Поэма из цикла "Судьбы людские"

 

Был вчерашним днём на юбилее

у Марии и Глеба Петровых.

«Двадцать лет никого нет милее,

чем вот этот казак чернобровый, –

говорила Мария, сияя.

и глаза отражали влюблённость.

Чарку с водкой она поднимая,

сообщала нам это как новость.

 

Но мы это прекрасно все знаем:

их семья служит многим примером.

Глеб в шахтёрском кругу уважаем,

хоть бывал он милиционером.

 

Краем уха я слышал об этом.

Но какое имеет значенье,

был ли, нет ли, когда-то он ментом.

Мне важней моё личное мненье.

А о Глебе с Марией, коль надо,

я скажу только доброе слово.

За семь лет, что работаем рядом,

я не знаю за ними плохого.

 

Старший сын в институте, в столице

А второй учится на офицера

Двое, меньшие, в школе учиться

продолжают, ещё пионеры.

 

За столом было весело, шутки

и частушки, и песни рекою.

Уходить стали под прибаутки

громогласной, весёлой толпою.

 

«Посидишь, может, с нами, Иосич,

ещё чуть», – попросила Мария.

«Ну, конечно, коль ты меня просишь,

хоть едою меня уморила.

Всё так вкусно и разнообразно,

что теперь животу есть работа.

А серьёзно – всё было прекрасно!

Мне запомнится эта суббота.

Только жаль вот, что Глеб отключился,

мы бы с ним до утра просидели.

 

«Понимаешь, он перетрудился,

ведь была напряжённой неделя.

А ему уже скоро полсотни.

Он же сам напридумывал блюда

И всю выпечку делал сегодня,

чтобы радостно было бы люду.

Он по дому, что хочешь, умеет.

И готовить, и шить, если надо.

Он, Иосич, меня ведь жалеет,

хочет, чтоб я была бы всем рада».

 

Говорили с Марией о многом.

Но, а в память мне врезалось это,

что доверилось, как перед Богом,

и такое не выскажешь свету.

 

«Я не знаю, кто батька старшого,

ведь их было аж семь вертухаев.

Каждый, член в меня яростно пхая,

говорил: «Ну и что здесь такого?!

Раньше девки нас благодарили.

Коль родишь, так ты выйдешь на волю».

По сей день я пронизана болью,

что насильники мне причинили.

 

Я кричала, я билась – напрасно! –

истерзали меня, словно в клочья.

Издевались над телом несчастной,

целый день, отпустили лишь ночью.

 

Как я выжила, право, не знаю.

Позже тоже случалось такое:

попадёшься на глаз вертухаю,

не оставит тебя он в покое.

 

Хорошо, коль один он и старый.

Но, а если их ёбырей много,

затерзают животные твари,

не допросишься смерти у Бога…»

 

«У второго отец – сам начлага,

он меня в швейном цехе приметил.

С ним любились в его кабинете,

где за дверью дежурил салага.

 

Хоть начальник, а дрейфил супруги:

ведь была она – дочь генерала!

И на мужа, бывало, орала –

слышно было во всей там округе.

 

Он устроил мне освобожденье

и оставил здесь вольнонаёмной.

Я была тогда жизнью довольной,

но на Глеба нашло наважденье.

 

Глеб Иваныч тогда был начлага,

с ним полгода уже, как мы это…

Говорит мне однажды: «Пошла бы

ты, Маруся, со мной на край света.

Мне моя на хрен осточертела,

с нею жизнь стала мне окаянна.

А твоё ароматное тело

снится мне наяву постоянно.

Ни детей с ней, ни радости нету,

а ты мне, знаю я, нарожаешь.

Брошу службу проклятую эту,

и уедем. Ты не возражаешь?»

 

Ну, конечно, я не возражала.

И была я счастливой дурёхой.

Сердцем знала: с ним будет неплохо,

да и сильно его обожала.

 

Как со службой своей и с женою

расставался – сюжет для романа.

Там и подлость была и обманы,

но стерпел всё, чтоб быть лишь со мною.

 

Двадцать лет уже с Глебом мы вместе.

Двадцать лет я за прочной стеною.

Двадцать лет он любуется мною

и ребятами в нашем семействе.

 

И не он я – сегодня начальник.

Но живём, так сказать, солидарно.

Как я Глебу, Исаак, благодарна,

что забыла о днях тех печальных,

что была я девчонкою – зэка

и не раз подвергалась насилью.

Он во мне мне открыл человека

и счастливою сделал и сильной.

