Он бежал по изрытой артобстрелом земле, по чёрному от копоти снегу, прижав к груди израненную, задыхающуюся медсестру.

- Держись, Люся,– шептал он,- только держись. Осталось немного…

Раненная осколком снаряда в грудь, наспех перебинтованная медсестра судорожно хватала ртом воздух.

От быстрого бега перехватывало дыхание. Снег, попадающий в разгорячённое лицо лейтенанта, таял и стекал струйками по лицу. Он падал, соскальзывая в незамеченные воронки, увязая в глубоком снегу, но бережно удерживал девушку на руках. Вставал и бежал дальше. До медсанбата было уже недалеко. Выбившись из сил, лейтенант положил девушку на снег и опустился рядом на колени. Люся лежала тихо, уже не было слышно ни стонов, ни хрипа. Бинты набухли от крови. Он позвал её по имени, но она не ответила. Приложив ухо к груди медсестры, он услышал только свой прерывистый пульс.

Лейтенант ещё не верил, что смерть уже провела между ними границу, разлучив их навсегда…

-Люся! – закричал он. - Не умирай! – и не узнал своего голоса. Он приподнял девушку за плечи и встряхнул. Голова медсестры безжизненно откинулась назад. Тело стало обмякшим и податливым…

-Не уходи, Люся, - в отчаянии прошептал он… Она лежала, запрокинув голову, не подавая признаков жизни. Снежинки падали на её лицо и таяли всё медленнее…

Лейтенант упал рядом, уткнулся лицом в снег. Из его горла вырывался хриплый, протяжный стон…

Смерть не смогла разлучить их. Люся осталась любимой…

Это неверно, что человек начинает помнить себя с 3 – 4х лет. Многие помнят себя и с более раннего возраста. События запоминаются и ощущениями и реакцией на них. Первое моё воспоминание, это когда мама в первый раз приложила меня к груди. Если сказать, что мне это не понравилось это значит не сказать ничего. Я сопротивлялась, мотала головой и выталкивала сосок изо рта. То, что я чувствовала, было ужасно. Ощущение отвращения во всём теле, до содрогания, до тошноты. Я обрекала себя на искусственное вскармливание. На Камчатке, где я родилась, свежее молоко - редкость, а было только сгущённое и замороженное в большие ледяные блоки. Позже мать рассказывала о моём упорном отказе от груди. Она предположила, что может быть, у неё что-то с молоком, может, оно горькое, может, она питается чем-то неправильным .

Посёлок, в котором находилась воинская часть, где служил мой отец, находилась недалеко от большой бухты «Эмма». И как-то повелось, что всех рождающихся здесь девочек называли Эммами. Но отец решил категорически, одним голосом, что звать меня будут Людмилой. Несмотря на отчаянное сопротивление моей матери, он жёстко настоял на своём.

Я не догадывалась, какую роль сыграет это имя в моей судьбе, но, повзрослев, я поняла, какую глубокую незаживающую рану в душе моей матери, оставил этот поступок отца.

Горечь её молока, как и горечь её раны, обернулись годами отчуждения и неприятия, которые были выстраданы моей детской душой и стали моей безответной и горькой любовью, и невыносимой болью всей моей жизни.

Долго не знала я, да и не задумывалась, о происхождении своего имени. Мать или молчала в ответ на мои вопросы, или переводила разговор на другую тему, отец тоже уходил от ответа. Он вообще не любил рассказывать о войне, а я не подозревала, что моё имя может быть как-то связано с войной. Мне стоило больших трудов узнать хоть что-нибудь о заслуженных им в боях многочисленных орденах и медалях. Но однажды этот день наступил. Видно, отец решил, что я доросла до того, чтоб это понять.

Его рассказ был скуп, как мужская слеза, но глаза светились таким светом, которого я не видела раньше никогда. Моя душа впитывала его слова, как губка. Я, как одинокая, беззащитная птичка, прижалась к нему и внимала каждому его слову: и бежала вслед за ним по глубокому снегу далёкой, незнакомой войны и плакала вместе с ним над его Люсей…

Только краешком души прикоснулась я к той войне, к судьбам и любви тех, кто вынес всю её боль, все её тяготы и утраты, вынес и одержал победу. Прикоснулась и осталась на всю жизнь сопричастна ей.

 

2015 г.