Маруся проснулась от стука. И не проснулась даже, а вскинулась и села на постели. Показалось?.. Рань-то какая, поспать бы еще. Но кто-то безжалостный уже выхватил её из предрассветного забытья и швырнул в зябкое весеннее утро с остывшей печью и сползшим одеялом. «Опять Пашка, чёртушка, на себя перетянул», — еще подумать успела, как в окно снова забарабанила чья-то нетерпеливая рука.

— Манька, Манька, вставай, горе-то какое! — голос за окном захлебывался плачем. — Пове-е-естки-и-и нашим мужикам принесли-и-и-и!

Маруся, леденея от ужаса, подскочила к окну и рывком распахнула его. На улице стояла соседка Клавдия — в рубашке, растрепанная, босиком на грязной, ещё в ледяной каше земле.

— Повестки! — Клавдия, задыхаясь, прижала руки к горлу, словно пыталась проглотить соленый, пополам со слезами стон.

— Уже к тебе… идут! — провыла она и, припав к стене, стала оседать прямо в грязь…

— Домой беги, Клавдя, — Маруся выскочила из хаты, оскользнулась, но устояла, подхватила подругу. – Что ж ты Федю-то кинула?!..

— Федя… на МТС заночевал… всё с трактором своим… а тут… а я… Два часа на сборы дали, да пока его на МТС найдут… и нет этого времечка…

Маруся замолчала, плюхнулась рядом с Клавдией прямо на стылую землю и прижала ее голову к своей груди…

— Сядь! — Павел хлопнул ладонью по лавке. — Сядь, кому сказал!

Маруся запнулась на лету, медленно повернулась… Уже час она металась по хате, хватая все, что попадалось под руку — одежду мужа, хлеб, куски сала, спички, табак — потом вдруг замирала, с недоумением разглядывала то, что было у нее в руках, откладывала в сторону и начинала все сначала. Павел сидел возле стола и курил одну самокрутку за другой. В мирной-то жизни Маруся в хате курить не разрешала, а сейчас… Господи, да как же это! Пашенька…

— Сядь, Маня! Послушай, что скажу… Там, в сундуке…

Она обречённо опустилась на лавку возле мужа. Он молчал. Маруся тоже. «Что, в каком сундуке? При чем здесь сундук?!» Но Павел ничего больше не сказал, а переспросить она не решилась. Вдруг Маруся запоздало поняла, что нужно бы поторопиться, поговорить еще хотя бы, она явственно ощутила, что время, отведённое на прощание с мужем, уже высыпается в вечность, как пуховая мука сквозь сито.

— Паш, а помнишь, ты меня…

— Не надо, Маня… Вот вернусь, тогда всё и вспоминать будем.

Так и просидели Маруся с мужем молча, не произнесли ни слова. Да и что говорить-то… Потом Павел встал, скупо обронил:

— Пора…

Закинул на плечи мешок с одной переменой и шагнул за порог.

В центре поселка уже выстроились зловещей тёмной шеренгой грузовики. Почти все жители, кроме совсем старых да малых, собрались на площади проводить мужиков на фронт. Стояла ранняя весна 1943 года…

Влажный мартовский ветер бил Марусе в лицо, но не освежал, а перехватывал её сбивчивое дыхание так, что казалось, она сейчас и вовсе перестанет дышать. Слёз уже не было. Только сердце будто кто-то засунул в тиски-колодки и никак не хотел отпустить. Оно трепыхалось и пыталось вырваться на волю. И замирало от отчаянья после очередной бесполезной попытки. Маруся добрела до дома и рухнула ничком на ещё примятую, словно хранящую очертания тела любимого, постель. Тьма обволокла её, и она забылась в каком-то зыбком полуобморочном сне, спасшем её от удушья. «Вот проснусь утром, а мне всё приснилось — и война проклятая, и Пашенька в чёрном грузовике…».

Назавтра по притихшему поселку пробежала новость — мужчин далеко не увезли, а стоят они в городе N на сборном пункте и будут там еще с неделю.

Маруся, еле переводя дух, мчалась по улице. У сельсовета уже колыхалась неспокойная безрадостная толпа.

— Бабы! — закричала Клавдия, взобравшись на крыльцо. — Раз вышло такое дело, надо в город пробираться, да с нашими мужиками хоть денёк провести.

Она не выдержала и горько всхлипнула — у неё с Фёдором еще и медовый месяц не закончился. Пробираться-то как? И в мирное время путь неблизкий, а в войну и вовсе.

