— Триста пятьдесят девять-семьдесят, — молодой звенящий голосок оторвал меня от созерцания его обладательницы, но я успел заметить, что сегодня у неё новый маникюр, — десять рублей поищите, пожалуйста!

Я не торопясь шарил в кармане в поисках мелочи. Очередь сзади напирала и недовольно хмурилась. Пусть! С тех пор, как в супермаркете появилась на кассе ОНА, я старался как можно чаще заходить сюда по поводу и без повода. «Продавец-кассир Юлия», — гласил бейджик на отвороте розовой блузки. Юлия! Юля... нет, Джулия. Я буду звать её так.

Наконец длинные гибкие пальчики ловко сдёрнули десятОк с моей раскрытой ладони, лишь на мгновение коснувшись её кончиками. О! Ради этого мгновения стоило жить! Словно ошалелый поток электрических искр впился в кожу, и они наперегонки рванули по венам к самому сердцу!

— Сынок! — дребезжащий старческий голос шлагбаумом преградил мне путь, пахнуло немытым телом и гнилыми внутренностями. — Подай копеечек на хлеб!

Ввалившаяся воронка беззубого рта, верхняя губа иссечена глубокими оврагами чёрных вертикальных морщин. Бабка-нищенка бесформенной грудой непонятного тряпья караулила жертву у выхода из магазина. Взгляд её был прикован к руке в моём кармане, гипнотизировал и привораживал её: «Давай-давай! Доставай денежку!»

Маман учила меня уважать старших. Рука непроизвольно дёрнулась и извлекла на свет горсть медяков. Монеты звякнули в скрюченной ладони старухи. Но не жалко мелочи, жалко ушедшего, потерянного тепла ЕЁ руки. Хренова бабка! Привычно заныл затылок. Я сделал шаг к тротуару

— Да хранит тебя Господь! — проводило меня шепелявое дребезжание. — Трахни её!

— Что!? — я изумлённо оглянулся, но бабка уже высматривала очередную добычу сквозь стеклянные створки дверей.

 

Маман, как обычно, сидела в кресле, чуть раскачиваясь из стороны в сторону, и смотрела телевизор. Над её головой клубилось несколько мух. Сегодня они были какие-то странные, полосатые как пчёлы. Мать отгоняла их меткой струёй дыма от «Примы».

— Переключи канал! — потребовала маман не оборачиваясь.

Телевизор тихо шипел и показывал серую снежную рябь. Я взял пульт с подлокотника кресла и нажал кнопку. Экран моргнул, но ничего не изменилось. Конечно, ведь антенну отрубили ещё три месяца назад, после того как я забыл заплатить. Мать удовлетворённо кивнула и неотрывно уставилась на пустой выпуклый прямоугольник.

Я привык. Главное — не перечить ей, и всё будет нормально. Никаких особых хлопот, вынести горшок, покормить, купить сигарет. Когда меня последний раз выпустили из больницы, она уже была такой. Соседи рассказали, что отчим вскрыл себе вены, а мать целый месяц жила с трупом, пока он не завонялся.

В психушке меня научили радоваться жизни и не злиться, как раньше. Я всем доволен! У меня есть своя комната в отдельной квартире, наших пособий и моей зарплаты дворника вполне хватает на жизнь. Вот только девушки у меня нет... Мама говорила, когда ещё умела связно разговаривать, что я красавчик. Но никто из девушек почему-то не хотел идти к нам домой. На какое-то время я совсем потерял надежду, но потом в магазине появилась Джулия! Сегодня она коснулась моей руки, а завтра, может быть, я предложу ей эту руку вместе с сердцем. Как всегда, лёжа в кровати, я мечтал перед сном. Мы любили друг друга много раз, я гладил себя наяву, а в мыслях был неутомим с Джулией, пока в изнеможении не заснул с блаженной улыбкой на губах.

— Когда ты её трахнешь? — донеслось из комнаты матери, когда я утром уходил на работу.

Я смутился и не ответил. Скоро... Надеюсь, что скоро. Но я не знал, как подступиться.

 

Весь день, пока я мёл двор, тяжёлые как скворешник мысли обуревали меня. Скворешник был очень тяжёл! Особенно, когда тебе двенадцать лет и ты упорно карабкаешься на тополь, зажав деревянный ящик вспотевшей подмышкой и судорожно цепляясь скрюченными пальцами за толстые шершавые сучья.

