После обеда вестибюль поликлиники напоминал тихий час. Скамейки вдоль стен пустовали, перед стойкой регистратуры давно ни души. За окнами куражилось солнце, а здесь отдыхала прохлада. Каменный пол потонул в тени, потолок укутался во что-то рифлёное, светлое и, как в гамаке, мирно дремал. И только трельяж, неожиданная в этом месте домашняя мебель, вызывающе сиял первым днём творения мира, заставляя щуриться сонные стены.

Но мягко хлопнула входная дверь, и в холле появилась счастливая женщина в шляпке, с необычной сумочкой — изящной корзинкой под крышкой.

Нараспев поздоровавшись с регистратором, она взглядом выбрала зеркало и тотчас к нему подлетела. Сумка перепелкой порхнула на тумбочку. Повеяло свежестью утреннего покоса, отдающего запахи трав и медоносов. А женщина в длинном, без рукавов, льняном платье, с кружевами и присборенной широкой оборкой почти до земли, которая едва за ней поспевала, казалось, закружит сейчас и исчезнет в своём отражении.

Но она на вдохе лишь повернулась вполоборота, любуясь изгибами силуэта. Привычным движением вскинула руки — взметнулись тонкие локти, всплыли кисти, кончики пальцев плавно подправили шляпку. Или настроили струны по таинственному камертону? А может, это солнце спутало партитуры, отправив её сюда танцевать? И теперь она запоминает прекрасный свой облик перед выходом в залу.

На шее две нитки бус, унизанные плодами мраморного ореха, гранёным хрусталем и янтарными шариками. В ушах покачиваются такие же экзотические орехи, на левой руке кофейный с молоком выпуклый перстень. Красивая, необычная бижутерия, её интересно разглядывать. На правом запястье, наполненный солнцем, искрится янтарный браслет. Ниже золотой вязью поблёскивает безымянный палец.

Сумка и шляпка, оригинальный дуэт из соломки, воздушной, ароматной и солнечной, завершают образ «барышни-крестьянки».

Убедившись, что прелестна неотразимо, женщина достала из сумочки потёртый талон и скользнула в тоннель сероватого света.

Долго нужную дверь искать не пришлось. Большинство кабинетов закрыты, врачи в отпусках, людей на приём немного, как и свободных талонов до смены. У кабинета хирурга сидели два посетителя, ей уже знакомых: едва не с рассвета держались друг друга в голове бесконечной очереди — очень полная бабушка и молодой человек. Бабушка понемногу приходила в себя.

— Нет даше передников. Два жуба шпереди дёрнул, — тяжело опираясь руками на лавку, прошамкала она морхлым марлевым клювом.

— Выходит, совсем обнищали. Год назад резал флюс, передники ещё были. Спасибо, хирурги не все в отпусках, — поддержал разговор молодой человек.

— И лекарштвами даше не пахнет. Не шиди, доча — бумаги! — обратилась она к женщине.

— Какие бумаги?

— Да вон, на стене, в конверте, образец рядом. Только без ручки. Дать вам? — спросил молодой человек.

— Спасибо, у меня есть.

Едва женщина успела заполнить нужную форму о согласии на все последствия посещения, как из кабинета раздался мужской голос.

— На четырнадцать пятнадцать — заходим!

— Ну, я пошла! — улыбнулась нарядная женщина, на пару секунд задержалась перед табличкой на двери и бесшумно исчезла.

 

Борис Юрьевич, прикрыв глаза, сидел на стуле напротив окна, между столом и дверью. Женщина поставила на пустой стол сумочку, рядом положила бумаги и повернулась к мужчине в белом халате. Чуть старше её, хотя со стороны она запросто могла показаться его дочерью. Мужчина понравился, сегодня ей нравилось решительно всё. Умное лицо, свежая стрижка, подтянутый, не старый, но совершенно седой, и видно, что утомился. Руки лежат на коленях, затылок опирается на стену, глаза прикрыты — он расслабляется. Пусть отдохнёт. А лучше, уснёт на мгновение, искупается в летних мечтах.