— Страшно… — засомневались в толпе.

— А мужикам нашим не страшно?! Так мы ещё хоть разочек обнимем их, кто знает, может в последний…

На том и порешили.

…Здесь она почти всегда замолкает. Я оборачиваюсь.

***

— Бабуль! Ну чё дальше-то было? Что, правда, поехали они?

— Поехали, Павлик, как задумали, так и исполнили.

Она молчит. Смотрит на фотографию, старую, чёрно-белую, и молчит. Я знаю эту историю наизусть. И знаю, что было дальше. Но она должна мне всё рассказать. Опять сначала, уже в который раз. Ритуал у нас с ней такой — тайный. Она и рассказывает, охотно включаясь в нашу старую игру. На самом деле, это не единственная история, которую знает моя бабушка, но именно её она вспоминает как-то по-особенному, склоняя голову набок, и лицо у неё становится мягкое и задумчивое. И непременная фотография в руках…

— Вообще-то я тебе это уже всё рассказывала, — «сердится» она. Я досадливо киваю: «Ну ты же знаешь…» История продолжается.

Маруся вернулась в хату и стала бросать в котомку нехитрые пожитки: запасное бельишко, юбку, тёплые носки. А Пашеньке-то, Пашеньке что она привезёт?! Присела на лавку. Взгляд заскользил по стене с фотографиями, старому, еще бабушкиному сундуку, этажерке с книжками… Паша много читал и её приучал, да вот… Наука-то ей не шла, она всё отнекивалась да отговаривалась домашними делами.

Книжку? Да на кой там на войне ему книжка… Маруся встала, со вздохом открыла сундук — может, ещё пару теплых носков передать, не будут они там лишними, уж это как пить дать. Пошарила в темном нутре, и рука вдруг упёрлась во что-то твёрдое, угловатое. Подхватила, вытащила на свет. Батюшки! Да что же это деется-то! Что ж ты, Пашенька, чуть на нашу голову горе не накликал, такое в доме держать! Она со страхом развернула толстую растрепанную книгу. Евангелие…

Тут же как наяву увидела свою старенькую бабушку: она молилась ночами у божницы. Вспомнила, как пришлось все иконы снести в подпол и закопать их там. Как плакала бабушка, заворачивая каждую в чистую тряпицу, крестилась и целовала скорбные лики святых. А когда умирала, подозвала Марусю и сунула в руку платочек, свернутый конвертиком. «Если плохо тебе будет, внученька, разверни платок и прочитай то, что там спрятано». Если плохо тебе будет…

Маруся лихорадочно зашарила по дну сундука — она тогда сунула платок под одежду, да и забыла про него. И не было нужды о нём взгадывать, счастье было у неё, счастье…

Вот он, платок-то! Маруся быстро развернула ситцевую тряпочку и оттуда выпал листок, исписанный мелким незнакомым почерком. Кто писал? Бабушка-то неграмотной была… «Живый в помощи Вышняго, в крове Бога Небеснаго водворится…». Она попятилась, рука будто сама поднялась, и Маруся неумело перекрестилась. Постояла, подумала, зашла в спальню, достала свою шкатулку с рукоделием, нашла иголку с ниткой, сделала поярче фитилек на керосинке и стала опытной рукой вышивать на бабушкином платке. Всю ночь ее быстрая игла выписывала чудесные слова, которые Пашеньку спасут. Не могут не спасти…

Утром тронулись в путь. От их поселка до города километров восемьдесят по железной дороге. На товарняках добирались больше суток. И вот уже показался мост через реку, а за ним — городок, где их мужья ждут отправки на фронт. Перед мостом состав, в котором ехали женщины, внезапно остановился.

— Так-так, это кто ж тут такие?! — дверь в теплушку со скрежетом отъехала, и в нее заглянул солдат с ружьем. — Откуда в вагоне гражданское население? Вылезай, бабы! Дальше вас пускать не велено.

— Это еще почему? — подскочила к двери Клавдия.

— Потому что мост — военный объект, охраняется от посторонних!

— Да какие же мы посторонние! — закричали возмущённые женщины. — Мы к мужьям едем, им, может, завтра на фронт, кровь свою за Родину проливать. А ты — посторонние!

— Вылазь, сказал! А то по законам военного времени… — и солдат стал снимать с плеча винтовку.

