Море стояло словно суп в огромной тарелке. И на горизонте, как и положено, сливалось с небом. На пляже в этот рассветный час было пусто: местные жители сюда почти не ходили, для тех, кто приезжал к родственникам в гости, рановато. Только мой отец и его брат Борис совершали свой обязательный утренний заплыв. Мы с сестрой, насупленные и сердитые, наблюдали за ними с берега. Разбуженные на рассвете громким криком отца: «Вставайте, всю красоту проспите!», из чувства протеста против его командирских замашек и казарменной дисциплины упорно валялись на песке.

Вдруг мы увидели какое-то движение возле мирно плывущих купальщиков. Словно фонтан поднялся над безмятежной поверхностью моря и взметнулся к небу. В руках отца забилось что-то большое, плеснуло хвостом и вырвалось на волю. «Рыба!» — крикнул он. Мы с сестрой вскочили. И подбежав к самой кромке воды, стали прыгать и кричать, не в силах помочь этой странной ловле. Рыба постоянно выскальзывала из рук. Только и люди не собирались сдаваться. Они пытались изо всех сил удержать здоровенную рыбину, но она каждый раз вырывалась и бросалась в воду. Похоже, она была оглушена веслом, как-то умудрилась удрать с рыбацкой лодки и вяло плескалась на поверхности, когда её заметили пловцы.

— Не поймают! — крикнула сестра. — Эх, уйдет!

— Эге-гей! — завопила я, азартно размахивая над головой полотенцем. — Поднажмите! Вот же, вот она!!!

Рыбина, словно услышав наши вопли, высунула из воды голову и как-то криво оскалилась — а вот фигушки вам! В это время отец догадался схватить ее за жабры и рванул к себе. Борис пытался удержать ускользающий хвост, в панике беспрерывно бьющий по воде. И все это они умудрялись проделывать, оставаясь на плаву…

Уставшие, наглотавшиеся соленой воды, «рыбаки» подтащили гигантскую рыбину к берегу и выкинув ее на сушу, рухнули рядом. Мы подбежали ближе.

— Ничего себе… — изумленно пробормотала сестра.

На песке валялось морское чудище не меньше метра длиной. И выдернутое из привычной стихии, все-таки не оставляло надежду в неё же и вернуться. Изогнувшись в отчаянном броске, оно пару раз ударило хвостом по песку, и я отпрыгнула в сторону. Какое-то неясное в своей неловкости чувство зашевелилось в уголке моего сознания. Я взглянула на отца: «А сейчас мы же его отпустим, да?», но тому было явно не до сантиментов.

— Осётр! — гордо сказал отец. — Вот это шашлычок мы из него сварганим!

… Любите ли вы Каспий? Любители вы Каспий так, как люблю его я? Когда море и, правда, напоминает теплый суп в тарелке — ни суетливой ряби, ни зыбкого шалого гребня, только удравшие к берегу нечаянные мелкие волны слегка нарушают его невозмутимую поверхность. Если заплыть подальше и лечь на спину, можно даже не двигаться: море будет держать тебя в своих ладонях и только ухать и шевелиться под тобой всей своей громадой, как неведомый гигантский зверь. А потом, обсыпанной бусинами горьковатой воды, нужно пронестись по раскаленному берегу и плюхнуться в его горячее нутро, в мельчайшую ракушечно-песочную взвесь, которая облепляет словно второй кожей все тело. Оно мгновенно высыхает под палящим солнцем (42 градуса в тени!), и песчинки струйками стекают с ног, приятно щекоча.

Если очень повезет, в ясный прозрачный день, встав спиной к морю, можно увидеть, как высоко в воздухе повисает потерянная сказочным великаном едва различимая белая панамка. Сестра утверждала, что это вершина Эльбруса. Правда, великан быстро спохватывался, подбирал ее, и она исчезала. Наверное, в его бездонном кармане. Воздух тяжел и густ, он маревом висит над раскаленной землей, и, возвращаясь домой, мы двигаемся сквозь него, ощущая тугие волны дыхания пустыни. И невесть откуда взявшийся пахучий ветер, смешавший в себе запахи свежей рыбы, давленого винограда, водорослей и еще чего-то необъяснимого, но такого вкусного, что хочется брать его горстями и запихивать в рот, внезапно бросает песок прямо в лицо. И пока ты протираешь глаза, вдруг так же внезапно исчезает, прошмыгнув куда-то в сторону Набрани.