«У меня несколько минут, — думал Борис Юрьевич перед тем, как вызвать очередника. — Господи! Когда это кончится! Всё один к одному. Тарзанка, дружочек... Пусто мне без тебя... Ещё чёртовы Иркины вдруг переломы... Сколько дуре твердил: за весом следи, земля под тобою проломится, нет, на крупные деньги попали. Машина, стерва, снова не завелась. Ипотека для дочки — восемь лет ярма впереди, как столетий. У людей лето и радость, я же как проклятый. Отпуск... Не сдохнуть — только бы дотянуть, неделю еще валандаться. Как оно всё надоело... Господи, чудо яви...» В дверь кто-то бесшумно вошёл, глаза открывать решительно не хотелось — он не заметил, как отключился.

...Над головой Большая Медведица. Море скошенных трав, и он в этом мягком, упругом и пряном море качается по волнам, не чувствуя тела. Умный конёк знает дорогу, и к утру непременно, куда надо, свезёт. Чья-то ласковая рука перебирает волосы, скользит по щеке, касается краешков губ, шеи, груди, сердца... Невесомый водоворот...

 

Запаха лекарств в кабинете, действительно, не было. За приоткрытым окном в зарослях тёмной сирени, облитой воздушным кипятком, неистово галдели воробьиные слётки. Она живо представила дрожащие необъятные зёвы с желтым валиком, крылатый переполох вокруг мышиных спинок и папу-воробья, от забот потерявшего голову, окружённого парой-тройкой адски голодных детей, полных сил до скончания века скакать по пятам, требуя корма. На самом деле, до того момента, когда в гнезде у мамы-воробьихи проклюнутся новые птенчики. За окном хлопотала жизнь. А в кабинете всё словно остановилось — никакого движения, тишина... Наконец едва уловимый сквозняк принес благоухание. Ноздри врача вздрогнули... Он открыл глаза.

И выпрямился на стуле.

Кто она? Откуда взялась?!

Молодых женщин на приём сегодня не ожидалось — только жизнью побитые, за полтинник — он смотрел карточки. С острой болью? Вот уж не это!

На расстоянии вытянутой руки ему улыбалась милая женщина в светлом. И можно дотронуться до золотой её шляпки, погладить узкие плечи, прозрачные руки, тонкую талию. Нет, красавицей она не была, но в контражуре светилась почти насквозь, пахла лесными травами и цветами и спокойно позволила себя рассмотреть.

— Здравствуйте, Борис Юрьевич!

Слишком она воздушная, такие сюда не приходят, и голос... Ожидаемый, женский, не наждачный от курева и алкоголя, без страдальческого надрыва, тембр живой и приятный. «Я опять уснул на работе? Конечно, она перепутала двери или исчезнет». Но она не исчезала: молча ждала, когда он вернётся в бодрое состояние. Долго ждать не пришлось. Потому что в дверь чайкой влетела сестра: пожилая, весёлая, в голубых брючках и белой рубашке с короткими рукавами. Первый день, как вернулась с моря, полна впечатлениями и сувенирами.

— Так, это ещё что такое?! Сумочку со стола! Голову обнажаем! Разуваемся, быстро на кресло! — отчеканил её энергичный голос.

Женщина, продолжая улыбаться, переложила корзиночку на мягкую лавку у стены (и как она сразу не догадалась там её и оставить — было написано на её лице). Рядом легла шляпка. Лавочка сразу преобразилась в витрину модного салона.

А она сама, стриженная очень коротко... Глаза отдыхают глядеть на счастливую женщину, наслаждаться картиной природы. Потому что она вышла, именно вышла, из ажурных замшевых туфелек, и скользящей походкой, словно шла по воде, направилась к креслу. Узенькие, тёмно-шоколадные, в цвет её кружев, на едва заметном каблуке, балетки (он вспомнил, как называются эти милые лодочки, такие у дочки) теперь сиротливо прижались к ножке скамейки. Ему захотелось их, как молочных щенят-ирландцев, поднять и спрятать за пазуху. И даже представил, как влажные пуговки тычутся в бок. Под ложечкой засосало — Тарзанка, дружочек, когда тебя приносил... Ведь нынче, весной, алиментный щенок жил дома три дня, кушал с блюдечка жидкую кашку, взболтанное яичко, творог, ждал иногороднего покупателя. И как тогда душа потянулась к кутёнку, просила оставить. Да кто же гадал, что... Доктор снова прикрыл глаза.

Надо ж так, поначалу и не увидел обуви под юбкой её желтоватого, цвета свежей соломы, платья. Впрочем, окажись эта женщина вдруг босой, он бы не удивился. И, вообще, странно было себя поймать на несвойственных сантиментах. Надо бы в отпуске травяные сборы попить, успокоиться...

