Четвертую неделю умирала бабка Евдокия – умирала, а умереть никак не могла.

Она не мучилась и даже не болела, просто в один день так решила: пора! Выкупалась, оделась в чистое, поставила на тумбочку иконку, свечку в стакане с зерном; поменяла простынку, наволочку, взбила подушку; улеглась, позвала сына с невесткой. Попросила прощения: если что не так, не поминайте, мол, лихом; закрыла глаза и… вот уже четвертую неделю все никак не может помереть. Лежит, как ни в чем не бывало, а смертушка все никак не приходит.

– Молила Бога, чтоб смерть послал, – жаловалась Евдокия, – не посылает, видно, мучиться мне, грешнице.

Сын с невесткой и так, и этак уговаривают: «Ты ведь совсем здорова и бодра!» – все нипочем! Говорит: «Не мешайте спокойно помереть» – хочет, верно, показать, что уговоры ее совсем не интересуют.

– Ну, сами посудите: пожила! Восьмой десяток разменяла! Не век же мне куковать, надо и честь знать.

Заглянешь к ней в комнатку – лежит на спине, руки на одеяле вдоль тела вытянула, и не шевелится. Не поймешь: умерла или дышит еще?

Встает со своего смертного одра, только чтоб нужду справить, а поесть и попить просит принести в постель. Да еще и не всегда: когда невестка предложит, отказывается, а когда же самой вздумается, то чуть ли не с ложки корми. Привыкли уже все к ее капризам, терпят, а что тут еще поделаешь? Либо мириться, либо ждать, когда господь Бог действительно к себе старуху заберет.

И вот как-то в одно утро зовет она к себе сына и говорит, что во сне бабку Агафью видела и та рассказала ей, от чего она помереть никак не может: закупорено все плотно, а душе выход нужен! «Ты, – говорит, – сын, должен потолок и крышу прорубить, прямо над моей кроватью, тогда я и помру»

– Час от часу не легче! – ворчит сын, упирается. – Что за вздор бабка несет?! Совсем из ума выжила. Что люди скажут? И так уже вся деревня смеется: добровольно себя к постели прописала. Дурачит сына с невесткой, хочет, чтоб побегали вокруг, поволновались, а она лежать будет, командовать, да еще и перебирать что так, а что не этак. А теперь вообще что вздумала? Крышу рубить! Виданное ли это дело? Собственный дом, да своими же руками! Тем более, зима не за воротами!

– Что хочешь делай, хочешь в постели лежать – лежи, хочешь поехать куда – устроим, но дом свой ломать не буду!

А бабка на своем: не унимается, слезы льет, умоляет сделать так, как Агафья насоветовала.

– Да что за бабка-то такая, что ты снам веришь?!

Евдокия встрепенулась, точно давно ждала вопроса, но признаться в этом боялась. Она старательно вправила выбившуюся из-под косынки прядь тонких седых волос и, собираясь рассказать что-то необычное, посмотрела на сына своими по обыкновению добрыми глазами:

– Ты ее не знаешь. Бабка Агафья умерла давно – я еще в девках ходила. Но на деревне нашей, а, пожалуй, и во всей округе, известней нее никого не было. К ней шли по любому вопросу. Зубы у кого заболели, горло… даже грыжу вправляла. От сглаза, от испуга лечила… Я еще маленькая была, мать водила к ней ангину мою лечить. Гланды совсем горло обложили, чуть не помирала, дышать не могла. Так вот после первого посещения бабки Агафьи мне уже лучше стало, а она только в рот мне посмотрела, пошептала и отпустила. На второй день помимо шептания пальцем своим языка моего коснулась. Я в ту ночь уснула впервые. Утром уже совсем здоровая была, даже идти к Агафье не хотела – зачем? Но мать потащила, говорит, положено три раза, тогда лечение подействует. Пришли, она опять пошептала и пальцем в рот лезет, не к языку, а куда-то дальше, вроде до гланды достать хочет. Противно аж мне стало. Слава Богу, что быстро все произошло, только и успела что понять.

И помогала людям – не чета этим нынешним, как их? – екстрасенсам… Работала не обогащения ради, не за деньги. Говорила, они только испортят чудодейственную силу, не вздумайте даже предлагать. Несли, кто что может: кто картофеля, кто хлеба булку, кто яичек свежих (у кого куры были), а кто и луковицу принесет.

