Он уже давно не искал себя, ибо стал побаиваться, что ничего не найдет. Что отмеченный на карте его души таинственный крестик, окажется не кладом его неоткрытых талантов, а глупой шуткой злой шаловливой обезьяны, укравшей у ротозея-дрессировщика маркер. Это окажется совершенно лишним, неприятным разочарованием, с которым придется жить. Спокойнее было так, как есть. Он тлел, создавая минимум тепла, необходимый для того, чтобы не пилила жена, терпело начальство, и не слишком презирали уже взрослые дети. Смирение, охватившее его после сорока, было, конечно, мещанским, но ничего унизительного в связи с этим он не испытывал. Справедливо полагая, что так «у большинства», и ничего сверхневыдающегося в этом нет.

 

Наверное, в таком положении дел была виновата излишняя стабильность окружающей его действительности. Демоны и ангелы заключили на его счет мировую – никаких предложений не поступало ни от одной из сторон. Они не бились за эту душу, считая ее одинаково скучной как для рая, так и для ада. В этом равновесии отсутствия сил добра и зла он прожил лет шесть-семь. Тогда он и умер в первый раз.

 

Это случилось воскресным утром, неожиданно, при попытке вытащить из-за спинки дивана пульт телевизора. Как вскоре объясняли медики его рыдающей жене, остановку сердца вызвали фатальные последствия электролитного дисбаланса. Никогда не задумывавшаяся о каких-либо, кроме своих похудательных, диетах, супруга проклинала продукты с недостаточным содержанием калия, а больше всего себя самое, бездумно кормящее ими всю семью. Слез было много. Она любила его таким, каков он есть (к тому времени – «был») и искренне переживала утрату.

 

И хотя есть серьезные сомнения в именно божественном вмешательстве в такое его состояние, именно словами «Слава богу!» отреагировала она на известие о благополучном исходе прямого массажа сердца. Радоваться было чему. Но, как оказалось, только поначалу.

 

Проснувшееся сердце, выражаясь с тактом, «встало не с той ноги». Грубый медицинский контакт с этим четырехкамерным средоточием жизни разбудил нечто большее, чем способность перемещать по телу лейкоциты с тромбоцитами и снабжать мозг кислородом. Мысль, первой пришедшая в его еще не совсем протрезвевшую от того света голову, была страшно спокойной и отчетливой. «Надо бы попробовать кокаину!». Он долго ни с кем не разговаривал, и все это время, как потом описывала родственникам жена, смотрел "как бы внутрь себя». Что видел он там конкретно, остается загадкой, но можно предположить, что взгляду его представились сделанные им при жизни дела. Смотревшиеся жалкой помоечной кучкой мокрой дряни против ослепительной Джомолунгмы того, чего он так и не попробовал осуществить. Не смерть испугала его, а то, что она оказалась так похожа на последние 10 лет жизни. Видимо, воровская жилка дьявола все же дала себя знать, и лежавшая на «ничейной земле» душа заставила-таки на себя позариться. Дьявол показал ему Ад, целиком состоящий из упущенных им возможностей, проигнорированных желаний и сгнивших ненадкушенными запретных плодов.

 

Последствия этого были, мягко говоря, неприятными.

 

Поправившись настолько, что ему разрешили ходить, он первым делом добрался до расположенной метрах в пятидесяти от больницы заправки и купил журнал с рекламой невозможных для его прошлого услуг. Сутенер долго отказывался везти «заказ» по такому странному адресу, но, дотянув цену до тройного тарифа, не только дал согласие, но и постоял за дверью палаты, отпугивая справедливо возмущенную беспомощную дежурную сестру. У сутенера же он попытался купить и "кокаину", но не смог уговорить. Тот и так постоянно озирался и искал скрытые камеры; решил не связываться, не психиатрический ли часом корпус?

 

Выписываясь под крики заведующего отделением, с лучезарной улыбкой глядя на окаменевшую от изумления жену, он изрек самое безмятежное из всех возможных «все будет хорошо!», и направился претворять этот замшелый до бесформенности постулат в свою совершенно конкретную новую жизнь.

 

С этого дня и до следующей своей смерти «хорошо» себе он делал всеми доступными ему способами и средствами. Единожды заявив жене, что отныне он будет другим, он снял все деньги с семейного счета и в течение трех-четырех месяцев стал завсегдатаем всех злачных мест города, переучаствовав во всех предлагаемых там видах порока. Клубы и бордели знали его в лицо, дилеры и сутенеры дали ему кличку "Хатико", ибо уж кто-кто, а в назначенном месте в урочный час "этот" будет точно!

