Степан Ильич давно хотел соорудить на даче камин. Специально отбирал стройматериалы: жаропрочный кирпич, отводные трубы с изоляцией и изразцы – для украшения. Скрупулёзно изучил все тонкости печного дела, доступные в интернете: была охота всё сделать своими руками. Он и дачу-то всю сложил сам, ни у кого не спрашивая совета – и фундамент, и стены, и шифером покрыл. Потом уж, при оформлении, подобрали подходящий проект: как-то зарегистрировать строение надо было. Только вот был в том проекте камин. На бумаге был, а на самом деле не было. А хотелось.

После выхода в отставку возникло у капитана второго ранга Черкашина желание создать себе уголок, где можно расслабиться, ни от кого не завися, и обрести, наконец, удовольствие от тихой и размеренной жизни. В самом деле, ведь для чего ещё живёт человек? Неужели для того, чтобы страдать? То есть, получать и получать отрицательные эмоции? Не верил в это Степан Ильич. Если уж есть Бог, да ещё и милостивый, как считается, то должен он радоваться, когда творению его – человеку – хорошо бывает.

И вот напал же на него этакий бзик: подавай ему камин! То есть – вот это самое, что называется для него, человека этого, «хорошо». И захотел он этот самый камин на даче построить. Причём – своими руками.

Конечно, камин – штука не такая уж мудрёная. А всё же послушать рекомендации специалистов было нелишне. Имелся у него один знакомый, из бывших сослуживцев, некто Заец – именно так, через «е». Вообще-то этот Заец отличался фантазией безудержной и завирался порой так, что вся кают-компания только переглядывалась с улыбкой…

Что? Пример? Да пожалуйста. Ничего не стоило Заецу начать очередную байку так: «Ну, в то время служил я на Байконуре. Вызвали меня как-то на первый старт. Машину прислали, едем. И вот откуда ни возьмись на холме – ну, знаете, там, где дорога раздваивается: налево мираж, направо секретная военная база…».

Вот так вот, совершенно серьёзно у него мираж мог служить ориентиром. При том, что не только на Байконуре, а вообще в Казахстане командир БЧ-4 (то есть минно-торпедной службы) Заец отродясь не бывал. Но это ж знать надо, а для стороннего слушателя, бывало, такие фортели и прокатывали.

Однако, в печном устройстве сей фантазёр разбирался – этого не отнять. И посоветовать, кстати, мог, где какой материал подешевле достать. Тут ему спасибо надо сказать: за всё строительство удалось сэкономить солидно: везде у него всё схвачено было, и не то, чтоб это самому Заецу так уж особо требовалось (своими руками-то он отродясь ничего не сделал) – а просто так, для порядка, видимо. Ну, встречаются такие натуры.

И вот, наконец, мечта Степана Ильича осуществилась. Вот он, камин – новенький, уже просохший, с решёткой кованого чугуна – так и просит, чтобы опробовали. Теперь можно будет вечерами посиживать у огонька, лениво вороша угли кочергой: не для тепла, а для уюта. И попивать вино – по глоточку, не торопясь.

Уважал Степан Ильич вино. Не тот массовый ширпотреб, коим сейчас все полки заставлены, а настоящее, марочное, для истинных ценителей. Или коньячок многозвёздочный, да ещё чтоб хорошей марки. Стоило, конечно, такое удовольствие недёшево, да ведь и разрешал он себе такое нечасто. Часто – здоровье не позволяло (шестьдесят годков – не шутка), да и понимал, что не дело это. Спиться недолго. Впрочем, себя Степан Ильич в этом плане контролировал жёстко. Раз в месяц-другой – вполне достаточно.

Практиковал он посидеть в одиночестве, со слегка затуманенной головой. Это неправда, что пить одному – признак алкоголизма. Наоборот, нужно бывает человеку время от времени остановиться, поразмышлять, как бы посмотреть на себя со стороны. Много тогда мыслей приходит – без суеты, в неторопливости. И воспоминания, и размышления, то да сё. А ведь если есть человеку что хорошее вспомнить – отчего бы и не вспомнить? Побывать душою там, где был ты молод и счастлив – разве плохо? И в таком деле постороннее присутствие не всегда уместно. Наоборот, лучше такое получается наедине с собой.

И жена, Ирина, понимала этот его настрой, и не препятствовала. Поначалу, конечно, пару раз возникла по такому поводу, но получила достойный отпор – без крика и раздражительности, а просто и ясно. Ничего, смирилась: не глупая всё же женщина. Не одобряла, конечно – но своё в себе держала. Убедилась за время замужества: если муж чего решил, уж так оно и будет. Так к чему лишние ссоры? Тем более, что ничего «такого» он себе не позволял.

Вот и сейчас – собирался Степан Ильич опробовать камин, да и заночевать тут, на даче.

