Догорал красный свет, когда сбоку перед самым бордюром морской волной шикнули и как по команде притихли шины. Глаза вспышкой полоснул герб Анапы на спине велосипедиста, под гербом золотилась надпись «2015». Медвежьи бицепсы наколоты цветной манжетой в тон вишнёвой футболки, такие же плакаты на икрах. Стильные бермуды в цвет загара, контрастно сияют белизной ранты новеньких кедов. Густейшая шевелюра у колоритного дяденьки обрита замысловатым орнаментом, уши зияют красными тоннелями. Вдоль коренастой шеи петляет чёрный, словно писанный тушью, плеерный шнурок. Как из аниме вынырнул, подумала я, за пару секунд выхватывая из прозрачного кокона бриза каталожный персонаж в среде будничного асфальта.

Вспыхнул оранжевый. Уши-то... Как у чебурашки, большие! Это же как надо бояться, — словно из светофора, мигнула странная мысль...

Загорелся зелёный. С пешеходами я шагнула на зебру, а ухоженный неформал, вздыбив блистательного коня, перескочил бордюр и, энергично давя педали, уже летел на иллюзорно-тонкой конструкции через дорогу, ещё какое-то время, и растворился в пестринах городского пейзажа.

Мне осталось пройти небольшой сквер, усаженный дикими яблонями — за ним мой дом, ещё с перехода виднеется. Нахоженный путь обычно терялся в фоновых мыслях. Но этот, яркий, с ушами, как чёрт из табакерки, вынес меня из привычной механики.

Тополь возле подъезда... Сверкает первыми жёлтыми листьями по зелёному вороху — когда появиться успели? Великан давно выше пятиэтажного дома. Он и в детстве был довольно высоким, тенистым, а за нижнюю ветку, если подпрыгнуть, можно было уцепиться руками и покачаться. Уцепиться за ветку...

 

...Лёшка лежал под тополем, рядом со сломанной веткой, совсем как мертвяк. Тут же валялся старенький синий «Урал». Руки-ноги вразлёт, на грудь накидал травы, листьев надёргал с ветки. Голова набок закинута, челюсть отвисла, рот скособочил, раззявил, а глаза... Лучше бы мне не видеть, потому что сразу лето моё как корова языком слизнула. Вместо глаз голубоватые бельма во все зенки с сеткой кровавой. Нижние веки подвёрнуты наизнанку, красным наружу, в цвет его любимой футболки, когда-то густо-вишнёвой. Футболка модная, с моря, на ней известный Лёшке рок-музыкант — от звезды остался смазанный силуэт. Лёшка не моргает, совсем не шевелится. Ключ, что на груди болтался, скинут на землю, поперёк шеи тесёмка отвисла. Как удавленник, содрогнулась я, хотя удавленников никогда не видела.

— Во, дает! — восхитился Стёпа, пиная Лёшку в бок. Тот не двигался, только его как бы мёртвое тело колыхалось от удара, правда, не сильного.

— Не видно? — сдавленным шёпотом спросил Лёшка.

— Не-а... Совсем похож — дохлый!

Толстый Лёшка, наконец, пальцами осторожно расправил и сомкнул веки, медленно приподнялся на локтях и сел, вцепившись в лицо ладонями.

— Что, не выкатываются? — я была просто потрясена...

— Да нет, — Лёшка уже таращился, часто мигая. — Чешутся! Чешутся, а потом немного болят.

— Капли нужны, баба Настя всегда капала, чтобы не сохли. В аптеке можно купить, от раздражения. Лёша, а ты глаза «там» не оставишь?

Лёшка уставился на меня. Похоже, эта мысль ему в голову не приходила. Захлопали пятаки в завитках на круглом лице. Совсем как в мультике!

— А как я их там оставлю?

— Ну, закатятся... Туда, внутрь. А назад не смогут... Но это я так, на всякий случай спросила! Они у тебя точно такие вернулись, — добавила я, пытаясь успокоить не столько Лёшку — себя. Да и карие его глаза были как у вампира: на солнце светились начищенной медью в подкрашенных кровью белках.