 

Довольно быстро перепробовав все, что мог предложить его не такой уж большой по европейским меркам городок, он начал совершать вылазки в недалекие Амстердам, Берлин и прочие, привлекательные столицы шенгенского разврата. Траты там были крупнее, но и грехопадения внушительней. Чего стоил один только 16-тиэтажный публичный дом в Кельне, на каждом этаже которого он провел сутки. Включая этаж с трансвеститами – об этом первом для него подобном опыте он потом подробно рассказал своей раскачивающейся на кухонной табуретке, тихо скулящей жене.

 

Была надежда, что он остановится, когда начнут заканчиваться деньги. Но дьявол не скупился на "командировочные" никогда – в берлинском казино он выиграл сумму, гарантирующую ему еще лет шесть-девять «нравственного падения», как высокопарно выразилась его жена, или «безнравственного полета», как предпочел бы выразиться он сам.

 

Перерывы в бесчинствах и безобразиях он делал только на медицинские обследования, присматривая все-таки за сердцем. И не слишком злоупотреблял пороками, способными навредить губительно. Избегал например тяжелых похмелий и курил только для кайфа – траву да кальян.

 

Супруга сходила с ума, безусловно. Она жаловалась всем: детям, его старикам и своей матери, соседям, подругам по работе, попутчице в поезде на Киев, куда ездила навестить сестру, сестре и всем ее домочадцам. Устраивала скандалы, которые настолько жутко на него не действовали, что устраивать их стало не по себе. Он тоже все-таки делал кое-какие шаги к примирению, но довольно своеобразные. Предложил ей, например, присоединиться к запланированной свингер-вечеринке, которая дала бы ей возможность «не жалеть, что у нее этого никогда не было». Про развод не говорили, но чувствовалось, что для него такой разговор ничего бы не значил. Брак всего лишь еще одно звено в цепи формальностей, от удушливых оков которых, он навсегда освободился.

 

Жена перешла к самым, какие только смогла придумать, решительным мерам.

 

Когда он увидел на пороге их квартиры батюшку в полной церковной амуниции, а за его спиной бледное волнующееся лицо жены и полные деланного укора физиономии детей, он расхохотался. Никогда не будучи особо верующим, причисляя себя к агностикам, но будучи, по сути, атеистом, со скепсисом оценивая всю эту церковную приватизацию божьей воли, он захохотал так, что батюшка едва было не поддался пороку гнева. «Да не пошли бы вы на хер со своим уродом!...» - вертелось мелким бесом на прикушенном зубами служебной дисциплины кончике поповского языка.

 

Он же все продолжал и продолжал смеяться. Рассмешила его так мгновенно мысль о том, что жена решила, что это некий «демон» внутри него живет и позволяет себе лишнее. И непременно теперь должен съехать, освободив жилплощадь «ангелу», чей бородатый офисный маклер в корпоративной рясе пришел потрясать кадилом словно договором об аренде.

 

Он хохотал все сильнее и сильнее. Лицо его покраснело, горло сжимали спазмы, дышать стало трудно, но остановить этот смех у него не было никакой возможности. Скорую батюшка вызвал по дорогому сотовому. Так он умер во второй раз.

 

"Все вышеперечисленное приводит к неоспоримому выводу об участии калия и магния во всех звеньях патогенеза сердечно–сосудистых заболеваний и необходимости коррекции указанных нарушений" - читала на следующий день его супруга википедию, не зная, какие еще меры предпринять, чтобы подобного не случилось в третий раз.

 

После второго возвращения, он снова пролежал неподвижно около получаса, никак не реагируя на происходящую вокруг суету, создаваемую бедными родными и устало-деловитыми медиками скорой. Первое, что он сделал, как только смог говорить, это продиктовал супруге свою "последнюю волю". Воля состояла в срочном и полном переводе остатка выигранных в казино денег на счет епархии, в которой служил «изгнавший беса» батюшка. Следующим пунктом по его желанию было немедленное свершение причастия. Батюшка, не сваливший тут же от проклятой семейки только по причине того, что опасался, не будет ли потом проблем с законом, все же человек умер, произвел ускоренный вариант причастия, буквально на ходу - пока санитары крутили носилками с непослушным "покойником" над головой, разворачиваясь на узких лестничных пролетах. В машину "скорой" поп не полез, порекомендовав вместо: "как поправитесь, приходите в церковь". Уточнив с несильно, но все же заметной поспешностью, что "не обязательно в нашу, можно в любую".

 

В больнице грешник попросил в палату икону, и все время, разрешенное врачами и больничным распорядком и свободное от процедур, проводил перед нею в истовых молитвах. Жаркий шепот которых обволакивал его сознание и благотворно ложился поверх медикаментозного морока наведенного кардиоспециалистами. Сочетание фармакологии с крестными знамениями сделали свое благое дело, укрепив и тело, и дух, и довольно скоро он покинул больницу. Уходя, с иконой подмышкой, на прощанье, он развернулся к лечебнице, как к храму, и трижды перекрестился, дополняя действие неглубокими, но очень благодарными поклонами.

