БЛОКАДНЫЕ СЛЁЗЫ

 

Почему их несло в не самый весёлый и уютный уголок двора – никто не знал, но мальчишки окрестных дворов самого любознательного возраста – семи – десяти лет, которых не успели вывезти на «большую землю» до начала блокады, приходили именно сюда – на развалины общежития. Ещё месяц назад четырёхэтажная коробка из красного кирпича ютила в себе заводчан. Фронт требовал столь необходимую продукцию, как снаряды и завод дённо и нощно продолжал гудеть станками, с фантастическим напряжением и упорством поставляя «хлеб» войны чуть ли не горячим прямо на фронт. А фронт был уже совсем рядом. По ночам дежурившие команды женщин на своих крышах, тушившие зажигалки, чтобы не допустить пожара – уже видели, иногда, слабые всполохи размытых вспышек вдалеке. Это и был фронт.

В последнее время бомбёжки и обстрелы усилились, но завод по–прежнему работал. Правда, смены попутались, перемешались: кто ещё мог – стояли и двенадцать, и четырнадцать часов у станка, кто не мог – падал от усталости тут же на ящики, засыпал, оставаясь ночевать прямо в цеху. В тот день бомбёжка была настолько интенсивной, что звук разрывов и вой падающих бомб сливались в единую страшную какофонию. Общежитие рухнуло днём от прямого попадания огромной авиабомбы. Взрыв был такой чудовищной силы, что толстые стены трёх верхних этажей мгновенно превратились в горы красного мусора. А уже на следующий день малолетние мальчишки из соседних дворов начали приходить сюда сначала из любопытства, а со временем разрушенное общежитие превратилось в постоянное место сбора пацанят. Мальчишки постарше сюда заглядывали редко – у них были другие дела.

Антон Спицин, худющий долговязый мальчик с нехитрым прозвищем «спица», заменённым потом на «Чкалов» за настоящие лётные очки, которые он носил на голове днём и ночью, приходил сюда постоянно. Девяти лет от роду, он был признан негласным лидером среди ровесников близлежащих дворов. Антон не переносил ни малейших посягательств на свою независимость. Ему нельзя было навязать ни заботу, ни тем более дружбу, он жил сам по себе и не спешил сблизиться с кем–нибудь из ребят. Но трезвость суждений и быстрота реакции принесли ему всеобщее признание. Мальчишка был немногословен, даже угрюм, в шумных спорах участвовал редко, но когда брал слово – все невольно затихали, настолько рассудительно и по–взрослому звучал его негромкий, спокойный голос. Слушались его безоговорочно. Именно Антон решал – куда сегодня идти или во что играть. Жил Антон прямо напротив разрушенного общежития в бревенчатой двухэтажке барачного типа. Как уцелело старое деревянное здание, когда совсем рядом в пыль была разбита кирпичная коробка общежития – загадка. Может быть, поморы, как говорят, выстроившие этот дом, знали какие–то особые секреты, взятые из постройки судов? За некоторым исключением, сохранились даже стёкла, густо переклеенные крест–накрест газетными полосами.

Антон на двоих с мамой занимали три большие комнаты на втором этаже. Похоронку на папу они получили в самом начале сентября сорок первого, ещё до блокады. Маму горе просто раздавило, но слёз почему–то не было, по крайней мере – при Антоне. Сын навсегда запомнил, как однажды мама сказала тихо, долго глядя в окно и не поворачиваясь: «Пройдёт время, и мы с тобой сможем поплакать». Такой твёрдости духа Антон не ожидал от всегда нежной, хрупкой, ласковой, маленькой и, казалось, беззащитной женщины, какой всегда знали маму и в семье и на работе. Что было бы с нею – неизвестно, если бы не дикая надобность в ней, как в специалисте высочайшего уровня в госпитале, разместившемся поблизости в здании старой школы. Руки врача, тем более хирурга, ценились теперь на вес золота и сидеть дома, заливаясь слезами, ей никто не позволил.

Антон повзрослел мгновенно. Он посуровел и внешне и внутренне. Всё, о чём жалел парень, оставшийся в маленькой семье за главного мужчину – это только то, что он не успел проститься с отцом. Когда началась война, Антон был в пионерском лагере. Детей начали вывозить на грузовиках не сразу и не по домам. Антон не успел всего ничего. Когда он, запыхавшись, ворвался в квартиру своего барака, заплаканная мама только всплеснула руками – отца уже не было. Именно в это время новопризванные бойцы грузились в эшелоны.