Но мираж продолжался. Борису Юрьевичу показалось, что платье, под которым ничего, кроме кружевного лоскутка, конечно же, нет, скользнуло по гибким плечам, рукам, бедрам; она, не замечая спадающего покрова, перешагнула через него тонкими в коленках и щиколотках, стройными, как у гимнастки, ногами и спокойно расположилась в кресле, как на камне над озером. То есть вспорхнула бабочкой, всего только раз взмахнув золотистыми крыльями. Нет, конечно, ему показалось! Потому что платье на ней — сестра за столом проворно писала. А она всё всегда подмечает, чуть что, поднимает крик. Борис Юрьевич взял бумагу пациентки, он уже понял, это к нему, и опять замер, не веря глазам: она чуть младше его и старше жены... Замужем (о моем состоянии прошу сообщить мужу). Ну почему, почему кому-то в этой жизни выпадает Иван-Купала и папоротник в цвету! Почему кто-то как околдованный, возвращается в дом, где живёт тайна, а в постели, в крепких руках, появляется женщина, и это нисколько не снится!

— Доктор! Удалить вот этот, крайний верхний, — женщина, продолжая глядеть на него так, словно нет никого в этом мире прекрасней, поднесла палец к правой щеке, показывая место, — у меня нижний съёмный протез. Снять?

— Если хорошо закреплён, пусть остается.

— Он как влитой.

Борис Юрьевич подошел, не торопясь отрегулировал подголовник, надел перчатки. Выбрал анестезию, набрал шприц, осторожно вколол два укола. Восхитительные резцы, на редкость ровные, с отличной эмалью. За клыками металлокерамика, идеально подобранный цвет. Мосты давненько не переставлялись — понятно, удовольствие не из дешёвых. И теперь что-то приходится удалять.

— Плотно прижмите щеку вот так кулаком и держите, пока не скажу.

Она, наконец, открыла зажмуренные от уколов глаза, круглые, яркие, как у внучки, и опять уставилась на него в ожидании. Так смотрят дети, когда им любопытно, что будет дальше. Спина Бориса Юрьевича непроизвольно вытянулась, плечи развернулись, ноги привычно, как когда-то на футбольном поле, упёрлись в пол. В пол?.. Да под ним была трава, та самая, с поля! И запах, тот самый запах: юности, солнца и зелени, и влажной земли... Он прижал её пальцы к щеке, показав нужное место и силу давления, обнимая руками голову (волосы — шёлк), и отошёл. Теперь она глядела на улицу: воробьи на ветках подняли шумный переполох.

Сестра проворно и необыкновенно увлечённо писала.

А он начал ходить по кабинету, но не как четверть часа назад, когда в кресле едва уместилась развалившаяся колода, ходить, будто в бёдра, голени, ступни вставлены палки... Нет! Он двигался мягко, как когда-то по футбольному полю. Так кони не чуют ног, чуя запах лугов. Потому что он сносит мозги, над землёй поднимает и, кажется, кровь одичала. И тело, тело сразу желает жить каждой клеточкой, каждым вдохом. И мир рождается заново.

— Отпускайте.

Женщина отпустила руку, продолжая смотреть в окно. Борис Юрьевич бы поклялся: она не придавала никакого значения тому, где находится и зачем. И, вообще, это всего эпизод, который забудется скоро, потому что она, и к бабке ходить не надо, была с тем, кто, ясно, не здесь... Так жить нельзя. Он давно превратился в скотину для тягла, и не просто в скотину, а в какого-то мерина.

Вроде, всё по порядку, зарплата, семья. Здесь смена, в частной клинике вторая смена, через два дня смена в больнице. Да только водою все деньги в песок. В остатке лишь чувство вины и досады — на себя бы глаза не глядели. И на улице хочется быть незаметным.

Но убивает даже не это. Пропало чувство спасителя, исчезло, ушло навсегда. Мир не спасти. Мир безнадёжен, неизлечим. И радость куда-то исчезла. А ведь когда-то он был полузащитником, и мог хоть в оборону, хоть в нападение, туда, куда остро надо. И номер его на поле был, это не забывается — семнадцатый...

Неожиданно женщина повернула голову — говорят, мысли вполне осязаемы, и ему улыбнулась. Прошила уверенность: он ей понравился! Есть, есть ещё порох!

 

А стол-то у них один на двоих, вдруг догадалась женщина. Нет второго стола, хотя кабинет просторный. И передников, действительно, нет.