Впрочем, очухался Лёшка быстро, поднялся с земли и тоже хотел зрелищ.

— Давай, показывай, — обратился он к Стёпе, шустро отряхивая мусор.

— Хорошо. Мне пару минут. Руку подниму, тогда подходите.

И отправился в беседку возле дворового стадиона, сел к нам спиной. Наконец дал знак.

Лёшка катил велик, на руле болтался чертёнок, которого он то и дело разглядывал, а я подходила с опаской. Лёшкин вид впечатлил: распростёртый на земле, похожий на свежий труп, выглядел он омерзительно, а что выдаст Стёпа, даже не представляла. Стёпа много читает — у них большая библиотека, отец собирает книги. Как начнёт нам что-то рассказывать, так или со смеху помрёшь, или хоть спать не ложись со страха.

Мы зашли в беседку и оторопели: Стёпа улыбался. Странная улыбочка какая-то... Как у идиота, и блуждающий взгляд. Стало немного не по себе, ведь обычно на Стёпу приятно смотреть. Он скользил мимо нас пустыми глазами, как неожиданно уши его ...зашевелись! И ладно бы, о шевелящихся ушах я что-то слышала. Но вдруг одно ухо застыло, в то время как другое вперёд-назад опахалом взялось помахивать... А потом наоборот! И снова оба они ходуном ходили, вроде ушей слона.

— Стёп... У тебя уши ...потрясно шевелятся! Ни у кого нет таких живых ушей. Правда-правда! — заговорила я. В самом деле, уши у него как живые. Понятно, что губы двигаются, глаза, ноздри, гримасы всякие можно кривить, у кого-то шея словно змея туда-сюда ёрзает и даже волосы, говорят, дыбом встают, но чтобы уши... так!

— Классно шевелишь! Долго тренировался? — спросил восхищённый Лёшка.

Лёшка... Он любил выделяться, но от природы обладал безнадежно простоватой внешностью — обычный татарчонок, упитанный ягнёнок — маленький вечно жевал бутерброды с маслом, сыром и колбасой. Его родители в продуктовом магазине работали. А то вдруг таскал на улицу в прозрачном мешочке белоснежный зефир, казавшийся драгоценным, но зефиром он нас всегда угощал. Мы со Стёпой про себя облизывались на его бутерброды, однако виду не подавали. Кроме вкусностей, Лёшке тату очень нравились (татуировками их тогда называли), особенно на открытых местах. Но за тату папа-директор его бы на месте убил. На тату Лёшка не решался, даже просто синим стержнем на коже что-то нарисовать, хотя отчаянно завидовал тем, кто имел такие, на его взгляд, прогрессивные знаки отличия. На пляжах он только тату и разглядывал, потом нам, давясь от восторга, словами пытался изобразить русалок во всю грудь, шагающих по мужским бёдрам стройных амазонок, драконов скорпионов и корабли с якорями на разных частях загорающих тел. Их семья каждое лето надолго уезжала к морю, к многочисленным родственникам. Так что шевеление ушами Лёшку заворожило. Ведь шевелить запросто можно, когда отец не видит. Он тут же попробовал, но его маленькие ушки (не уши — недоразумение! Просто лилипуты какие-то на меховой его голове!) застыли как вкопанные, зато лицо оживилось необычайно — щёки яблоками перекатывались, брови пошли вприсядку.

— Да всё лето, сразу, как вы уехали. Ну, не знаю, может, по часу в день тренировался, делать всё-равно ничего не хотелось, даже книги читать, ну, в футбол играл, если было с кем. Однажды в зеркале подглядел: одно ухо шевельнулось и подумал, что можно попробовать. В матушкин анатомический атлас залез, мышцы вокруг прощупал. Я же привык уши плотно прижимать, чтобы матушка хотя бы пластырь свой не лепила. Задние мышцы давно тренированные, остальными заняться пришлось. Вот, решил вас немного развлечь, удивить, — улыбнулся Стёпа.

— Здорово получилось! Вот бы так!