Большой барак сразу опустел наполовину, как не стало мужчин, а потом в голодную зиму и за остальными стала раз за разом наведываться костлявая. После первой блокадной зимы весь второй этаж стал практически пуст, занимай – не хочу. Вот только занимать было уже некому.

Мама пропадала в госпитале днём и ночью. Врачей катастрофически не хватало. Она прибегала домой с большой металлической кружкой, держа её обоими, высохшими от голода и загрубевшими от студёной воды, руками. В кружке плескалось пару ложек некоего варева. Забежав всего на минутку, чтобы покормить Антона и, едва сомкнув глаза, пока сын с жадностью заглатывал бурую смесь, мама тут же подхватывалась и убегала обратно в госпиталь.

Антон приходил на развалины почти всегда первым и подолгу понуро сидел в раздумьях. Мысли были каждый день, как под копирку, об одном и том же – как, где и чем набить желудок, который сводило от голода так, что темнело в глазах. Кто и как сейчас выживал – тайна за семью печатями. Во дворах давно не осталось ни собак, ни кошек… шла девятая сотня блокадных дней измученного города.

Послышался слабый шорох битого кирпича под детскими ботиночками. Это Томка Первухина – единственная девчонка в их компании, смешливый еврейский маленький чертёнок. Она была самой младшей из всех, кто заходил сюда. Что произошло с её родителями – никто не знал, помнится только, что, вроде, они тоже были врачами. Девочку забрали какие–то дальние родственники, увезли со двора и, тем не менее, Томка, иногда, добиралась на прежнее место сбора. Смешно закатив глаза от притворного ужаса, она рассказывала, что ей запрещают так далеко отходить от дома, потому что по дороге её могут съесть. Ей так родственники сказали.

– А что в тебе есть–то, кожа да кости, разве только бульон сварить, – мальчишки смеялись и дрыгали ногами, но когда Томки долго не было, заволновались.

Томка подошла к Антону, слегка подволакивая ногу (эта беда у неё была от рождения), молча присела рядом. Томка очень изменилась за последнее время. Измождённое личико девочки, некогда очень и очень приветливой со своей неуёмной энергией, всегда улыбающейся, ныне было не просто печальным, оно было скорбным.

– Чего не приходила? – повернулся к ней Антон.

Девочка поёжилась от утренней свежести холодного воздуха. Глубокой осенью её, подпоясанная верёвкой, накидка из чего–то взрослого, выглядела жалкой.

– Хоронили своих… – она замолчала.

Кого «своих» – Антон не стал расспрашивать. Смерть сейчас ходила по квартирам, как близкая родственница – обыденно и без предупреждения. Бывало, ленинградцы вымирали целыми семьями. Этому уже никто не удивлялся. Антона поразила история своей одноклассницы Марики. Он услышал этот непритязательный рассказ в длиннющей очереди, отоваривая карточки, от старой тётки из соседнего двора, работавшей в детском доме. Поначалу Антон не особо и прислушивался – мало ли сейчас таких историй. Лишь, услышав необычное имя девочки, Антон сразу понял – о ком идёт речь.

Это была довольно большая эстонская семья со странной и непривычной фамилией Ильвес. Они заселились совсем недавно перед самой войной, были не очень общительны и завести друзей и знакомых попросту не успели. Когда наступили жуткие времена, старшие в семье стали умирать от голода первыми и, в конце концов, в квартире остались лишь Марика и её младший братик Андрес четырёх лет. Они вдвоём в обнимку пролежали несколько дней, не в силах шевелиться, пока к ним не заглянула специальная бригада из двух дружинниц, которые обходили квартиры как раз по поводу оставшихся без родителей живых детей, чтобы отправить их в специальные детские интернаты–госпитали. Там детей хоть как–то старались поправить от полной дистрофии с помощью жидкой баланды и малюсенького кусочка эрзац–хлеба. Очень часто и это уже не могло помочь. Практически, ежедневно в палатах по утру находили обездвиженные маленькие тела. Марика поражала всех тем, что отказывалась есть эти крохи и отдавала всю свою жалкую порцию маленькому Андресу. Братик молча съедал и засыпал, никого не благодаря и ничего не прося. Он вообще перестал разговаривать. Однажды он умер. Марика вздохнула без слёз, словно поняла, что выполнила свою отведённую миссию, спокойно вытянулась… и тоже умерла.

