Немногие из нас знали своих прабабушек. А я знала.

 

Мы с братом звали ее бабушкой Олей. Мама сказала, что бабушка Оля поживет у нас этот год. Ей было восемьдесят восемь, мне шесть, осенью я как раз пошла в первый класс.

 

У бабушки Оли было пять дочерей, все погодки. Она гостила по очереди у каждой из них. Но поскольку моя бабушка тогда еще жила в коммуналке, семейную эстафету приняла моя мама.

 

Бабушке Оле освободили комнату моего брата. Он перебрался в гостиную, а я из гостиной — в родительскую спальню. Мне перестановка понравилась — в спальне мне выгородили уютный уголок, и уроки я делала «в секретере», откидывая крышку. За крышкой в ящичках хранились все мои новенькие учебники, тетрадки, а также блокноты, фломастеры и другие замечательные вещи. Внизу расположились куклы, а наверху за стеклом — книжки. Все мои самые любимые предметы — и в одном месте!

 

Бабушка Оля была грузная — я помню ее необъятный, всегда очень чистый байковый халат алого цвета. Ходила она с трудом, тяжело навалившись на деревянную палку, медленно передвигала одутловатые ноги. Обед мы частенько приносили ей в комнату. Я не знаю, чем она занималась, когда сидела весь день одна. О чем думала. Что вспоминала. Родители уходили на работу, мы с братом в школу.

 

В выходные приезжала моя собственная бабушка, привносящая в наш размеренный, хотя и не идеальный, быт страшную нервозность. Пространство в квартире еще до ее прихода становилось наэлектризованным — все судорожно проверяли, не осталась ли где-нибудь пыль, не сбилось ли на диване покрывало — бабушка не выносила и малейшего беспорядка. Но беспорядок после любой, самой тщательной уборки, все равно находился. В квартиру моя бабушка неизменно входила с огромными сумками и приветствием, состоящим из трех слов: «Грязища. Пылища. Духотища». Наши надежды на мирный выходной тут же улетучивались.

 

Даже бабушка Оля, с ее ангельской кротостью, говорила со своей дочерью громко и раздраженно, словно обороняясь. Голос у нее становился немного басовитым. Если они начинали ругаться, моя мама сразу принимала сторону бабушки Оли — в мамином детстве та любила, баловала и защищала ее ото всех.

 

Доброй и мягкой бабушка Оля, по словам мамы, была всегда. Никакие страдания не сделали ее иной, а я ведь только спустя много лет задумалась над тем, что ей пришлось пережить и кто она на самом деле. Свидетельство о крещении, подписанное крестной -княгиней. Счастливое детство — гувернантка, музыка, иностранные языки. Вышла замуж за красавца-приказчика, что работал у ее отца. Беременности, роды, вскармливания... Революция. Вместо собственного дома — две клетушки в коммуналке в центре Москвы, одна из них проходная. Полуподвал, окна вровень с землей, ни ванной комнаты, ни туалета. В туалет ходили на Белорусский вокзал, мыться — в баню. Перед войной выслали отца и брата бабушки Оли — больше она никогда их не видела и не знала, что с ними стало. Постоянный страх.

 

Когда по радио вещал Сталин, муж Василий — человек с характером тяжелым и властным — громко (а за тонкой стенкой — соседи) рычал: «У, брешет опять, черт усатый!» — и это в те времена, когда и за малое, и ни за что, и самых преданных... Но — пронесло.

 

Война, все ее ужасы — голод, бомбежки. И косые взгляды соседей: «Вам-то чего боятся, вас немцы не тронут!» Все знают, что она — Ричардовна, а не Романовна, как пишет дрожащей рукой в бесконечных анкетах. Но снова — о чудо! — никто не донес.

 

Это то, что я знаю теперь со слов мамы. А как, чем жила сама бабушка Оля? Что обо всем этом думала?

 

Все ушло вместе с ней навсегда, и я уже никогда не узнаю ни подробностей ее дореволюционной жизни, ни о том, что произошло с ее семьей в революцию… ни о чем не узнаю. Она не любила поболтать о прошлом, как другие старушки. Мы звали ее посмотреть телевизор, она приходила и молча сидела в кресле, глядя не на экран, а куда-то перед собой. Сидела очень прямо, никогда не сутулилась. А я… разве пришло бы мне в голову в мои шесть лет о чем-то расспрашивать?

 

Мы все относились к ней хорошо — не помню ни одного некрасивого разговора, мутного слова или тягостного вздоха. Я видела, что мама ее жалела, папа относился к ней приветливо и тепло. В жизни брата, да и в моей жизни ее присутствие почти ничего не значило — меня волновали уроки, школьные отношения, прогулки с подружками.

 

Но была у меня одна проблема, о которой никто не знал. Мне было страшно оставаться с бабушкой Олей наедине. Я приходила домой первая, со своим ключом. Родители радовались, что я не одна, «все-таки взрослый человек дома». Бабушка тихо сидела или лежала у себя в комнате, а я боялась. Боялась, что она умрет. Не за нее боялась, а за себя. Что, если я приду, а она...

 

Бояться я начинала, уже подходя к подъезду. Смотрела на окна — а вдруг за ними таится что-то ужасное? Входила в квартиру и вслушивалась в тишину. Потом тихонько прокрадывалась по коридору и заглядывала в полумрак комнаты. Бабушка лежала на кровати — ну совсем как неживая, с закрытыми глазами. «Бабушка О-ля…» — тихонечко звала я, стараясь не поддаваться панике. Она не откликалась, и я звала громче. Наконец, она открывала глаза. На этот случай у меня все было готово.

 

«Хочешь конфетку?» — тут же спрашивала я. Конфетки бабушке Оле было нельзя — диабет. Я это знала. И знала, что конфеты шоколадные бабушка очень любит.

 

Она улыбалась и брала у меня конфетку — «Маску», батончик или «Золотой петушок», долго усаживалась, потом разворачивала фантик и медленно, с удовольствием ела. Я на некоторое время успокаивалась и шла, довольная, к своему секретеру — оставалось только дождаться мамы. Та вскоре приходила и кормила нас обедом.

 

На следующий год бабушка Оля уехала к другой своей дочери и умерла уже там. Та дочь — сестра моей бабушки — рассказывала нам потом немного обиженно, что «мамочка» всем говорила, что лучше всего ей жилось у нас. А Галя — такая хорошая девочка — всегда приходила к ней после школы и угощала конфетками.