Лёшка помолчал немного, а потом, будто вспомнив, спросил:

— Стэп! А в чём козырь-то? Что-то я не пойму! Меня за мертвяка примут, да мимо пойдут, а ты как спасёшься?

— А, может, меня для цирка оставят?! Вместо слона, ушами под музыку хлопать?!

Ребята рассмеялись, но как-то неловко, невесело...

— Ленка, а ты чему научилась? Как спасаться планируешь?

— А я не буду спасаться, не знаю как, не умею. От страха, наверно, помру.

В самом деле, что я могла ответить? При мысли, что будут пытать, становилось не по себе. Вот и сейчас перед глазами встала, то есть легла, имитация Лёшки-трупа, и если бы я знала, как пахнет мертвец, то и запах его бы учуяла. В голове, как перешли в четвёртый класс, и начались политинформации, крутились кошмары, один другого ужаснее. И куда же от них бежать? Впрочем, нынче лето я провела у тёти, но мальчикам моё открытие будет, конечно, не интересно.

— Ты зря... зря ничего не ищешь, — назидательно проговорил Лёшка. — Женщин сначала насилуют, нам просто не говорили, а потом издеваются всяко. Тебе надо учиться хотя бы себя убить.

— К-как это ...себя убить? — я остолбенела, крыша дома слегка поплыла за облаком... Вернулась обратно.

— А мне почём знать?! Не меня же насиловать будут!

— Ду-у-рак...

Я кратко «дурак» сказала, просто в слово влетел гудок грузового состава с железной дороги, что проходит неподалёку, там, за шоссе.

 

Летящий мимо станции товарный поезд, действительно, загудел за спиной. События школьных лет, что, казалось, захлопнулись навсегда, вдруг с живостью зашелестели.

Вспомнилась необычная, на улице, лекция после ленинского субботника. Наш пятый «А» в тот весенний день прибирал аллею между остановками вдоль железнодорожных путей. Сгребали вениками и граблями всякий мусор, освобождали первые одуванчики, ещё без листьев, но уже цветущие золотыми пуговками среди прошлогоднего сена под юными тополями. На одном из них Лёшка втихаря вырезал «1977». А после субботника на подшефную территорию подъехала деловая дама из администрации, с папкой бумаг под мышкой, и убеждённым тоном вещала нам, притихшим школьникам, о мощи советского государства, о неуклонно возрастающей обороноспособности. Ведь нас окружают враги, и мы должны быть готовы. К труду и обороне. Наша железная дорога, важнейший стратегический объект в будущей войне, сыграет на Дальнем Востоке решающую роль. После её лекции я поняла одно: война вот-вот разразится. В самом деле, на открытых платформах, особенно ночами, везли боевую технику. Я не видела, только слышала, лёжа в постели, но об этом все говорили. Приближаясь к станции, поезд сначала басил в темноту, потом наседал мерным грохотом, везя нашу мощь к границам. В панельных ленинградках жизнь железной дороги была, конечно, не как на ладони, но на ушах, это точно. Закрытые форточки не спасали. Спасение было только во сне.

Любка с четвёртого этажа, старшеклассница, однажды по пути из школы мне рассказала, как на уроках начальной военной подготовки они натягивают пахучие намордники с хоботом и круглыми стеклянными зырками. В этих мешках легко задохнуться, если что-то не открутить. Ещё разбирают-собирают автоматы. Недавно физрук (он и вёл НВП) им объяснял, куда и каким образом наша школа будет эвакуирована, как надо одеваться и что с собой брать. Голова моя ходуном ходила... Оказывается, школьников погрузят в вагоны и повезут по железной спасительнице куда-то в район, потом со станции маршем двинемся до совхоза, если не смогут прислать машины. А напоследок физрук поведал о каком-то непробиваемом щите над Москвой. Если подобное устроить для всех городов, мы будем ходить голые и голодные, он так и сказал. Я пыталась представить себе этот щит, но воображение, как слепоглухонемой, только и могло, что в ужасе замычать: щит был непредставим. Получается, мы, которые не жители столицы, живём ничем неприкрытые...