Подошёл, наконец, и единственный друг Антона – Санька Журавлёв. Санька был на год младше, но дружили они крепко. Ещё до войны Санька почти ежедневно приходил к ним домой, частенько оставался ужинать. Родителей у Саньки не было. Он говорил всем – погибли в геологической экспедиции. И только Антон знал эту страшную тайну, как однажды ночью Саньку разбудили какие–то шумные люди в форме, перевернули всё вверх дном в квартире, перетрясли книги, выкинули все тряпки из шкафов, одежду, а потом папа с мамой ушли с ними, чтобы никогда больше не вернуться. Саньку забрала тётка Аня.

Вскоре к кирпичным развалинам подошли ещё мальчишки.

– Может, метнём в буца? – предложил Антон.

Все закивали, загалдели, полезли в карманы, чтоб пересчитать своё богатство – битые сотни раз свинцовым пряником и, кочующие из кармана в карман, мелкие монеты. Нехитрая игра, когда пацанва ставит в столбик свои монеты, как вклад в общий приз, а потом по очереди начинают бросать в него с большого расстояния тяжёлый буц – кругляк, выплавленный из свинца в форме пряника. Редкая удача, когда кто–то попадёт сразу в столбик. Всё! Игра окончена, не начавшись. Но, это очень редко бывает. Пожалуй, только Санька иногда отличался таким снайперским броском. И то – как исключение. Обычно, кто добросит буц к копейкам ближе всех, тот и начинает первым мягкими, с залихватской оттяжкой, ударами буца переворачивать на «орла» рассыпавшиеся монеты.

Мальчики так заигрались, что не услышали, как появились «гости». Троица парней постарше зашла в развалины и уже несколько минут следила за происходящим. Наконец, они были замечены. Стоящего в центре в большой мятой кепке и ехидно улыбающегося подростка по кличке «Кот», знали не только в этом районе.

Поговаривали, что тот ходит с ножом и его «шалости» давно вышли из детского возраста. Кот криво сплюнул по–взрослому, подошёл к столбику монет, наклонился, небрежно сгрёб кучку и сунул в свой карман.

Мальчики испуганно расступились, отошли на почтительное расстояние, кое–кто совсем исчез за развалинами. Томка не успела. Она не играла в буца и осталась сидеть на кирпичах, как и сидела. Кот подошёл к ней.

– Жидовка? А у тебя что есть, чтобы откупиться? Ничего? – он накручивал длинные чёрные волосы девочки на кулак, – а дома есть что?

Для пущего эффекта Кот достал из кармана складной нож и коротким взмахом выкинул лезвие. Антон, сглотнув слюну, сделал два шага навстречу.

– О! А это что ещё за лётчик–налётчик? А, ну–ка, дай сюда.

Кот в одно мгновение сдёрнул с парня его знаменитые лётные очки. Антон замер на секунду от неожиданности. Он хорошо помнил, как они ему достались. Однажды, шатаясь по рынку, когда ещё можно было что–то обменять из вещей на съестное, он наткнулся на калеку. Молодой лётчик криво сидел на деревянной коляске. Он был пьян, лётный бушлат расстёгнут нараспашку, рядом валялась гармонь с растянутыми мехами – последняя его кормилица. А на лбу, как память о потерянном небе, были надеты кожаные лётные очки. Антон поднял человеческий обрубок, усадил на деревянную платформу с маленькими колёсиками из подшипников, запахнул бушлат:

– Замёрзнешь, поехали домой. Ты где живёшь?

Лётчик махнул рукой устало:

– Там…

Когда Антон, измученный донельзя, поминутно поправляя заброшенную за спину гармонь, которая тут же вновь норовила съехать, наконец, докатил лётчика в указанный двор, тот выдохнул:

– Спасибо, братишка, я бы сам не смог… – он хлопнул себя по карманам, стараясь найти что–либо в награду – карманы были пусты. Лётчик огорчённо вздохнул, секунду помолчал, подумал, затем, вдруг, просиял, снял очки со лба и протянул Антону:

– Возьми… а, вдруг, ты увидишь небо, – он провёл матовым взглядом по лицу Антона и тихо добавил, – вместо меня…

Парень так гордился подарком, что одевал их всегда, выходя на улицу, и не снимал ни при каких обстоятельствах. А тут, вдруг, какой–то Кот так бесцеремонно? Антон сжал кулаки и бросился на обидчика, но едва ступив шаг, получил сокрушительный удар в челюсть со стороны – это постаралась охрана Кота. И тут же без жалости – со второй стороны. Антона отбросило и в это мгновение что–то просвистело над его головой и с глухим ударом врезалось в медный лоб Кота. Тот остолбенел, белые глаза выкатились в недоумении. Кот начал медленно оседать, разбрызгивая кровь из рассеченного лба.