 

Как работаю, в цехе увидев

Глеб лишь раз при обычном обходе,

похвалил вслух меня при народе,

а потом… На него не в обиде

я, конечно, была. Я душою

как-то сразу к нему прикипела,

всё во мне заиграло, запело,

и тюрьма не казалась тюрьмою».

 

«Наша жизнь очень странная штука.

Повидала я в ней и немало.

И плохое и доброе знала,

и во мне накопилась наука,

что не сыщешь в трудах академий –

разве честно там кто-то напишет,

человек наш сегодня чем дышит?

 

В книгах всех не герои, а тени.

Сколько судеб, изломанных властью!

Что в стране нашей нынче творится,

в книгах ихних и не говорится.

Ну, хотя бы дотронулись частью.

 

Это я вот сейчас здесь хмельная,

потому говорю откровенно.

Да и ты в КГБ непременно

не пойдёшь. Это точно я знаю.

 

Посмотри: в сорок лет мы – старухи.

Кто-то мордой, а кто-то душою.

Недовольные, в общем, страною,

притворились, что слепы и глухи,

закопались в семейных проблемах,

всяк по-своему радости ищет.

В основном, наши мысли о пище,

о других мы не думаем темах…»

 

- * -

На дворе уже темень. Мария, –

я впервой её вижу такою, –

о себе столько наговорила,

что не всё и осознано мною,

ведь набрался хмельного я тоже.

Глеб Иваныч давно отключился,

от усталости, а не напился.

 

Я его на порядок моложе.

И хотя сам давно не салага,

он на шахте работает дольше

да и знает её чуть-чуть больше.

 

Поначалу был разнорабочим

и учился пять лет на заочном.

Но что был он когда-то начлага?!

Я такого не знал. Есть в системе,

знать такие, что быть там не могут.

Двадцать лет вне её! Слава Богу,

здесь живёт уважаемый всеми.

 

Я сумбурно пишу эти строки:

мозг ещё в самогонном тумане.

Всё, что было рассказано Маней,

для меня смысл имеет глубокий.

 

- * -

Маня, наша Мария Петровна,

говорила, не переставая,

то эскизно, то суть расширяя,

углубляясь в былое повторно.

О себе, в основном, и о Глебе, –

мало ведал про жизнь я такую.

Рассказал кто другой это мне бы,

посчитал, точно, за чепуху я.

 

Может стать это стержнем поэмы

иль началом пути к Магадану.

Не по воле своей зэком стану,

а что этой коснулся я темы.

 

Хоть Хрущёв и поведал об этом

на Партсъезде, весь мир ошарашив,

но не стало в стране нашей краше,

тайны все ещё всё под запретом.

 

В этот вечер Мария Петровна

мне одну вот из них приоткрыла

не затем, чтоб приделал ей крылья.

Говорила о жизни подробно,

повторяя порой эпизоды.

Говорила о них не стесняясь,

чуть на чём-то порой спотыкаясь,

ведь прошли после этого годы.

 

- * -

Я уж думал, что всё рассказала –

очень долго мы, молча, сидели.

 

«Понимаешь, я вновь вспоминала,

как дни жизни моей пролетели,

как в тюрьме повстречала я Глеба.

С того дня не кляла свою долю.

Отказалась идти бы на волю,

предложи кто всерьёз тогда мне бы.

 

Раньше были насильники только,

а вот Глеба сама я хотела.

Поначалу не знала я толком,

почему к нему тянется тело,

а в душе, словно песня от счастья.

До сих пор это чувство не скрою.

Да и Глеб, замечаю я часто,

до сегодня любуется мною.

Все мои исполняет хотенья,

помогает в делах моих разных.

Двадцать лет – только счастья мгновенья! –

для меня это больше, чем праздник».

 

- * -

И опять, помолчавши немного:

«Извини, что я всё повторяюсь.

С встречи с Глебом я верую в Бога,

благодарно ему поклоняюсь.

Хоть в таком признаваться немодно,

но судьба у меня вот такая,

что поверить в Него было можно,

да и всё к этому мне потакает.

 

Для всего окружения – зэка!

Кроме страха, что в жизни я знала?

Глебу слова я и не сказала,

но увидел во мне человека!

 

Как мальчишка начлага влюбился.

А потом… Остальное ты знаешь.

Дети все – мужики! Понимаешь,

Глеб к такому вот в жизни стремился.

А случилось, что стал он начлага:

дочь попалась ему генерала

и свалились чекистские блага.

 

Но рождён-то он был человеком! –

человечье в нём и не пропало.

И всю жизнь я молюсь, что так стало,

что не стал по пути он сам зэком.