На переменах в школе в те годы только и толков было, что про войну да китайские пытки. Жару поддавали классные часы про нечеловеческое мужество комсомольцев и пионеров-героев. Учительница почему-то рассказывала не столько об убеждениях героев, сколько о зверствах палачей, во всяком случае, именно это намертво, до тягучих судорог, вцепилось в живот. Становилось ясно: пытать непременно будут; всех, изощрённо; до тех пор, пока насмерть не запытают... Тем более, первичный опыт — вовсе не представление, о пытках я очень даже имела.

 

— Терпи, деточка! Терпи, милая! Привыкай! Придётся ещё потерпеть... — приговаривала костлявая тётка в белом халате, визжа туповатым бором — адская боль протыкала меня насквозь. Ночью не помогли три иссосанные «под зуб» таблетки анальгина, и мама с утра повела меня в поликлинику. Вся в слезах, с перекошенным лицом, я обречённо тащилась на пытку. Как всегда, приняли нас без очереди. Сначала отправили к терапевту.

Когда меня, снулую, врач передавала маме, как сквозь вату я слышала: «Поставила мышьяк, зуб можно спасти, зачем удалять? Возьмите талон, через три дня обязательно приходите. Зубы ребёнку не стоит затягивать, там ещё есть, что подлечить». Но я знала, что подлечивать мама ничего мне не будет, на работе ругаются из-за больничных, а до отпуска ей далеко. Тем более мама простодушно считала, что выдернуть зуб много проще, чем мучиться в пыточной, надо только ночь «натерпеться», тогда поутру к хирургу идёшь как к спасителю.

Боже мой, тогда я не знала, что аборты вплоть до девяностых годов делались без какой-либо анестезии! Боль, особенно для женщин, была содержанием жизни, в которую я входила. Терпи казак, атаманом будешь — любимая мамина поговорка. Почему? За что? На это мама не отвечала — видимо, именно так всё и было устроено. Зубы, сколько себя помню, я тёрла мятным порошком утром и вечером, сладкого в доме никогда не водилось. Тем не менее, пытки у стоматологов повторялись с завидным упорством, а удалять мои зубы врачи упорно отказывались, и, надо сказать, я им до сих пор благодарна.

 

Поезд, наконец, отгремел, но настроение было безнадёжно испорчено, даже на Лёшкином велике кататься ничуть не хотелось. Вот так всегда, стоит представить войну, так лучше бы не родиться. Я собралась уходить домой, как Стёпа неожиданно спросил, будто совсем равнодушно:

— Алекс, а ты хочешь, чтобы тебя в каком гробу хоронили: в красном или в чёрном?

Лёшка уставился на Стёпу и рыбой приоткрыл губы, не понимая вопроса. В самом деле, как можно хотеть? Какой такой гроб... При чём здесь гроб? Мы же просто играем! А Стёпа достал из кармана пятак.

— Орёл — красный, решка — чёрный.

И подбросил монетку.

— Орёл! — как ненормальный, заорал Лёшка.

Монетка мягко плюхнулась наземь. Мальчики не шевелились, осторожно двумя пальцами я подняла пятачок.

— Решка...

Они и сами видели, что решка. Я ошарашенно глядела на мальчиков. Что-то сегодня пошло не так, и в спасение, подозреваю, никто из нас нисколько не верил, а тут стало темно, тоскливо, может, туча какая полсвета закрыла. Лёшка стоял истуканом, и, казалось, сейчас сбежит, а Стёпа, посвистывая, глядел на небо, словно что-то хотел увидеть. Да вот он, летит самолётик, крестик серебряный, стрелочкой скошенный, за ним белая полоса. Нет, этот бомбить не будет — наш, пассажирский. А голуби не летали. Наконец Лёшка спохватился и зачастил:

— Ребята! У меня же тоже подарки! С моря! Дома лежат, сейчас сбегаю, быстро! Велик оставить?