Расположен его участок был с самого краю, в конце посёлка, на невысоком взгорбке у реки. Дальше только лес – хвойный, светлый, не старый ещё. А за рекой – даль-даль-даль, луг заливной да редкие кусты ивняка до самого горизонта. И ни тебе труб заводских, ни линий электропередачи: удачно так сложилось. Открытая с одной стороны веранда выходила так, что соседние дома закрыты были своим (специально так строилось), и возникало ощущение, что никого вокруг. В будние дни и совсем хорошо. Ни звука лишнего: ни бензопил, ни музыки с дурацким этим «бумс-бумс». Редкий же петушиный крик картины не портит, наоборот. А когда солнце сзади садится, за рекой всё как золотом залито – хорошо! Ветерок вечерний чуть тянет… Отдыхает душа.

Сын, Артём, подъехал. Как и договаривались, Алёнку забрать. Любимая внучка, ласковая, да только выпивать при детях – дело последнее. Ну, и настроение сбить может. Ребёнка-то, конечно, за это ругать не станешь, а всё ж вечер пропадёт. А ему этаких вечеров, может, не так много и осталось.

– Ну, ты где, моя стрекоза?! – Артём гремит, а та уж визжит от радости, на папе повисла. – Собирайся, поехали, мама нас ждёт не дождётся!

– Деда, я завтра опять приеду! Или послезавтра, как мама отпустит, ладно?

– Ладно, – улыбнулся Степан Ильич. – Мама-то, небось, по тебе как соскучилась!

– Я по ней тоже соскучилась! Папа, посмотри, какой у меня синий жук – вот тут в коробочке сидит. А ещё мы видели белку!

– Тут тебе какое-то письмо пришло, – сказал Артём. – Я привёз.

– На полочку поставь, я потом посмотрю. Алёна, кофточку свою не забудь!

Уехал Артём, и сразу стало пусто. Конечно, с одной стороны – никто не мешает, а с другой – одиноко. Ну да ничего, к такому Степан Ильич привык. На дежурствах бывало всякое.

Разжёг дрова. Включил настенный светильничек – так только, чтобы не в темноте сидеть. Спасибо Артёму – он инженер-электроник, спаял какую-то схему: автоматически отслеживает освещённость – свет потом сам собой добавится. И опустился на старый, привычный диван лицом к огню: слева – стол и глухая стена бревенчатая, сзади – большой прямоугольник окна и чёрный лес за ним: в зеркало видно.

Прислушался к себе: все ли дела на сегодня закончены? Все. Ничто не тревожит. Ничего никому не должен. Телефон мобильный отключён.

Степан Ильич налил первую рюмку и медленно, смакуя, проглотил коньяк. «Греми», грузинский, десятилетний. Не путать с девятилетним, современным – тот хуже. А эта бутылочка каким-то непостижимым образом сохранилась в подвале Бог знает с каких времён: забыта была. Стало быть, к десяти ещё десять прибавить, а то и пятнадцать.

Подождал немного, любуясь закатом. Так же, медленно, выцедил вторую рюмку. Сейчас должны нахлынуть воспоминания.

Почему сегодня он выбрал именно ночь? Получилось как-то само собой. Ну, во-первых, Артём мог приехать только после работы. Во-вторых, он давно уже не говорил со звёздами, не обращался душой к полыхающему небу, заполненному бесконечными мирами, и молчащему всегда на одном языке, едином для всех населяющих вселенную существ – но молчащему так, что любому открывается то, что нужно именно ему.

Степан Ильич за время службы провёл немало таких ночей. А когда коротаешь месяц, а то и более, в подводной лодке, отрезанной от внешнего мира тяжёлым слоем холодной чёрной воды, каждая встреча со звёздами кажется откровением, предназначенным только тебе. И краткая минута на палубе среди бескрайней ночи, под сиянием холодных светил, когда в любом направлении на множество морских миль лишь пустота волн, приносит понимание своего предназначения в пространстве и во времени. Это раскрывается позже, но ощущение сопричастности с вечностью и беспредельностью остаётся на всю жизнь, заставляя стремиться переживать такое снова и снова.

Он полной грудью вдохнул воздух, в котором смешались смолистые испарения разогретого за день леса и свежая струя речного букета: ивняка, водяной гречихи и рогоза. В нём пока ещё не чувствовалось тонкого привкуса прели – он появится потом, когда осень заявит о себе благоуханием умирающих листьев, когда настанет пора иных воспоминаний, последних встреч и мысленных свиданий, окрашенных грустью завершающегося года. Каждая пора имеет свой отпечаток: весна – свежий, укрепляющий волю и тело дух, лето – ошеломляющий букет разнотравья и невообразимое разнообразие возможностей восприятия мира, зима – свежесть дыхания и застывшая готовность к чуду…

Свежело. Звёзды по одной проявлялись на быстро темнеющем небе. Дальняя стена сосен замерла неровным сгустком мрака. Ветер спал, лишь у самого потолка еле заметно колыхалась гардина. В последнем свете чуть поодаль над грядкой толклась мошкара. Запах петуний и душистого табака накатывал всё сильнее. В сумерках над цветами бесшумно сновали юркие ночные бабочки-бражники. Наполняющееся тишиной небо запрокидывалось над чёрной землёй. Птицы смолкли, и только в камине слегка потрескивали разгорающиеся дрова. От них тянуло горьковатым берёзовым дымком.