Когда я лежал в больнице, дома появился отчим. Гипс сняли, корсет сняли, но голова постоянно болела, а дома ходил в трусах чужой волосатый мужик, вонял разбросанными носками и врубал на всю катушку телек. Сначала он сделал попытку со мной подружиться, таскал на рыбалку, пытался научить курить и вообще вёл себя по-панибратски: рассказывал пошлые анекдоты, хлопал по плечу и ржал прямо в лицо, смердя гнилыми зубами. Но башка только сильнее болела от этих тычков и раскатов смеха, а на речке заедали комары, и морда потом распухала и краснела шибче задницы бабуина.

 

Потом отчим от меня отстал и просто начал нагло бесить своими всегдашними громкими разговорами и ночными кхыканьями в комнате матери. Я не мог уснуть, скрипел зубами от головной боли и шёл на кухню, но отчим приходил туда довольный и курил в форточку, вяло почёсывая рыхлое брюхо. Его лоснящаяся от пота рожа злила, бесила, я сжимал кулаки, но ничего не мог поделать, а башка прямо раскалывалась в такие минуты. Соображать было трудно, я понимал только одно — моя боль от ненависти. В школе не болело, на улице не болело, а дома начинались мучения, словно кто-то ворочал в моей тыкве раскалённой кочергой.

В больнице потом отучили ненавидеть, и голова не болела. Там вообще было хорошо, тихо, даже уютно!

Выпустили меня довольно-таки быстро. Вот если бы отчим не увернулся, и я попал бы ножом ему в пузо, а не в руку, то засел бы в психушке надолго. Хоть там и кололи уколы, но всё равно было лучше, чем дома, поэтому я несколько раз возвращался обратно. Но после того как отчим сдох, стало хорошо! Голова не болела, мать не мешала. Уже три года я дома и счастлив! Только девушки нет...

Тополиные листья под метлой противно скрипели, будто полчища скрюченных пожухлых тараканов. Ненавижу тополя и их испражнения, но ненавидеть мне нельзя. Я, морщась, сметал их в кучу, а ветер разгонял обратно по тротуару. Ветер мой друг. Он так играет, чтобы я не оставался без работы. Иногда целый день мы с ним «работаем», я делаю, а он ломает. Бывает, мы даже разговариваем.

— Трахни её! — доносится голос ветра сквозь шелест мёртвых тараканов, я киваю и продолжаю мести.

 

У меня есть своя каморка за неприметной дверью под лестницей. Там сразу крутые бетонные ступеньки, ведущие вниз и влево. Пока я работаю дворником, эта комнатка в моём распоряжении.

Комната маленькая и неожиданно высокая, словно келья какого-нибудь монаха. Под самым потолком торчит, почему-то вбок, голая запылённая лампочка. Окно тоже очень высоко, в него видны только ноги. Утром, когда двор подметён и я жду здесь дальнейших указаний начальства, мимо наверняка проходит она, потому что это кратчайший путь от остановки до служебного входа в супермаркет. Я сижу в дырявом кресле и смотрю не отрываясь. Если увижу её ноги — день прожит не зря.

Кроме кресла, в комнате только раковина и большой железный ящик, наверное сейф. Он очень тяжёлый, поэтому ни у кого и мысли не возникает убрать его отсюда. На нём стоят чайник, кружка и пиала с сахаром — ящик у меня вместо стола. А вот внутри...

Знаете, чего только не найдёшь в куче мусора. Думаете там только окурки, фантики и использованные презервативы? Ха! А вот это видели!

В сейфе лежит пистолет. Там ещё много чего лежит интересного: сломанный складишок, плеер, который работал, пока не сели батарейки, цЕпочка из жёлтого металла, наверное золотая, и многое другое. Но главное сокровище — пистолет.

Он совсем как настоящий. Если не знаешь — можно подумать, что настоящий. А если думать, что настоящий, то какая разница, что это не так?

Два шага вправо — лестница, два влево — сейф, вот и все апартаменты. Здесь прописались не только я, но и десяток мётел, пара снеговых лопат и один скребок для льда, сделанный из старого топора. А ещё здесь есть труба.

— Хр-р-р! — говорит труба каждые две-три минуты.

Она выныривает из потолка, чёрным коленчатым удавом проходит над головой, спускается вдоль стены и скрывается в бетонном полу. Я смотрю в окно, задрав голову. Шея затекла. Вот её ноги! Нет, вот. Или вот — теперь уж точно — в белых сапожках на высоких каблуках.

— Хр-тр-трахни её! — говорит труба.

День прожит не зря.

Будильник гулко запрыгал внутри железного чрева. Пора работать, а то начальница припрётся, будет верещать.