Мы дружно замотали головами. Он схватил свой «Урал» и помчался к подъезду. Хлопнула дверь. Скоро, Лёшка жил на первом этаже, выскочил, что-то держа в руке.

— Вот! Тебе!

В руку Стёпы лёг перочинный ножик, инкрустированный светлым перламутром. Лезвие было одно, зато крепкое, ладно складывалось и раскладывалось.

— Сам на базаре выбрал! Там куча вещиц из ракушек, поделки разные. Люди, прикинь, этим кормятся! Ленка, держи!

Мне досталось круглое зеркальце, с обратной стороны тоже украшенное перламутром — красивое. Откуда он знал, что я своё у тёти забыла? Нет, Лёшка хоть иногда и тупит, но парень он неплохой, только гнилой маленько: тайно мечтает стать буржуином и подальше отсюда свалить — никому ни за что не скажет, но я откуда-то знаю. Впрочем, в той же Америке должны быть нормальные люди, негры несчастные... Классе во втором учительница нам читала рассказ «Красные башмачки», так что о положении бывших рабов я представление очень даже имела. Но туча уже уплыла, в зеркальце прыгал зайчик — нет, не зайчик! Это турман в солнце перевернулся!

— Смотрите, смотрите, турман, настоящий турман в зеркальце кувыркается!

И мы, забыв обо всём, уставились в небо, смотреть на невесть откуда прилетевшего турмана, который, оторвавшись от пёстрой стаи, сделал несколько переворотов. Стёпа стоял совсем близко. В его полупрозрачном ухе виднелись тоненькие кровеносные сосуды, как на лепестках весенних цветов.

Старая голубятня стояла в нашем дворе аж до 90-х годов, её деда Андрей, что жил в крайнем подъезде, крепкой построил. Он два года как умер, бесхозные голуби перебивались сами по себе, но жильцы их всегда кормили. Орловские белые турманы, которых он разводил, сразу куда-то исчезли, теперь танцуют здесь сизари и полукровки, а как летали, как кувыркались в нашем ещё беззаботном детстве белоснежные эквилибристы! Было, на что посмотреть!

 

Как появился в нашей компании Лёшка, я совершенно не помню, а вот первую встречу со Стёпой почему-то не забываю. Тогда все заселились в новый кооперативный дом, было это весной, нам лет по пять, после мы в одном классе учились.

Как сейчас вижу рыжего мальчика, он широкими шагами через ступеньку энергично взбирается мне навстречу. Солнце жарит в окно подъезда, снизу его мама цокает каблуками, она отстала на целый пролёт. Мальчик поднимает голову, видит меня и улыбается во всё лицо, и даже прозрачно-голубые глаза прищуром смеются! Я улыбаюсь в ответ — он мне сразу понравился. Ну и пусть, что с боков к его голове прилеплены розовые уши. Нежные, как лесные цветы кандыки, что именно в тот день на кухне у нас стояли. Кандыки удивительные растения: так любят воду, что, если её менять, распускаются и продолжают расти даже в вазочке. Стёпины уши-цветы мне сразу понравились. Да и после уродливыми не казались.

 

«Айда в ножички!» — раздался в ушах Лёшкин голос.

Ну, это надолго, это мальчики любят. Пока не перекроят раз на десять нарисованный круг недалеко от песочницы, не успокоятся. Им нравится метать ножичек в солнце, потом тянуться со своего клочка до края противника, чтобы, не коснувшись руками земли, лезвием от окружности отрезать себе кусочек или кусище, у кого как получится.

Домой уходить не хотелось, и я придумала на улицу вынести рукоделие, заодно переодеться в длинное платье, которого Стёпа ещё не видел. Прихватила из дома газету, постелила на скамейке и устроилась с пяльцами в тени тополя. Несколько дней, как я вернулась от Маши. Приехала за неделю до школы, и всё это время старалась поднять настроение Стёпе: болтала без умолку, каждый день меняла наряды. Мы успели сходить в кино, в парк на карусели и чёртово колесо, ели мороженое, наблюдали с моста корабли и баржи, плывущие по Енисею. А Лёшка вернулся вчера, почти ночью.