Вот ведь как – камин. Добился-таки своего.

Человек имеет странную, иррациональную потребность в огне. Наверное, это въелось в его натуру ещё с тех далёких времён, когда наши предки были вынуждены ютиться в холодных сырых пещерах, где неугасимый очаг был единственным источником тепла и защиты. Кто знает, сколько поколений вот так же смотрело на огонь – всё время одинаковый и в то же время бесконечно разный в своём проявлении?

Степан Ильич задёрнул шторы – чтобы не летело комарьё. Немного их в этой местности, а всё же. Наполнив третью рюмку, потянулся к каминной полке – поставить бутылку – и замер.

Письмо. Совсем забыл он о доставленном Артёмом конверте.

Но даже не это заставило его замереть. Он узнал почерк, узнал особую метку – чёртика с сердечком в руках, которого Ирка умела изобразить буквально тремя-четырьмя штрихами. Вот ведь отмерил Бог ей художественного таланта, не поскупился. И тогда, в юности, при переписке всегда рисовала она эту рогатую рожицу…

Да, была любовь. И всё казалось просто и ясно – а так не бывает в жизни, как выяснилось. И после окончания Нахимовского военного училища новоиспечённый лейтенант Черкашин был открыткой приглашён на свадьбу Ирины Владимировны Ивицкой с преуспевающим адвокатом Колесниковым (имени-отчества он так и не запомнил). Не пошёл, конечно, ограничился поздравлениями и посланным букетом роз.

Долго душа болела. Попросился он тогда на дальнюю северную базу, у чёрта на рогах. Не совсем уж в глухой тундре с белыми медведями, но всё же. Посёлочек маленький при части – или часть при нём? Экипажи, да берегового личного состава сотни три, да столько же гражданских. И покатились месяцы и годы. Одна звезда на погоны, потом другая. Там же и жену нашёл, тоже Ирину – вот ведь совпало как. И когда переводился в штаб флота «на материк», уезжали они уже вчетвером: Артёмка трёх лет да годовалый Васька. А прежняя любовь прошла. Думалось, что прошла.

И вот письмо.

Почему именно письмо – по старинке, на бумаге? Когда сейчас так много возможностей: и тебе электронная почта, и социальные сети, да и просто по телефону можно было бы позвонить? Не чувствовала ли она свою вину за тот давний разрыв – и поэтому не решалась объявиться открыто, лицом к лицу, а в письме всё-таки можно напомнить о себе, не рискуя, что тебя прервут – и одновременно всколыхнуть старые, прошлые чувства?

Степан Ильич, не открывая, положил письмо перед собой и задумался. Какая она теперь, та взбалмошная и безоглядная красавица Ирка? Не будет ли встреча с ней разрушением образа, который уже прочно занял своё место в далёкой каморке памяти? Того светлого и щемяще-горького воспоминания, с которым Степан Ильич сжился, как сживается человек с потерей пальца, и до которого никому из посторонних не должно быть дела. И не будет ли прочтение письма неким предательством, что ли, по отношению к жене и детям? На какие отношения она теперь надеется?

Рука сама наполнила рюмку. Душистая жидкость скользнула по пищеводу и ударила изнутри взрывом тепла. Сознание еле заметно начинало «плыть» – наступал тот самый момент особого обострения чувств, который длится совсем недолго, но позволяет очень тонко, во всех подробностях осознать свою связь с миром. Дальше, он знал, наступит время релаксации, когда события прочно займут свои места во времени и позволят анализировать себя со всех сторон, не обращая внимания на его течение.

В этот недолгий момент наивысшего прозрения и напряжения души он принял решение. Нераспечатанный конверт упал на горячие угли. Степан Ильич наблюдал, как письмо занималось с краёв, выбрасывая в стороны тонкие языки пламени. Он испытывал чувство сродни тому, с каким наследник отказывается от старых вещей покойника, пусть даже вполне годных, но для него больше не имеющих ценности, и даже более того – обладающих в его глазах неким налётом потусторонней инфернальности. Её этой отчуждённости, не ощущается ещё накануне, когда человек этот жив, а вот потом обладание таким наследством вдруг становится совершенно невозможным. Почему так? Видимо, это объясняется приливом предубеждения и неосознанной душевной брезгливости, какую живое неизменно имеет к мёртвому. И хотя здесь случай был совсем иной, Степан Ильич испытал чувство внутреннего освобождения, словно он только что успешно сдал некий серьёзный экзамен.

Он взял наполовину опустевшую бутылку и глотнул прямо из горлышка. Потом встал и отдёрнул штору. Порывом воздуха в камине пошевелило серые клочья пепла. А вверху, над ним, сиял неподвижным блеском ослепительный Млечный путь – размытая полоса галактики, где Солнце являлось лишь одной из миллиардов звёзд. И безмолвное сообщество приняло его как равного и удостоило тайного разговора.