Подруга моя тогдашняя, Варька, рассказывала, что ее водили к бабке Агафье от испуга лечить. Боялась девочка всего! Что там про собак говорить – петухов боялась, гусей, темной комнаты… Боялась одна в доме оставаться, если все куда-то выходили, такой крик поднимала – полдеревни слышало. Так вот, Варька рассказывала, что сначала бабка Агафья выясняла причину ее испуга: плавила свечой что-то черное, вроде смолы, над чугунком с водою. Капли в воде застывали и становились похожими то на петуха, то на собаку, то еще на кого-то там… Варька говорила, что они ее, скорее всего, когда-то давно и напугали. Потом бабка Агафья поставила Варьку лицом к зеркалу, а сама с чугунком над затылком колдовала, и хотя при этом приказала Варьке глаза закрытыми держать, но, куда там – любопытство детское свое взяло: та глазок приоткрыла и все подсмотрела.

Евдокия приподняла голову, будто к чему-то прислушиваясь, и после многозначительной паузы заговорила каким-то потаенным шепотом:

– А еще рассказывали, что в соседней деревне кто-то порчу на скотину навел. Коровы молоко совсем перестали давать. Вчера только ведра успевай подставлять, а сегодня – кружку еле-еле. Пришли бабы со слезами к Агафье просить помощи. А она всех выслушала и говорит: «Хорошо ли подумали, прежде чем ко мне прийти?» Те головами кивают: как же иначе? А она на своем: «А все ли из вас хорошо подумали?» Кажется, опять бабы кивают: все, мол, все... помоги только! «Я-то помогу, но смотрите же, чтоб потом кто-то из вас сильно не пожалел!»

Велела она им принести по кружке молока с утреннего надоя – все выполнили, и бабка Агафья начала свою ворожбу. Выставила по краю стола кружки с молоком и велела бабам стать каждой напротив своей кружки. В центре – свечи. Сама что-то шепчет… Шептала, шептала, а потом за спинами по кругу ходить стала. Останавливалась по очереди у каждой, снова что-то шептала, еле заметно плеча касалась… Сколько так времени прошло – никто не говорил, но рассказывали, что все вдруг заметили, как в кружке одной бабы молоко краснеть стало. Сначала в центре появилась словно капля крови, стала расползаться, расти, и вдруг молоко что кровь стало – красное! Бабы все загалдели, зашумели, на свою подругу набросились. Вот кто была ведьма и по ночам ходила доить чужих коров! Бабка Агафья тут же за двери всех выставила. Убирались чтоб, и дорогу забыли. Предупреждала ведь, что результатом могут остаться недовольны. Но куда там держать себя в руках, когда вокруг такое творится!..

Я могла бы еще долго о бабке Агафье и ее чудесах рассказывать, но устала, поздно и недосуг – помирать мне пора. Вот Агафья и явилась, чтоб помочь. Сделай, сын, как она велит: проруби крышу… прошу тебя… проруби.

Она хотела прибавить еще что-то, но не смогла, заволновалась, закрыла рот ладонью и тихо заплакала.

Сын лишь рукой махнул: что уж тут говорить? Полдня ходил сам не свой, все думал: «Может мать и не свихнулась вовсе? – в здравом уме! Вроде бы и с памятью все в порядке: вон как все про бабку Агафью-то помнит!» Но что делать, никак решить не мог. С женой поделился сомнениями, а та, в свою очередь, на него рукой машет: «Делай что хочешь! Твоя мать – ты и думай. Хочешь крышу рубить – руби! Порть дом… Поможешь разве сумасшедшей?.. И что у нас все не как у людей?!»

Ходил сын, маялся и решил, что дальше так продолжаться не может – сил его больше нет, страдает и болит сердце. Пусть будет, что будет, но он выполнит просьбу матери. Если же не случится то, что должно случиться, тогда он скажет матери все, что думает. Скажет, что хватит трепать ему нервы и выставлять на посмешище. Подумал он так, взял топор и, нервно орудуя, разбил шифер. Можно было аккуратно, но он не стал, он не из таких: ломать, так ломать! Просил мать уйти с кровати в соседнюю комнату, пока он будет потолок крушить, но та – ни в какую, говорит, что не должна покидать своего смертного одра. Тогда он накрыл ее с головою одеялами и стал долбить потолок. Мазаный, глинобитный, он особого труда не составил. Доски, подбитые со стороны чердака, отлетели тоже быстро.

– Все, мать, выход готов: можешь пользоваться.

Сквозь отверстие в потолке она увидела синее небо, и маленькие, пушистые снежинки, кружась, опускались ей на лицо. Она лучилась тем светлым, божественным счастьем, точно получила наконец, свое, долгожданное.

– Спасибо, сынок, и… прости меня. Больше я ни о чем не попрошу. Больше не буду тебя мучить.

И бабка Евдокия не обманула. К утру, она действительно умерла. Ее душа нашла выход.