В вышивку я влюбилась так, что за этим занятием увлекалась и ничего не слышала, но, видимо, за лето сильно соскучилась по двору, по мальчикам, так что обрывки фраз до меня долетали, особенно Лёшкин голос. Он с дороги толком не отдохнул, рассказывал, как три дня трясся в поезде, какую еду покупали на станциях, и что вода от жары отвратительно тёплая. Несколько раз он проиграл Стёпе и теперь вдруг захотел и есть, и спать, и поплёлся домой. А Стёпа дома чего не видел... Там мама расстроенная: этим летом разошлись с отцом окончательно. Стёпа не знал, куда себя деть.

 

Впервые я на три месяца уезжала из дома. Весной у тёти Маши случилась очередная личная драма, она немного пришла в себя и попросила маму, свою старшую сестру, отпустить меня к ней на лето, чтобы не жить одной. Тем более, это недалеко, соседний городок, около четырёх часов езды на автобусе.

Мне и раньше нравилось гостить у тёти — она не такая, как мама. А в то лето мы подружились по-настоящему. Маша (теперь я звала её просто по имени) работала закройщиком в ателье, шила красивые платья, любила рукоделие, особенно вышивку. В её гостиной висела огромная картина крестиком с букетом лохматых подсолнухов. После я узнала, что это репродукция, Ван Гог. Моим родителям на шёлковую свадьбу Маша подарила такую красоту, что все, кто увидит, ахали: озеро с двумя взлетающими лебедями — утопленная в рамке перламутровая картина лентами, полная воды, солнца и воздуха. Прошло много лет, ушли родители, неожиданно Маша за ними, но картина до сих пор не потеряла прелести, шелка под стеклом не выцвели, я только сменила рамку под новый интерьер и заказала стекло специальное, антибликовое. Волшебные Машины лебеди в облаке света и брызг всегда поднимают меня за собой.

Помню, в первый же день осторожно спросила Машу: что она будет делать, если начнётся война? Она спокойно ответила:

— Не забивай голову. Война не женское дело, пускай мужчины о ней хлопочут. Забудь о войне, ты ведь счастливой на свет родилась: две макушки и на отца похожа. Вот счастливой и будь! Постарайся хотя бы!

Я уцепилась за эти слова (на всю жизнь про счастье своё запомнила) и рядом с тётей совсем забыла про уговор с ребятами: придумать за лето, как будем спасаться. Это случилось само собой, потому что все разговоры о войне Маша пропускала мимо ушей, слухи ни с кем не мусолила, домыслами не терзалась.

Почти каждый день я ходила с ней в ателье. Там, в уголке, листала модные журналы, наблюдала за примерками, а то болтала с портнихами, рассматривала ткани, впервые училась рукоделию.

Квартира Маши всегда мне казалась сказочным сундучком, расписным уютным яичком. В спальне — лоскутный плед из разноцветного ситца обнимал небольшую кровать, здесь же на окне полукругом боченились лучезарные матрёшки. По узкому коридору стелилась мягкая тропинка из нашитых рядами ромбиков драпа. В шкафу затаились зимние тапочки-мышки из искусственного меха. Особенно мне нравилась Машина кухня. Такая же маленькая, как у нас, но со скатертью на столе, с самоваром и курочкой-грелкой над заварочным чайником. По стенам висели хохломские доски со скалками, подносы-панно — разбегались глаза! Из старинного бабушкиного буфета мы доставали гжельский фарфор — нежные чайные пары и суповые тарелки. Клиентки знали, что любит Маша, и ходили в гости к ней запросто.

Только мужчины и детей не было в этом доме. Баба Настя надёжно отвадила меня от разных гаданий, незадолго до смерти сказав, что Машеньке не повезло: ещё в школе ей, самой красивой девочке, кто-то нагадал одиночество. В войну Маша не верила ни на грош, но злой навет, которого сильно боялась, сбылся: её всегда любили, но она, как заговорённая, влюблялась только в женатых мужчин...