Это был хороший бросок Саньки. Это был его лучший бросок свинцовым буцем и по силе и по точности. Кот разжал руку, подскочивший Антон выхватил свои очки и все мальцы кинулись врассыпную.

 

Прошло некоторое время. Суровая зима надолго загнала пацанов по домам. Встречаться перестали. Вместе с зимой пришло время выживать в прямом смысле. Наступал новый 1944 год… И тут среди изголодавших детей прошёл слух – не смотря ни на что, в школе будет ёлка. Надо обязательно прийти, обязательно, потому что там каждому дадут по настоящей котлете! Котлета – это что–то фантастическое, немыслимо вкусное и так давно забытое, что никому не верилось.

– Да–да, – шептала Томка, – это военные с фронта прислали из своего довольствия. Специально детям к новому году. Каждому по одной котлете, надо только прийти.

Антон побежал к Саньке. Он стучал и стучал в двери – звонок давно не работал. Ему долго не открывали, очень долго, наконец, за дверью зашуршали шаги, скрябнула с трудом поворачивающаяся щеколда. Тётка Аня, с которой жил Санька, едва стояла на ногах, упираясь от слабости в дверь. Ещё глубокой осенью она привезла откуда–то из пригорода почти полмешка наружных тёмно–зелёных капустных листьев, которые называли «хряпой». В довоенное время их считали отходами, несъедобными для людей и скармливали свиньям, а тётя Аня посолила хряпу и та оказалась вполне съедобной, а потом и вовсе превратилась в единственную пищу и для неё самой и для Саньки. Но последний лист был съеден четыре дня назад.

Она молча впустила Антона. По её взгляду тот понял, что Санька где–то там, на кровати. Из вороха старых одеял глядело страшно исхудавшее лицо друга. Санька был неузнаваем. Глаза ввалились настолько, что в этих впадинах, в чёрных ямах глазниц – их не было видно. Тонкий нос заострился, губы кривились в немом страдании. Ощущение голода, лютой болью сжимающего желудок, было так явно прорисовано на Санькином лице, что Антону стало стыдно – вчера они с мамой пировали. Мама, вдруг, догадалась отодвинуть огромный тяжёлый кухонный стол от стены, а там, о, чудо – целая горсть когда–то рассыпанного пшена. Какая была вкусная похлёбка!

«Привет, дистрофик!» – хотел было воскликнуть Антон. Они часто так подшучивали друг над другом во дворе, да и не только они. Тогда всех так называли. Но, в этот раз Антон осёкся и не решился на такое глупое приветствие. Наверное, потому, что это уже была не шутка, а если и шутка, то, уж, больно жестокой. В спальне чуть теплилась рыжеватой золой прогоревшая буржуйка, давая слабое тепло и тусклый свет.

– Санька, пойдём завтра в школу, будет ёлка и всем дадут по котлете, настоящей, из мяса! Военные с фронта прислали.

Санька слабо улыбнулся:

– Котлета, ух, ты…, да–а… как это, наверное, вкусно…, – он сморщился, – Антоха, я не могу ходить. Принеси мне её.

– Хорошо, конечно, принесу.

– А ты точно принесёшь, ты не съешь её сам?

– Да, нет–нет, ты что, конечно, принесу.

– Ты не обманешь?

Антон опешил. Ещё никогда недоверие не вползало в их дружбу.

– Да, ты что, Санька, я обязательно принесу.

Новый год был не очень весёлым. В центре стояла настоящая ёлка, украшенная шарами и флажками, как в мирное время. Изголодавшие дети были так истощены и рассеяны, что плохо слушали, вяло воспринимали поздравления. Все чувства, кроме голода, окончательно притупились. Их ослабевшие души мучил только один вопрос – ну, когда же, наконец, будут давать котлеты? И вот этот момент настал. Взволнованные лица детей закачались на тонких шейках, вглядываясь в дверной проём. Где–то за ним тянулся тёмный длинный коридор на кухню, а там… Что же там?

Две женщины из персонала с радостными, но тревожными улыбками – как бы кто не упал в голодный обморок, вносят в зал не самую большую алюминиевую кастрюлю. Дети жадно втягивают хлюпающими носами забытый аромат из воздуха. Детское напряжение достигает апогея, они тихо топчутся, переминаясь на ножках–палочках. Невообразимое беспокойство и тревога в огромных чёрных глазёнках на бескровных лицах. Воспитатели попробовали расставить детей в одну очередь. Пусть не сразу, но, наконец, это удалось. Приглушённый гомон затих напрочь. Каждый ребёнок, начиная уже со второго, почему–то страшно волновался, что именно на нём закончится очередь к волшебным котлетам. Антон честно отстоял свою очередь и получил в руки долгожданную тёплую, ароматную лепёшку.