Ветер молчит. Он мне помог — натешился, раздев ненавистные тополя до рёбер. И ненависть моя к ним до рёбер, но ненавидеть мне нельзя. Снег молча продолжает дело ветра — пытается спрятать следы его преступления. Безуспешно. Бессмысленно. Бесшумно. Метла робеет перед снегом, боится прикоснуться к нему своей бородой. Снег тает от обиды — его здесь никто не ждёт.

— Трахни её! — говорит метла.

 

Я хочу подарить Джулии плеер. Вставит батарейки — будет работать. Магазин закрывается в одиннадцать. Уже совсем темно. Я наблюдаю за освещённым фонарём служебным входом, невидимый в темноте.

Вот она выходит, торопливо натягивая на ходу капюшон. Направляется в сторону остановки. Я иду следом, не зная ещё толком, как подойти и заговорить. В этот час двор тих и пуст, только какая-то машина стоит недалеко от выезда с подвластной мне территории. Неожиданно Джулия сворачивает к авто и открывает дверцу. Садится рядом с водителем. Тянется к нему губами в ответ на такое же движение. В салоне гаснет свет.

Как болит голова! Ненавижу ветер, который в насмешку кидает в лицо горсть трескучих листьев. Ненавижу снег, который оставил на асфальте ещё одно, кроме облачка дыма, тёмное напоминание о том, что здесь только что стояла машина с ненавистным хлыщом, которого я ненавижу больше всего. Он украл у меня мою Джулию! Голова болит почти так же сильно как сердце в груди. В руке зажат плеер.

 

Утром я не пошёл на работу. Впервые за всю свою карьеру. Меня хватились только к обеду — кто-то долго тарабанил в дверь, силясь перестучать головную боль. Когда стук утих, я поднялся с кровати и выглянул в окно. Меня ждал снег.

Я запретил себе думать о Джулии. Думал о снеге, который отягощал лопату, о новой лопате, которую забыл выпросить вовремя, а теперь надо ждать, пока забудут о моём прогуле. Было хорошо.

Но вечером боль снова хозяйничала в моём черепке, нагло ворочая кочергой обжигающие головёшки мыслей. Я не ходил в магазин, чтобы не видеть эту проститутку.

 

— Проститутки! — орал отчим, когда напивался.

— Проститутка, пошла вон! — и он пытался пнуть мать ногой, но терял равновесие и падал.

— Женька! Проститутка! Иди сюда! — это уже ко мне.

— Не трогай ребёнка! — вступалась мать. — Он ещё мальчик!

— Мальчик? — ржал отчим. — Вырастет — будет проституткой!

Иногда ему удавалось схватить меня за ляжку.

— Всё равно тебя трахну! — вонял он перегаром мне в ухо.

Надо что-то делать с этой проституткой, а то башня рано или поздно взорвётся и забрызгает мозгами все обои.

 

— Чё за хрень-то такая!.. — хлыщ озадаченно чешет в затылке, глядя на два проколотых колеса.

Машина стоит на обычном месте — недалеко от выезда из двора. Здесь обычно никто больше не паркуется — место-то неудобное, на повороте.

Почти беззвучно дубинка опускается на его затылок. Это не простая дубинка, а одно из сокровищ моего сейфа — железная труба, залитая внутри свинцом. И сразу стало легче!

— Привет! — она привычно захлопывает за собой дверцу и поворачивается, одновременно скидывая капюшон, и улыбка её тут же гаснет на румяном от холода лице.

— Теперь я твой парень, — я делаю ударение на слове «я».

— Ты кто? — её взгляд неотрывно прикован к дулу пистолета.

Так она ещё и дура... Я же сказал — твой парень.

— Будешь делать, что я скажу, если не хочешь отправиться следом за своим ухажёром.

— Он что — настоящий? — она всё ещё беспомощно теребит испуганным взглядом мой пистолет.

Ну не дура ли? Стал бы я угрожать игрушечным пистолетом!

— Хочешь проверить? — я поднимаю оружие на уровень её лица.

Мы проходим по слабо освещённому тротуару, словно влюблённая парочка, тесно прижавшись друг к другу. Теснее, чем я, прижимается к ней пистолет, который я держу в левой руке.

— Мама! Познакомься, это Джулия! Джулия! — я тыкаю её пистолетом. — Познакомься! Это мама.

Её серые глаза трепещут от страха на уровне моих глаз. Она морщится, как от вида дерьма.

— Чем это воняет? — шепчет она.

Подумаешь, забыл вынести горшок. Я включаю свет, чтобы мать смогла получше рассмотреть Джулию.

— Мамочки! — верещит та и отчаянно пытается вырваться из моих рук. — Она же мёртвая!