Так на мост их и не пустили. Даже пешком не разрешили пройти — важный военный объект, и все тут. Понимать надо.

И вот стоят они на одном берегу, а на другом — их любимые, родные, их Пашки, Федьки, Васьки, Иваны и Степаны. Река в этом месте широкая, мост в несколько пролётов, ощетинился зенитками и хоть ты вой, хоть плачь, а пройти не дадут. Ну не назад же поворачивать после такого пути!

Стояли бабы, думали, как им быть. А река уже разлилась, затопила весь противоположный, пологий берег.

— Ну вот что! — заговорила, наконец, Клавдия. — Плоты будем вязать, на них переплывем!

Маруся с ужасом смотрела на широкую бурлящую реку, по которой ещё неслись нерастаявшие льдины. Она и плавать-то толком не умела, так и не научилась. Подшутил над ней как-то одноклассник, подплыл снизу, когда она барахталась в озерце за поселком, и дернул за ноги. Никогда не забудет Маруся: мутный страх вместе с водой заливался в уши, глаза, рот, потянул на дно, которое было-то в метре под ногами… После этого она лишь плескалась на мелководье, и то, если Пашенька за руку держал. А тут такая река да вода ледяная! Представила только, что лезть в неё придется и даже попятилась.

— Ой, подруги, потонем ведь!

— Что ж, назад возвращаться?! — Клавдия скинула кожух, развязала мешок и стала вытаскивать оттуда свои скудные вещички — юбку, чулки, исподнее…

— А ну, у кого есть тряпки, будем плоты вязать, вона сколько брёвен на берегу! Эй, солдатики, подсобили бы гражданскому населению, мож у вас верёвка какая-никакая имеется?

— Вы, что, бабы, сдурели совсем? – пожилой сержант быстро шагал от моста к сбившимся в кучку женщинам. — Куда вас несёт? Вот дуры так дуры! Вы ж потонете все, а не то помрёте апосля такого плавания!

— Ты нам зубы не заговаривай! — Клавдия и две её товарки уже тащили бревна. — Лучше выручай, коли такой умный.

Сержант махнул рукой и взялся за бревно. Всю ночь вязали плоты. Утром, едва забрезжило, спустили их на воду и поплыли.

Гребли руками, сапогами, найденным поблизости обломком лестницы. То место, где пошире, кое-как преодолели, выбиваясь из сил. Плот прибило к кустам на противоположном берегу. Воды ещё — что твое море, куда ни глянь. Весь берег затоплен, а плыть нельзя. Лес подобрался к реке, кусты да деревья стоят стеной, плотам не протиснуться. Всё, застряли.

Первой в воду прыгнула Клавдия, за ней и другие женщины — кто с визгом, кто с криком, кто молча, зажав зубами узел платка. Маруся осталась последней. Но всё сидела и не могла двинуться с места, не то что прыгнуть в эту ледяную кашу. Нет, она нипочём не сможет!.. В это время кто-то крепко ухватил ее за сапог и потянул с плота. Маруся и не поняла даже, что с ней произошло, и уже было забила руками по воде, как подстреленная утка крыльями, но ноги вдруг коснулись дна. Она сначала запуталась в юбке, вздувшейся пузырем, и задохнулась от обжегшёгшего тело нестерпимого холода, но, схватившись за горло, перевела дыхание, вдохнула ломкий воздух, громко выдохнула и побрела меж деревьев – где по грудь, а где и по горло в воде.

Она уже не чувствовала ни тяжелых пенистых струй, ни хлестких ударов мокрых веток, норовящих попасть по лицу или зацепить сбившийся платок. Она шла и видела: вот они с Пашенькой на гулянке в первый вечер, он всё посматривает на неё и спрашивает, откуда такая черноглазая здесь появилась. А она, смущаясь, — видно же, что первый парень в поселке, с гармошкой и улыбка белозубая от уха до уха — тихо отвечает: на сахзавод, мол, приехала, по комсомольской путевке… Как он берёт её за руку, берёт… и ведёт…

Маруся, содрогнувшись всем телом, упала на мокрую землю. Одежда быстро превращалась в шершавый панцирь, который сковывал по рукам и ногам. Ещё минута и она не сможет шелохнуться. И тогда конец… И Пашеньку не обнимет, голубчика. Она прикрыла глаза и полетела по небу, к солнышку. Оно было уже близко, вот-вот рукой можно будет дотронуться, вот-вот! Вдруг солнце потемнело, по нему прошла какая-то рябь и оно громко гаркнуло ей прямо в ухо:

— Вставай, Манька, чё разлеглась! Помрешь тут, возись потом с тобой, — над ней склонилась Клавдия. — Ну и слаба ты, подруга! Как же тебя такую хилую взамуж то взяли! Что ж ты така вся скудельная…

Приговаривая, она тащила обмякшую Марусю к невесть откуда взявшемуся на берегу костру. Быстро раздела ее до гола, стала тереть размочаленным куском мха: «Терпи, Маня, сухой одёжи не осталось — всю на плоты пустили. Да ничего, счас обсохнем, куды деваться!»

***

Стоп, вот этого я в прошлом рассказе не помню!

— А костёр-то, костёр откуда взялся, ба? Как они спички умудрились не замочить?!

— Ну а сержантик на что? Жалко ему баб стало, он по мосту на ту сторону перебрался, да ждал их уже на берегу. И солдатики поделились чем могли — тулупчики дали, бельишко у кого какое было. И спички, конечно, костер развести.

Бабуля каждый раз добавляет всё новые подробности. Правда, иногда свежие варианты отличаются от прежних. Но я знаю, что её мать, моя прабабка Маруся, всю историю рассказывала с неохотой, словно каждый раз подбирая скупые слова. Что такого, мол. Ну поехали. Ну увиделись. Почти со всеми — в последний раз. В том числе, и с моим прадедом, Павлом.

Да, так вот, костёр…

— Ба, а если бы в лесу была не вода, а, скажем, огонь? Они бы нашли способ перебраться, как думаешь?

Она разглаживает фотографию, ласково касаясь каждого лица на ней, и будто не слышит меня. Я уже собираюсь повторить вопрос, но она поднимает голову и улыбается.

— Вот говорят, русские бабы не любят, а жалеют… Кто, когда так рассудил, не знаю. Только тебя будто торкнет что-то в груди, и вот прижала бы головушку буйную, да гладила бы и целовала, как дитя свое, жалеючи. Любовь этому имя? Почем знать… У нее, небось, много имен. Все и не назовешь, а каждый, кто любит, своё знает. Такая, Павлуша, загадка: каждый — своё… И матери наши знали. Вот их любовь-то: Иван, Татьяна, Ирина, Настасья, Федор, Семен, Людмила, Ольга, Катерина, Алексей…

Бабушка осторожно ставит снимок на полку. Я в который раз вглядываюсь в лица этих людей. Это её одноклассники, конца 1943 – начала 1944 года рождения. Они появились на свет через девять месяцев после той встречи…

В городе женщины нашли казарму, где их мужики ожидали отправки на фронт, пробрались к командиру, и Клавдия молча, не произнеся ни слова, повалилась ему в ноги. Усталый, седой лейтенант с пустым рукавом, заправленным за ремень, махнул уцелевшей рукой…

Расставаясь, Маруся зашила бабушкину молитву Павлу в гимнастёрку, и наказала — как в баню поведут, да вещи стирать заберут, молитву отпарывать, а потом опять пришивать.

— И ещё, Пашенька… Я ведь книжку-то твою в сундуке нашла…

— Вот и читай, Маня, когда совсем худо будет. А я вернусь, я обязательно вернусь! Ты верь...

Маруся брела по горло в воде. До плота, привязанного к кусту, совсем немного. Она уже ни о чем не могла думать, только отрешённо повторяла: «Заступник мой еси и Прибежище моё, Бог мой, и уповаю на Него…». Заледеневшие мысли словно сталкивались друг с другом в её потухающем сознании, как льдины на реке. Она вдруг почувствовала, что ей горячо, жар прокатился от самых пяток и залил кипятком голову. «Пашенька, Пашенька меня обнимает, согреет меня, не даст пропасть!» Вцепилась руками в плот, но как втянули её на спасительную твердь, не помнила…

Евангелие Маруся бережно сохранила через все годы безбожья. В храм ходила, не таясь, и когда кто-нибудь ехидно спрашивал: «Что же твой Бог муженька-то не сберёг?» кротко отвечала: «На все Его воля. А Пашенька… он со мной, каждый день со мной. Вон дождик закапал — это он пришёл ко мне с небес, ветерок подул — это он меня гладит, утешает… Люська моя его глазами на меня смотрит, не видите разве?» И только улыбалась на недоумённые взгляды.