Каждое лето отец привозил нас с сестрой к деду в рыбацкий поселок на берегу Каспийского моря. В 33-м году его семья бежала с Кубани на юг от страшного голода. Отец не любил рассказывать об этом исходе, знаю только, что обессилевшего Борьку дед приказал бросить на дороге, а бабушка посадила на закорки да так вот и несла. Дед был жёсткий до жестокости. У отца моего, армейского офицера, прошедшего всю войну и награжденного за участие в боевых действиях, а потом долго служившего в строительных войсках, похоже, сохранился на всю жизнь этот безотчетный детский страх: он разъел его нутро так, что и в зрелом возрасте рана не заживала и саднила. Мнение деда, его слово не обсуждалось.

Дед откровенно не любил и даже побаивался только одного человека. Мою маму. И было за что. Здесь случилось всё ровно по поговорке: нашла коса на камень. Мать отвечала деду взаимностью и редко навещала свёкра. Приехав же, устанавливала на время нашего отдыха свои порядки и только улыбалась, когда дед шипел, думая, что она его не слышит: «Ишь, генеральша…» Не мог забыть, как с сыновьями выскакивал из окна женского общежития рыбсовхоза: это мама узнала (путем беглого, но пристрастного опроса бабушки на предмет того, почему дорогой супруг не встречает), где муж с братом и отцом решили провести время до её приезда, и наведалась туда, бросив чемодан у калитки. Нежданно-негаданно, нужно сказать. О подробностях, однако, история умалчивает.

Мои отношения с отцом были очень сложными. Мне всегда казалось, что он меня… не любит, наверное. Вот к сестре, спокойной покладистой белокурой девочке, он явно испытывал теплые чувства, и это было всегда заметно. А я… смуглый лохматый неслух, вечно всем перечивший и стремившийся к абсолютной самостоятельности. Покорности и послушания никакого! Кому же это понравится.

Правда, многие поступки отца мне только сегодня удалось понять. Остался непонятным лишь один…

Так вот, дошли мой отец с братом и родителями до Каспия и осели в поселке у моря. Был там богатый рыболовецкий совхоз, а потом о нем напоминали лишь старые баркасы на берегу, в тени которых мы прятались от прожигающего кожу солнца. Промышленным ловом здесь уже давно не занимались, так, браконьерничали на продажу, да для себя рыбачили. По поселку была протянута узкоколейка, по которой, весело пыхтя, бегало чудное изобретение под названием мотовоз — до железнодорожной станции Хачмас и обратно. В чайхане в любое время дня можно было увидеть уважаемых стариков в папахах и просто мужчин моложе, они пили чай из специальных стаканов «армуду», напоминающих по форме грушу, и вели неспешные беседы.

На улице нашей под названием Коммунистическая жили бок о бок русские, азербайджанцы, армяне, осетины, лезгины, евреи… Настоящая коммуна, словом. И можно только себе представить, какие блюда входили в репертуар моей бабушки, чей дом был окружен домами таких соседей!

Она готовила и знаменитый аджапсандал из «синеньких» — крутобоких, глянцевых, калиброванных баклажанов, и имам баялды (говорят, некий имам, испробовав это блюдо, просто потерял сознание!) из них же, она ловко крутила крошечную долму из виноградных листьев, она жарила люля-кебабы (люляки, называли их мы), исходящие прозрачным соком и призывно скворчащие на сковороде, варила чихиртму из курицы, пекла пирожки с хартутом — есть такой сорт шелковицы. Дерево росло во дворе, и собирать ягоды поручали нам, детям. Причем сделать это можно было лишь одним способом: обрезав ножницами черенок, в руку спелую ягоду взять невозможно – она лопалась и исчерна-фиолетовый сок весело бежал аж до локтей. Во дворе же росла и огромная черешня, плоды на которой созревали размером с райское яблоко и были густо-бордового, уходящего в черноту цвета.

Бабушка засаливала кутум, селедку в огромных эмалированных кастрюлях и казалось, что такого количества рыбы нам не съесть никогда. Но это только казалось! Вкусноты она была необыкновенной, и исчезала целая рыбина за один присест. На стол, который соорудили во дворе под крышей из винограда, ставилась и огромная миска салата из знаменитых помидоров «бычье сердце». Я больше никогда и нигде такого размера томатов не встречала. Делала бабушка и еврейский медовый цимес, и шакшуку (яичницу с помидорами) и картофельный кугель, и форшмак, и жаркое с айвой… В углу двора притулились и каменные жернова, чтобы тереть урбеч —натуральную пасту из сырых семян или орехов. Увидела я как-то в супермаркете, схватила… да разве ж это тот урбеч, который терла на камнях моя бабушка!