В то лето Маша сшила мне первое длинное платье, не совсем до земли, но намного ниже колена. Тогда ни женщины, ни, тем более, девочки длинных платьев не носили, обычной была длина по колено, как у юбок военного образца. Я же до сих пор не отставала от товарищей и гуляла в мальчиковой одежде, чтобы лазать по заборам и гаражам, кататься на Лёшкином велике, балансировать по кромке хоккейной коробки, разве что в футбол не играла. Конечно, к тёте я приехала в рубашке и брюках, с мешковатым свитером на прохладную погоду, ведь дома из платьев в шкафу висела только школьная форма.

Маша, увидев мой гардероб (это в тринадцать-то лет!), всплеснула руками и сказала, что самое время заняться волшебством. На первой примерке я едва не задыхалась от счастья! Про войну напрочь забыла — крутилась так и этак перед огромным зеркалом ателье, подбирая юбку на манер дам в пышных платьях. Любуясь мною, Маша спросила:

— Вы поедете на бал?

— Непременно! — с выдохом ответила я, подхватила Машу, и мы немножко потанцевали под музыку радио. Как сейчас помню, песню исполнял ансамбль «Самоцветы», задумчиво и немножко тоскливо:

 

 

Я почему-то вспомнила о Стёпе: как он там? Может, скучает?.. Вот, наверно, обрадуется, когда приеду!

Чему мне не пришлось учиться, так это не забывать кокетливо подбирать подол на лестницах и одним движением окидывать сиденье крылышком платья. Иначе зачем же его надевать?! Я наконец поняла, о чём последние годы сильно-сильно мечтала: сбежать в совершенно другой мир! Туда, где живут нарядные женщины, где войны нет и в помине.

Лето пролетело романтической кинолентой. Домой я вернулась принцессой с огромной сумкой обновок. Там же лежали пяльцы, иголки, канва, напёрсток, набор ниток и ткань для вышивки, подборка журналов по рукоделию, а ещё начатая небольшая картина. Для мальчиков сшила игрушки: Лёшке — лохматого чертика с рожками и хвостом, Стёпе — забавного лобастого щенка с длинными ушами.

 

Лето у нас прихотливое, тёплую погоду в несколько дней может согнать наглый ветер, растворить в ледяном дожде, а через пару недель запросто приползёт снег, так что я решила каждый тёплый денёк наряжаться в новое платье и обязательно их носить дома, как Маша. Мама смотрела на меня с удивлением. В отличие от сестры, она не придавала особого значения одежде: лишь бы было недорого и практично. А я поверила, что на самом деле родилась счастливой: ведь моя тётя умеет сделать счастливой любую женщину! Только волшебницы даже в сказках почему-то всегда одиноки...

Лёшка, увидев меня в голубом волане до пят с пяльцами в руках, споткнулся о бордюр, но сделал вид, что отвлёкся на что-то в окне и утопал домой, а Стёпа запросто сел рядом. Он сразу привык к моим нарядам, они ему нравились, а мне ходить в брюках больше не хотелось.

— Красивое платье.

— Спасибо! Это всё тётя нашила!

Одна ромашка посреди пяльцев уже красовалась. Самая светлая, самая крупная, с выпуклым оранжевым сердечком. Лепестки её приподнимались и отгибались, задетые травами. На переднем плане ещё четыре ромашки вот-вот встретятся белыми пальцами среди стебельков и травинок, появится яркая капля божьей коровки, а над ромашковым полем расплещется небо.

Стёпа смотрел, как бисеринками появляются крестик за крестиком, как я сверяюсь со схемой, вдёргиваю новую нитку, закрепляю на изнанке, потом оглянулся на тополь. Под ним валялась ветка. Видимо, кто-то из мелких лазал на дерево, спускаясь, повис, хотел спрыгнуть, да так вместе с ней и хрястнул. Стёпа выломал небольшую прямую палочку, ножиком ошкурил, огладил концы и тоже принялся за работу. Свежий тополь хорошо поддавался — только стружки, знай, отдувай.