 

Церковь, и правда, выбрали другую, ближе к дому. Решили, так лучше, чем ездить на другой конец города для целых два раза перезагрузившегося с нуля организма. Вернувшийся с того света спешил раскаяться во всем недавно содеянном, так искренне и так подробно, как только мог. Поп, выслушивающий покаяние, одновременно молился сам про себя, чтобы оно перестало быть настолько детальным. Слишком велики и эпичны были полотна греха и разврата поштучно описываемые перевоспитывающимся, не пропускавшем в рассказе ни одного дня из истории своих "бесовских похождений". Спустя несколько недель, когда извержения его памяти наконец иссякли, все вздохнули с облегчением. Батюшка отпустил все, что отпускалось, и грешник, по волоску сбросив с себя позорную шкуру волка, вновь обрел себя "агнцем божьим".

 

Для всех началась еще одна его новая жизнь. Первым делом по его требованию освятили квартиру, в которой он некогда так бесновался. Со всех стен и изо всех углов жителей типовой хрущевки-распашонки теперь пристально рассматривали лики святых мучеников, лучезарно и грозно осеняя собой каждый кубический сантиметр жилища. "Я слежу за тобой!" - говорили то лично, то хором, то вразнобоицу Дева Мария, Илья Пророк, Паисий Пчельник и остальной сонм святых мужей и дев, установленных по всему периметру квартиры. Жить внутри такого "минного заграждения", под постоянным перекрестным огнем божьего контроля было неуютно, но жена, после того, что было, согласна была терпеть, что угодно.

 

Перед женой он также каялся ежедневно, благодаря ее за верность и неотступничество. Супруга, прибегшая к «экзорсизму» лишь потому, что все другие методы считала исчерпанными – а так же по совету и настоянию богатой на набожных подруг матери - понемногу стала от всего этого уставать. Улыбка постепенно уходила с ее лица, уступая сначала еле заметной гримасе терпения, а затем и плохо скрываемому раздражению. Ангелы разрушили стену возведенную дьяволом между ним и ею, но, как оказалось, тут же принялись строить свою. Жить с человеком, видевшим Божий промысел во всем, от прогноза погоды до текущего политического положения в странах Бенилюкс, нелегко. Духовное физически вытесняло даже органическое - прокимены и кафизмы стали звучать в доме чаще звука спускаемой в уборной воды. Когда же на ее вопрос "хочет ли он еще чаю", пришел ответ с цитатой из Писания, внутри себя она тихо взорвалась. И мысленно бросила его, навсегда прекратив общаться, поделив оставшиеся в семье деньги и имущество, чудом уцелевшие от его жертвенной деятельности в пользу храмов, монастырей и богаделен.

 

Он не заметил такого "развода", продолжая жить верой и божьей милостью, которых ему вполне хватало на преодоление всех возможных невзгод его сегодняшней жизни. Он молился, изучал божьи книги, следовал каждому найденному в них предписанию. Исполнял седмицу, постясь и кручинясь в "плохие" среду и пятницу, становясь чуть веселее в "хорошие" остальные дни недели. Четыредесятница, за которую он взялся с твердым намерением во славу господа вытерпеть весь Великий пост от начала до конца по самым строгим канонам, доконала его, не успевавшее за чистым духом грешное тело, в третий раз. Улыбка на его лице была та же. Как и диагноз в больничной карте.

 

Так уж выходило, что после того, как он каждый раз умирал, он рождался снова другим человеком. То ли в покинутую им оболочку успевала влезть какая-то "другая душа", ошибочно принимавшая его тело за вакантное, только что сотворенное. То ли это просто кто-то так над ним шутил: помещая в его тело душу с такой же аккуратностью, как тренирующийся шулер бросает вытащенные из колоды случайные карты в шляпу нашей общей жизни.

 

Как бы там ни было, его третье "пришествие" оказалось самым адекватным. Он позвонил в церковь, через которую делился с Всевышним деньгами, и, извинившись, твердо уведомил, что в этот раз благотворительный транш придется отменить, в виду изменений в личных обстоятельствах. Окрепнув настолько, что можно было продолжить приходить в себя не в больнице, а дома, попрощался с лечащим кардиологом, дал ему кое-что в конверте - тот взял, и позвонив жене, сказал, что едет на такси домой.

 

Вышел на улицу к подъехавшей машине, где его и сбил грузовик.

 

Как вы догадываетесь, глядя в весеннее, еще непохожее на совсем настоящее, небо, он снова улыбался. В этот раз, может, капельку шире.