Вот же дура, а! Мама будет недовольна. Ей не нравятся глупые девушки. Она всегда покупала мне много книг для развития ума. До того, как я упал с ненавистного тополя.

— Не ори, дура! Она спит, не мёртвая.

— Но она не дышит! И мухи на ней! — дура наконец вырывается, но бежать ей некуда и она оказывается лицом к лицу с маман.

Как обычно, тихо шипит телевизор, но кресло не раскачивается. В последнее время всегда так. Маман не спит — глаза же открыты. Маман смотрит прямо на Джулию. Джулия смотрит прямо на маман и вдруг закатывает глаза и с глухим стуком рушится на пол.

 

— Где я?

Сейчас я любуюсь ей, а только что гладил по руке. Она приятная на ощупь и красивая, когда не орёт. Висящая вбок лампочка освещает её бледное теперь лицо, ввалившиеся от недавнего страха глаза. Я только что отдышался после того, как дотащил её сюда.

— Что тебе нужно от меня? — она перестаёт озираться по сторонам и внимательно всматривается в моё лицо. — Я тебя знаю?

— Это неважно. Важно, что теперь ты моя!

— Что ты со мной хочешь сделать?

— Я хочу любить тебя! — нежность снова просыпается в моём сердце.

Джулия полулежит в дырявом кресле — самая большая дырка прямо под попкой. И смотрит на меня со страхом и отвращением.

— Но... — начинает она.

— Не вздумай отказаться! — перебиваю я. — А то отправишься вслед за своим хахалем!

Она съёживается и смотрит на меня исподлобья.

— Нет! — неожиданно взгляд её становится твёрдым. — Никогда!

И что дальше? Я предложил, она отказалась... Что делать дальше? Отпустить? Но поздновато выпрыгивать из трамвая, когда двери уже закрылись.

— Посмотрим... — отвечаю я, многозначительно взвешивая на руке пистолет, — посиди пока тут, подумай!

— Х-р-р-р, — поддакивает труба.

 

— Ты её трахнул?

Маман, как обычно, раскачивается в кресле. И ничего она не мёртвая! Притворялась, наверное. Как в своё время она притворялась скорбящей после смерти отчима. Но я-то знаю, что это она сама его... Неужели Джулия ей не понравилась? А ведь и вправду пованивает! Ответить я стесняюсь, а только настежь распахиваю окно.

 

— Нахрена запираешься? — начальница недовольна. — Сколько я должна долбиться?

— А что? Двор подметён. И у меня обед.

— Обед! У тебя от завтрака до ужина сплошной обед! Иди, там менты приехали, хотят тебе пару вопросов задать.

— Зачем?

— Затем! Труп у тебя на участке нашли! Что там? — она поворачивается в сторону сейфа, привлечённая каким-то шумом.

— Будильник. Пора на вечернюю уборку выходить.

— Хр-р-р, — труба заглушает её последние слова.

Разговор с ментами был коротким. Не знаю, понятия не имею, какой ужас! Где подписать?

 

— Я же тебе сказал сидеть тихо!

Джулия трясётся от страха, скрюченная в позе эмбриона внутри железного ящика. Тушь чёрными полосками нанесла на её щёки камуфляж.

— М-м — мычит Джулия.

Я вытаскиваю кляп.

— Ты его убил? — не столько вопрос, сколько утверждение.

Я пожимаю плечами: так получилось.

— И меня убьёшь? — голос дрожит. — Что мне сделать, чтобы ты меня отпустил?

Вот это другой разговор! Но я сам не знаю что. Вернее, как. Поэтому отдаю инициативу в её руки.

— Не догадываешься?

— Хорошо... Я всё сделаю. Только развяжи руки и дай воды. А ещё мне нужно в туалет.

— Ведро вот, — я снимаю ремень с её рук, — раковина вот.

— Так и будешь пялиться? — она выжидающе смотрит на меня.

— Стесняешься! Да ладно, чего я там не видел? — вот тут я не вру.

Джулия долго и гулко журчит в ведро. Раскраснелась от смущения. Красивая какая! Сейчас я уже готов отпустить её сразу, но нужно продолжать играть роль злодея.

Умытая, с распущенными по плечам волосами, она нерешительно подходит ко мне.

— Я готова...

Сердце просится наружу. Только бы не выдать своего волнения! Неужели сейчас это произойдёт? Я ложусь на продавленное раздвинутое кресло, не выпуская из руки пистолета, она робко пристраивается рядом. Я почти счастлив!

— Что мне делать? — она всё ещё чуток дрожит.

— Ты знаешь. — блин, задрожал и мой голос.