Варила она компот из мушмулы, а на чердаке сушила уваренную из пюре и раскатанную в тонкий пласт блестящую темно-фиолетовую яблочную и грушевую пастилу – с легкой кислинкой, вяжущую терпкую вкуснятину.

Но апофеозом так любимой нами кавказской кухни был, конечно же, шашлык. Причем, шашлык из рыбы ценился даже больше, чем мясной, ибо, приготовленный правильно, он поражал все вкусовые рецепторы, какие только есть у человека, и можно было как тот имам запросто потерять от такого нокаута сознание. Шашлык… Нет, тем, кто никогда не пробовал настоящий кавказский шашлык из осетрины, я ничем помочь не смогу — словами это не выразить. Потому даже и описывать его не буду, а расскажу лучше, что было дальше с неожиданно свалившимся нам на голову подарочком от морского царя. Рыбу-то поймали, помните?

Вот она и лежала обреченно на столе, а мы сгрудились вокруг.

— Справная телушка! Как же вы ее словили?! — бабушка восхищенно поцокала языком и провела ладонью по скользкой мраморной чешуе. Рыбина вздрогнула и дернула хвостом.

— Сопротивлялась, подлюка! — отец гордо похлопал осетра по хребту. – Врешь, от нас не уйдешь! Ну, кто будет разделывать?

К столу уже спешил дед с огромным тесаком. У меня в груди вновь шелохнулось что-то угловатое и больно зацарапало своими краями. Мне совсем не хотелось смотреть, как ее будут чистить и рубить на куски. Поэтому я ушла в сад, где соорудила шалаш из веток, решив, что вернусь только к концу процесса. Или вообще – когда есть позовут… Осетра мне было жалко, но мой голос в иерархической системе нашей семьи весил еще меньше, чем тявканье дворового пса по кличке Мальчик.

Правда, уже через час совершенно нереальные запахи выманили меня из моего укромного убежища, и я, как крысы за дудочкой Нильса, поплелась на этот аромат, не особо сильно сопротивляясь. Во дворе уже вовсю полыхал мангал, огонь пожирал пахучие ветки виноградной лозы, они превращались в ломкие угли и рассыпались черной, золотисто тлеющей золой. Отец, священнодействуя, насаживал на шампуры осетрину, исходящую жиром, аккуратно приминал, закреплял каждый кусок шапочкой из помидора и лука и — вжжик! — ловко цеплял следующий шмат.

Готовые шампуры уже лежали ровненькими рядами на краю большущего таза.

— Борис, посмотри, как там угли, не пора? — крикнул отец.

— Давай, клади! — отозвался дядька. Отец осторожно, как младенца, взял в руку первый шампур, нежно опустил его на край мангала. Капля жира стекла на угли, и они тотчас же отозвались недовольным шкворчанием, которое то затихало, то усиливалось по мере того, как отец выкладывал эту рыбно-шампурную мозаику над пышущей жаровней.

— Ну вот, минут двадцать и… Мать, собирай на стол!

Бабушка засуетилась, забегала из летней кухни под виноградный навес, и на столе начали как по волшебству появляться лаваш, ткемали, горы зелени всех цветов — от нежно-салатового до иссиня-фиолетового, искрящиеся на разрезе помидоры, кастрюля с холодным аджапсандалом и запотевшая бутылка тутового самогона.

—Деда, деда-то покличьте, отдохнуть пошел в хату! — бабушка махнула мне рукой.

— Нехай еще подремлет, щас все готово будет, тогда и позовем!

— Тащи! — отец кивнул на эмалированный таз, приготовленный для шашлыка. Я бросилась к мангалу, в остром нетерпении подставляя посудину под невероятные янтарно-солнечные куски истекающей соком рыбы.

— Ого-го! — отец ловко укладывал куски горкой. Они возвышались как тот Эльбрус, источая запах костра, виноградной лозы, соленого моря, загорелой кожи, солнца и лета.

— Готово! Неси на стол! — отец, довольный, предвкушающий пир горой с неспешной беседой и уже сто раз повторенным, но обрастающим всё новыми подробностями рассказом о том, как они с братом поймали осетра, любовно оглядел эту красоту. Я, затаив дыхание и крепко прижав таз к груди, маленькими шажками двинулась к столу…

За что я зацепилась, не знаю. И вообще плохо всё помню. Но на спасительную мою забывчивость будто кнопками пришпилили одну яркую картинку: кто-то безжалостный вырывает таз у меня из рук, он взмывает вверх, куски рыбы подлетают вместе с ним, но не падают аккуратненько на место, а разносятся по всему двору, а я почему-то лежу носом в пыли. И понимаю, что этого позора мне не вынести, и никто никогда меня не простит.