– Мне ещё одну, мне для Саньки, для Саши Журавлёва из третьего «Б». Он не смог прийти. Он ждёт дома…

Старая худая, как палка, женщина в балахоне синего цвета, должно быть – снегурочка, промолвила строго:

– Только одна котлета в одни руки!

– Но, он не может ходить, он дома ждёт, – лепетал Антон, осознавая весь страшный исход праздника. Он ещё пытался что–то объяснить, но сам уже понял окончательно – котлеты не будет.

Мальчик шёл, сгорбившись от промозглого холода, по уже стемневшей, застывшей и безлюдной улице. Он обходил вмёрзшие в снег трамваи, перешагивал через битый кирпич, переступал через куски бетона, отлетевшие от старых стен чёрных слепых зданий при дневной бомбёжке, и думал – как быть? «Санька не поверит, что не дали. Он подумает, что я съел его котлету.» Антон вспомнил, каким умоляющим взглядом провожал его вчера Санька. «Нет, не поверит. Как быть? Что ж, я поделюсь своей. Мы разрежем её на две равные половинки…, но тогда Санька подумает, что я съел свою, а теперь хочу отхватить и от его котлеты половину?»

Антон уже подходил к дому товарища. Он, наконец, понял, что отдаст всю свою котлету другу целиком, валяющемуся сейчас в ворохе одеял. А иначе никак…

Антон в ужасе втянул голову в плечи так, что знаменитые очки задрались почти на затылок – его окружили три чёрных фигуры. Прямо в лицо жестоко улыбнулись белёсые глаза Кота. Никто не сказал ни слова. Антона били, а он только зажимал судорожно за пазухой остывшую котлету. Когда Кот с дружками вытряхнули её и, подобрав, удалились, Антон поднялся, с горечью посмотрел на разорванное пальто и заревел от обиды и бессилия… Что он сейчас скажет Саньке?

Мальчишка вытер, наконец, испачканным рукавом слёзы, размазывая кровь из распухшей губы, и ступил в холодный подъезд. Он снова долго стучал в дверь, и снова ему никто не открывал. Антон потянул за ручку – дверь была не заперта. Железная печурка давно погасла и в квартире стоял жуткий холод, практически такой же, как на улице. Было так тихо, что звенело в ушах. Через тёмный коридор в просвете двери он увидел сгорбившуюся маленькую фигурку тёти Ани у кровати. Казалось, она не дышала, как и маленький холмик из старых одеял перед ней.

– Саши больше нет…

Страшные слова, как тени, прошелестели по ободранным стенам, по заклеенным окнам и вытекли сквозняком в гулкий коридор.

Антон шёл домой и плакал, но уже совсем по–другому – тихо, беззвучно, как ещё никогда в жизни. Это были самые чистые и самые печальные слёзы в мире. Блокадные слёзы мужчины девяти лет от роду.

А через пару недель немцы были отброшены и кольцо блокады, душившее город восемьсот семьдесят один день, было окончательно снято. Эх, Санька – Санька, больше двух лет ты боролся и цеплялся за жизнь, как мог в этом аду, а не хватило всего каких–то двух недель…

 

9 мая на Пискарёвском кладбище каждый год можно заметить сухонького старичка. Он не старается попасть в самую гущу ветеранов и бывших блокадников. Он не останавливается возле парадных военных оркестров и не вслушивается в дивную торжественно–величавую мелодию «Дня победы». Наоборот, он присаживается в одиночестве у какого–нибудь серого камня каждый год в новом месте. Почему в новом? А кто знает, где лежит Санька? Никто… Как же натерпелась ты, земля славянская. Почти полмиллиона человек лежит под этими холмами. Где Санька? Может, здесь? Старичок аккуратно стелет газету, ставит на неё рюмку, а рядом кладёт большую котлету. Выпивает рюмку водки, но котлету не трогает. И тихо плачет. Плачет беззвучно, как когда–то в сорок четвёртом, выходя из пустого Санькиного подъезда.

Старик поднимает глаза в синеву неба и улыбается детской улыбкой – лётчика из него не вышло, но он смотрит ещё долго, будто ждёт – может, в ответ улыбнётся в небесах замученный голодом блокадный подранок – Санька Журавлёв. Вечная тебе память.