— Х-р-р-р, — подсказывает труба.

— А ты меня точно отпустишь?

— Это зависит от твоих действий, — здесь я уже подбавил в голос хрипотцы.

Она начинает несмело гладить меня по рубашке, потом расстёгивает на ней пуговицы... Мечты сбываются! Не во сне, а на самом настоящем яву руки Джулии касаются моего тела. Я вздрагиваю от её прикосновений. Она встаёт, снимает блузку, расстёгивает лифчик и ложится обратно, прикрывая грудь руками. Я отвожу её ладонь пистолетом. Как же она красива! Грудь у неё большая, упругая. Ох, как хочется потрогать, погладить... Сука! Пистолет мешает... Я вытягиваюсь и кладу его на сейф.

Совсем как в своих мечтах, трогаю и ласкаю её соски, мну упругие полушария, наслаждаясь каждым мигом воплощённых в реальность грёз. Джулия стягивает с меня рубашку и вдруг застывает, удивлённо глядя на мой обнажённый торс.

— Так ты... девушка, что ли?..

 

Это не так. Я не девушка. Просто паспортистка ошиблась — написала «Евгения», вместо «Евгений». Я мужчина. Ну и что, что у меня не растут усы и ничего не выпячиватся из штанов. Всё равно я мужчина! Даже маман этого никогда не оспаривала и всегда говорила, что я красавчик.

— Тебя это останавливает? — на сей раз голос у меня сам по себе получился хриплым. — Если хочешь выйти отсюда живой, то продолжай!

— Да нет... — её глаза вернулись в орбиты, — даже наоборот...

И она снова коснулась ладонями моей груди, но на этот раз чуточку нежнее. Потом на смену рукам пришли губы, и меня начало практически колотить, как от электрошокера. А её освободившаяся рука тем временем спустилась по животу и нашла дорогу в мои джинсы. Умелые пальчики ловко нащупали самое сокровенное. О таком я боялся даже мечтать! Тело пронзила молния, и оно выгнулось дугой, как проткнутый иголкой червяк.

 

— Хр-р-р...

— Я говорю, встань, сучка гермафродитная!

Я открыл глаза. Джулия стояла передо мной с пистолетом невообразимо прекрасная. Высокая упругая грудь наголо, соски яростно торчат, словно ещё два пистолетных дула, светлые волосы распущены и ниспадают до почти до самой тонкой талии. Я залюбовался.

— Встань, говорю! Ключ от двери сюда положь, быстро! — она показала глазами на сейф.

— Джулия... — начал я.

— И не называй меня так! — взвизгнула она. — Ключ!

Гнев превратил её в самую красивую девушку на планете. Теперь нет сомнений: я точно люблю её!

— Ну! — крик оторвал меня от любования.

— Послушай, Джу... — я осёкся, — послушай! Прости меня!

— Ключ!

— Я бы и так тебя отпустил.

— Ага, верю! Ключ!

— Ты думаешь, пистолет настоящий? — я встал.

Она недоуменно перевела взгляд на оружие.

— Откуда бы я взял настоящий? — я сделал шаг. — Если думать, что он ненастоящий, то так и будет.

— Мозги не парь мне! Ключ давай, а то я за себя не отвечаю! — она снова сорвалась на визг.

— Ключ в двери, — спокойно ответил я.

Джулия обернулась, и в тот же миг пистолет оказался в моей руке.

Роли поменялись. Мы стоим друг напротив друга, гологрудые и растрёпанные, только теперь у меня улыбка победителя, а она растеряна и смятена.

— Ненавижу! — приходит в себя та, у которой грудь больше. — Тварь! Шлюха! Убийца!Улыбка сползает с моих губ.

— Сволочь! — ярость лишает её страха. — Гнида шизанутая! Верни мне моего Андрюшу!

Она делает шаг в мою сторону. Вот проститутка! В моём затылке что-то щёлкает, и от резкой боли темнеет в глазах. Я приседаю, инстинктивно вытягивая вперёд руку с пистолетом. Раздаётся грохот. Неужели он всё-таки настоящий?..

 

— Переключи канал, — говорит маман.

Они сидят на диване рядышком, словно подружки. Джулия прислонилась к маман сбоку.

— Я люблю тебя! — говорит она мне.

— И я тебя люблю, милая!

Она всегда по пояс обнажена.

— До вечера, Джулия! — произношу я, переключаю канал и, зябко поёживаясь, выхожу из комнаты, где остаются два самых близких мне человека, шипящий телевизор и открытое настежь окно.

Я счастлив! Моя любовь теперь рядом! По крайней мере, до весны.