и по внутренней стороне век поплыли картины. Яркие, цветные, как в кино. Зазвучали голоса и даже как будто музыка. Он точно смотрел долгий фильм о самом себе, пока не уперся, как в стену, в одиночество и пустоту.

А грачонок? Незначительный эпизод. Случайная искорка нежности. Вспышка света, после которой сильнее сгущается тьма. Томас знал, что слётков трогать нельзя, но у этого торчало одно крыло. Наверное, потрепала кошка.

«Он был таким хрупким... И всецело зависел от меня. Смешной черный птенец, который ходил за мной, как цыпленок за курицей. Я кормил его вареными яйцами, сверчками... ловил гусениц на пустыре... пока слёток не превратился в большую птицу, и тогда я выпустил его на свободу. И знаешь, дед, что-то странное случилось. Может быть, потому, что я к тому времени уже отдохнул от сумасшедшей гонки со смертью. И никто от меня ничего не требовал. Но как-то потеплело в груди, оттаяло и заныло. Как будто в темной комнате зажгли маленький фонарик и видно стало ее убожество, старую мебель, хлам и грязь».

- Хороший опыт, - похвалил старик, словно прочитав его мысли. - И зачем ты искал синюю картошку? Мог бы завести какого-нибудь домашнего зверька и заботиться о нем. Для начала это совсем не плохо. А там — и людей сумел бы полюбить.

«Не в зверьке дело. Если в ту же комнату зайти с другим фонариком, она не станет менее безобразной...»

- Ничего не поделать. С безобразной комнатой придется разбираться самому.

Томас открыл глаза и с тоской оглядел бескрайнее поле, по которому важно бродили черные птицы. Если среди них и был его слёток, он не узнал своего спасителя и продолжал деловито выклевывать что-то из грядок.

- Ну, что, куда теперь? - спросил Томас. - В рай? В ад? Хотя о чем я... Какой рай — с моими-то грехами.

Старик прищурился.

- А это как сам захочешь. Ты теперь, как твой птенец — свободен. Лети, куда вздумается. А грехи, ну что ж, смотри, вот они.

Он присел на складной парусиновый стул и, раскрыв на коленях амбарную книгу, показал Томасу чистую страницу.