— Какой зуб? — спросила сестра, головы не поднимая.

— Да семнадцатый, будь он неладен! — под хруст и скрежет рвущихся по всей челюсти тканей отвечал доктор. Хрустели корни, скрипели кости, лениво текла густая тёмная жижа, стекая в плевательницу под зелёной пленкой. Теперь она была рядом, в его руках. А он словно из себя рвал, вынимал какую-то нежить, и всё не мог как следует подцепить. — Два корня с камнями вытащил, а третий куда нырнул, непонятно. Вот зараза! Зажмите тампон. Вставайте, идём делать снимок.

Они вышли в коридор. Молодой человек вцепился глазами: мол, как там? Она большими пальцами показала, что лучше и не бывает, и помчалась за доктором. Борис Юрьевич шёл очень быстро, словно сбегал.

 

— Чисто, — сказала врач, глядя в дисплей. — Ничего от семнадцатого не осталось.

— Значит, тонкий был, и я его в куче снёс. Ну, слава богу. Идёмте обратно.

Ну вот. Не успели встретиться, как надо уже расставаться... И лишь от себя не сбежать... Теперь шёл он настолько медленно, насколько возможно. Коридор длинный, но время назад не отмотаешь. Неужели она вот так сейчас и уйдёт? И совсем ничего не останется... Ну почему, почему... Как было бы здорово вместе с ней не только в постель, но в кино и в театр. А потом говорить об всём, забыв о рутине и проклятых долгах. Потому что рядом с ней много света и воздуха. Такое встречается редко, так редко, что ослепляет, и ты, как в юности, не можешь поднять глаз и не знаешь, что ей сказать, а в голове гуляет... От всех этих кружев, и пальцев, и губ, и...

Женщина, двигаясь за доктором, вдруг на ходу за плечи его обняла.

— У вас лёгкая рука. Вы ставили первый укол совсем невесомо. Удаляли, как ювелир: на платье ни пятнышка, я посмотрела. И челюсть не деревянная. Спасибо, доктор.

— Да мне бы... совсем не спасибо... — почти прошептал он на сторону.

Она не моргнула глазом — он безнадёжно махнул рукой и пропустил её на полшага вперёд. Святая простота, конечно, подумала, что надо бы денег. Но денег у неё, тех, что были когда-то, нет и в помине, а то что бы ей здесь делать. Однако чудо упорно не исчезало. И откуда в ней, маленькой женщине, столько чего-то другого...

— Я вас бы поцеловала, но рот мой совсем не в помаде.

И тогда она, обернувшись, на ходу привстала на цыпочки, к счастью, он был невысокого роста, а голова к ней склонилась сама, и на секунду коснулась щекой. Тонкой, гладкой, прохладной в этот прожаренный день, нежной... Тоннель ядовито-серого света куда-то на миг растворился. Так и шли до конца, она чуть впереди уходила, а он просто дышал ветром её лугов. Как хорошо, что сегодня с утра брился особенно тщательно.

 

Прошло полтора часа.

— Боря! — влетевшая из регистратуры сестра явно была взволнована, едва дождалась, когда пожилая женщина с каменной маской закроет за собой дверь. — Тебе эта нарядная, в шляпке с корзинкой, в книге отзывов! Про любовь написала! Мы все прочитали! Боря, когда придут Вовка, Павел и Николай Петрович, они же просто рехнутся! Ты ж секс-символ теперь! — Она глядела так, словно только проснулась и вдруг увидела... — Новенькая, молодая, Галина, она уже так интересуется! В общем, губы мажет и отчество твоё учит. Кстати, Тамара живет рядом с дамочкой, в доме напротив. Действительно, в их околотке никто так потрясно не одевается. Правда, странная?

— А что странного?

— Да она как с подмостков сбежала. Красиво, конечно, но никто так ведь не ходит. А ещё сидела довольная, будто зуб не её. Написала, что рядом с такими, как ты, ничего не страшно, и что без крови и боли не получается, и кто-то должен мир этот вечно спасать, ну, как-то складно там завернула. И, представляешь, что-то про мяч на лугу добавила, который счастливые дети гоняют... Да ты прочитаешь! Девчонки из регистратуры наизусть уже заучили. Ты же у нас отныне герой!

Борис Юрьевич как ничего не слышал. Тишину разорвал бодрый его голос:

— На шестнадцать пятнадцать — заходим!

 

2016