 

… Да, в тюрьму я за юбку попала.

Юбку я ведь пошила из флага,

что висел над дверями продмага,

 

и за это я срок схлопотала

по железной статье «враг народа»,

хоть мне было всего-то шестнадцать.

Чёрт-те в чём заставляли признаться,

но сидела всего я три года.

 

В девятнадцать узнала я Глеба,

у меня тогда был уж сынишка.

До того так досталось мне лишку,

что хотелось скорее на небо.

 

Вот, смотрю я, Исаак, тебе жутко,

но статья – пятьдесят-то восьмая!

Враг народа – я! Мама родная!

Вот во что обернулась та шутка.

 

По статье этой мне на свободу,

хоть с ребёнком, но не полагалось.

С ним я в лагере том оказалась,

где чуть легче сиделось народу.

Было швейное там производство,

для детишек – подобие яслей.

День идущий был, в общем-то, ясен,

потому что там не было скотства.

И начальником был Глеб Иваныч.

Как увидела, сразу влюбилась.

Но об этом уже говорилось.

Я сама в кабинет напросилась

и осталась там с радостью на ночь.

 

Что жены нету дома, я знала.

Говорили – она на курорте.

Я не думала жизнь ей испортить,

но, а с Глебом побыть я мечтала.

А завязли друг в друге сердцами.

И телами друг друга хотели.

И не надо мне было в постели.

И не думали, что будет с нами.

Собачонкой прилипла бездомной,

человечьим согрелась я словом.

И жила, удивлённая новым

чувством, словно я стала свободной.

 

И сегодня в день двадцатилетья

откровенно скажу, что с годами

себя вижу счастливой на свете.

И спасибо тебе, что ты с нами.

 

Рада этому я юбилею,

и друзьям бесконечно я рада.

Ни о чём в жизни я не жалею,

значит, было судьбе моей надо,

Чтоб прошла через всё и узнала

все возможные в жизни ненастья.

Потому и, наверно, пытала,

чтобы лучше мне чувствовать счастье».

 

- * -

Судьбы, судьбы… У всех они разные.

Вот одна ещё мне раскрылась.

Мысли бродят во мне безобразные,

и в душе необычная стылость.

 

Говорит, что она – счастливая.

Да, сейчас она счастье познала.

Но ребёнок – девчонка сопливая…

Жизнь, за что ты её топтала?!

 

Запечатанные в подсознанье

страхи в ней посильней, чем наши,

ведь пришлось ей испить полной чашей

зло судьбы и людей истязанье.

 

Юность девичья вся в лихоманке –

вертухаи, насилие, роды.

Всё, что в сердце входило за годы,

мне поведано было. По пьянке?

 

И теперь предстоит мне жить с этим,

пока строки я им не наполню.

А когда я такое исполню,

снова станет тревожно на свете,

ведь написана антисоветчина,

а такое вот не поощряется,

и законом советским карается.

 

И себе говорю: «Человечина,

не писать ты, конечно, не сможешь,

а прочтёт кто и брякнет в органы,

вмиг лишишься свободы и ордена,

ни за что свою голову сложишь.

 

Вот такая, дружище, дилемма, –

говорю я, себя убеждая. –

Разве нужно, чтоб кто-то, читая,

для тебя создавал бы проблемы.

 

Если что-то напишешь об этом,

прочитай ты жене, и забудьте,

и не стой в мыслях на перепутье.

Наложи-ка ты временно вето

на желание жить по-другому,

говорить и писать, что захочешь,

а не то биографию кончишь

по дороге к любимому дому».

 

А ведь это, действительно, страшно.

Сам себе признаюсь я в боязни.

В шахте черти любые пусть дразнят,

там держу себя, право, отважно.

 

А с ребятами в серых костюмах…

Страх сидит в глубине подсознанья.

Несть числа, сколько так же как Маня

провели годы лучшие в тюрьмах.

И хоть был Съезд партийный, Двадцатый,

и наметилось им потепленье,

всё ж про власть говорить – преступленье,

и за это вот ты – виноватый.

 

Но ведь хочется, хочется очень,

чтобы судьбы в стране не ломались,

преступления не повторялись,

и Союз был бы правдою прочен.

 

Примечание:

Глеб Иванович 1919 года рождения.

Мария Петровна 1929 года рождения.

Осуждена Мария Петровна по 58-ой статье в 1945 году, освобож-дена в 1948 году стараниями Глеба Ивановича.

1961 год – начало нашей совместной работы на новой шахте им.Фрунзе.

1968 год – Двадцатилетний юбилей совместной жизни Глеба и Марии.