Причитающая что-то бабушка попыталась было отклеить меня от ножки стола, в которую я вцепилась, но я сопротивлялась изо всех сил – оставьте, я лучше умру, чем встану и посмотрю всем в глаза. Отец, недолго думая, отодвинул бабушку, схватил меня как котенка за шиворот и дернул вверх.

— Чего разлеглась! Собирай, быстро!

— Ты что, Петруша, ты что? — засуетилась бабушка. — Да разве ж это можно теперь есть?!

— Быстро, я сказал, все сюда! — зарычал отец. – И от песка отчищайте!

— А ты, — он кивнул остолбеневшей сестре, — бегом к деду. Скажи, что не готово ещё, пусть не торопится. Задержи, как хочешь!

И вот мы — я, всхлипывающая и дрожащая от обиды, злой молчаливый отец, охающая и вздыхающая бабушка и матерящийся дядька – бросились собирать только что светившиеся янтарным светом куски шашлыка, и отряхивая каждый от песка, складывать в таз.

— Быстрее! — свистящим шёпотом подгоняла сестра, высунувшись из окна. — Дед в туалет собрался!.. Не-не, дедушка, все нормально, ты не торопись, давай, я тебе помогу…

… Таз с шашлыком торжественно высился посреди стола. Мы, красные и потные, расселись на своих местах. Дед прошел к рукомойнику, поплескал водой на ладони.

— Давай, отец, садись, будем шашлык пробовать, — напряжённо улыбаясь, сказал ему Борис.

— Давайте, давайте, что ж не попробовать! — дед вдохновенно потёр руки. – Наливай, Петруша! Под такой-то шашлык…

Отец молча разлил тутовку по стопкам, взял с верха рыбного Эльбруса большой кусок шашлыка и дрожащими руками шмякнул его на тарелку деда. Молчание повисло в воздухе у нас над головами и стало густеть, наливаясь тяжелой тишиной, как соком. Дед взял тарелку с шашлыком, любовно опрокинул стопочку, удовлетворённо, с оттяжкой крякнул. Лоскутом лаваша подцепил рыбу и отправил в рот. Все замерли. Даже Мальчик не громыхал цепью. Дед медленно жевал, качая головой и причмокивая.

— Ну как? – не выдержал отец и похоже перестал дышать. – Как шашлычок? Годится?

— Ну… что ж… — в это время у меня в животе забулькало что-то, поселившееся еще раньше, и собралось громко заявить о своем присутствии. — Ну что ж… годится!

Отец шумно выдохнул и одним махом опрокинул в рот стопку с тутовкой: «Ээээх!» Игра в «Морская фигура, замри» тут же закончилась, все зашевелились, заулыбались и стали накладывать себе куски рыбы. Только я никак не могла выйти из ступора и, уставившись в пустую тарелку, смутно понимала: если я сейчас проглочу хотя бы крошечный кусочек этого проклятого шашлыка, тот, кто поселился полчаса назад у меня в животе, уж точно оттуда попросится на волю. И пока не поздно, мне нужно во что бы то ни стало уговорить его не высовываться.

— А ты, внучка, чего ж не ешь? — дед наконец-то увидел мое перевёрнутое лицо.

— Да у неё… - заспешила на помощь бабушка.

— Да у меня… живот болит! — я выскочила из-за стола и помчалась к туалету.

— Вот говоришь, говоришь им — не ешьте зелёную алычу, всё как об стенку горох, — неслось мне в след…

Мой отец при всей внешней суровости был человеком мягким, бесхитростным и честным до безобразия. Долго он не мог удерживать в себе никакую тайну, за что мама, закрытая и сдержанная, довольно едко его вышучивала. Я знала об этой особенности отца, но не могла даже представить дальнейшего развития сюжета: подвыпив и расхрабрившись, он вдруг решил признаться деду, что… уронил таз с шашлыком. Нёс к столу и за корень черешни зацепился. Дед помолчал и произнес:

— Такую рыбу спортили! Как есть безрукие!

Отец обиделся.

– Если бы я не сказал, ты бы и не узнал – вон ел и нахваливал!

— Дак ел, а понять не мог — чевой-то у меня на зубах песок скрипит?!

Мне рассказала об этом сестра. На похоронах отца…

Таким я запомнила моё море, где сама жизнь переменчива, как направление ветра и рисунок волн.