Я вышивала. Стёпа резал. Уличный шум куда-то исчез, каждый из нас занимался своим делом. Пройдёт ещё тысяча лет — ничего не изменится...

Стёпа хорошенько подул на палочку и я увидела раскосые щёлки-глаза под бровями-стрелами, квадратный подбородок, высокие скошенные скулы, упрямые тонкие губы. Идол был в шлеме, в кольчужке, со щитом и мечом. Теперь я, не отрываясь, смотрела как Стёпа режет.

— Ты знаешь, — заговорил он, — Я подумал, не буду прятаться. Воевать пойду.

— А как ты воевать пойдёшь? — удивилась я, — Ты же мальчик ещё, пацан!

— А как дети на войне воевали? Как-нибудь. Но ушами, точно, хлопать не буду. Надо в спортивную секцию записаться. Если будет война, так хотя бы готовиться, что толку трястись.

Я смотрела на ножик в его руках и вдруг поняла: за лето Стёпа не просто вытянулся, стал молчаливей — он повзрослел. Рядом со мной не мальчик играется с палочкой, и если случится война, он, не задумываясь, пойдёт воевать — это про таких, как он, про мужчин, которые будут нас, детей и женщин, защищать, говорила мне Маша. Пока они рядом, о войне можно не думать. Стёпа сосредоточенно резал, а я никак не могла на него насмотреться, запоминала...

Идол получился рельефный, с точёными формами, решительный, даже суровый. Надо ж так, не знала, что Стёпа умеет резать по дереву!

— Тебя отец научил?

— Отец?.. Никогда не видел, чтобы папа резьбой занимался. Он же историк. Книги читает, лекции. Это ножик резал, я только палочку для него подобрал.

— Так ты первый раз?

— Ты ведь тоже первый раз вышиваешь картину, а будто всю жизнь вышивала. Думал, этому надо долго учиться.

— Может, и надо, только не мне. Тётя говорит, она тоже как с иголкой в руках родилась. На следующий год опять к ней поеду, платья буду учиться шить. Идол у тебя совсем настоящий! Он ведь на самом деле языческий бог, силу имеет, народ охраняет?

— Держи! Пусть тебя теперь охраняет.

Я обняла ладошками тёплого идола, и война, словно по мановению волшебной палочки, из моей головы совершенно исчезла. Просто я из рук передала её идолу, через него всем мужчинам — поверила, что меня защитят.

 

Мы ещё не знали, что это был последний наш год вместе. Через месяц зеркальце выпало на асфальт, пришлось выкинуть его осторожно, не заглядывая в осколки. Этой же осенью Лёшкина семья засобиралась в дорогу и скоро воссоединилась с родственниками у моря, а Стёпа на осенние каникулы уехал из Красноярска к отцу в Иркутск, за книгами, которые тот забрал с собой, да так у него и остался — тоже решил стать историком. К матери, которая вскоре вышла замуж, он вернулся уже другим...

Я в отъезде была, когда это случилось. Люба потом рассказала: тётя Нина, Стёпина мама, над гробом, когда военные поставили его у подъезда, убивалась, рыдала навзрыд, что не верит, не может поверить, потому что не видит сына. А гроб запаянный был, с крошечным мутным окошком. Отец рядом плакал, совсем седой, постаревший. Стёпа сгорел в БТРе. Когда я об этом узнала — увидела внутренним остекленевшим взглядом на фоне зловещих в своей пустынности гор чёрный, раскуроченный взрывом, обгоревший БТР... И надпись на могиле: «Сибирцев Степан Максимович 16.01.1965 - 17.07.1984»

 

Стёпа... Ты как там?.. Мы уже бабушки-дедушки, а тебе так и осталось навсегда девятнадцать. Вот я и о тебе написала. О твоём идоле. О ромашковом поле. Не о смерти я думаю, тебя вспоминая — о детстве, о дружбе, о голубях, о первых нарядах и первой любви, которая, как цветы кандыки, ни в чём не нуждается, разве только в воде...

А Лёшка так и потерялся где-то на просторах... родины ли... чужбины? Да какая, собственно, разница.

 

2016