Синяя помада с запахом «Армянского коньяка».

 

…Я никогда не писал от первого лица. А может и писал, уже не помню. Ладно. Полагал, что все, о чем хочет поведать тот или иной автор, должно быть живой и до мелочей продуманной фантазией, талантливо и умело преобразованной в его изощренном уме. Он, прежде всего, должен быть актером, отличным актером, играющим в пьесе, написанной самим собой, проживая в этой пьесе чужую жизнь, как собственную, знать точно и достоверно все обстоятельства и детали описываемых им событий.

Но случилось так, что однажды, сочиняя очередную историю, и пытаясь увидеть ее со стороны, я поймал себя на мысли, что эта история произошла именно со мной, но я, по причинам возраста, наверное, а, следовательно, уже замутненной памяти забыл эту историю настолько, что она мне показалась выдумкой, и даже не моей.

А, было так…

 

1. Дождь.

 

…Москва в это время года прекрасна. Дожди, летние, необыкновенно теплые поливали прозрачными, хрустальными струями пространство города, отданное умащивающемуся небу, громоздящемуся, среди свежей листвы деревьев, домов, луж. Вода, собирая тепло и пыль, текла, сперва, ручейками во все стороны, быстро затапливала прогалины, еще секунду назад видневшиеся на поверхности, затем укрывала улицы мутными реками, по которым проплывали, шипя шинами автомобили. Сверху, серое золото дня растворяло в себе охровые силуэты зданий торжественных, надежных, настоящих, вечных. Прохожие, вернее, пробегающие, замешкавшиеся, попавшие под ливень, втянув головы в плечи, в намокшей одежде старались как можно скорее укрыться под их спасительными навесами.

Мне в ту пору было уже восемнадцать лет. Я перешел на второй курс Университета и считал себя вполне взрослым человеком. В тот день, в тот час, в ту минуту, в моей голове еще работали формулы и понятия, принадлежащие науке, экзамен, по курсу которой я успешно сдал сегодня. И два потока, водяной и формульный, перекатываясь каждый в своей среде, сливались воедино в бурный поток неистового восторга, в несравнимую ни с чем радость, сверкающую и переливающуюся, как сам летний ливень. Юность.

Надо заметить, что зачетная книжка и студенческий билет, находились в заднем кармане моих намокающих брюк. Обе синие книженции, по причине отличия моего образования, были мне очень дороги, ибо символизировали мой успех. И это было важно, для меня конечно, в то время, когда я был причастен к этому городу, к этому времени не просто, как Сашка, Александр, Александр Владимирович Полозов, а как студент, то есть человек современный, идущий со временем вровень здесь и сейчас, в городе, под странным названием Москва.

Поэтому и дождь был особым, странным, неповторимым и уже тогда, в ту самую минуту и секунду я точно знал, что все это я обязан запомнить навсегда, как событие неординарное, нетривиальное.

Однако, к делу - зачетку и студенческий билет, о чем упомянуто выше, надо было срочно спасать от дождя. Закрывая голову конспектами, я мчался к знакомому зданию со шпилем на верхушке, выбирая места посуше, но не находя таковых, шлепал по лужам, ощущая, как намокают штанины.

Почему я сейчас вспоминаю этот эпизод? Точно не скажу. В это день было много событий, взять хотя бы экзамен, сложный, быть может, самый сложный из всех, которые мне пришлось до сих пор сдавать. Однако ничего примечательного, волнующего в этом не было. Ну, сдал, и что? Уже тогда я мог отчетливо разделять то, чем я должен был заниматься, ну, учебу, общественные дела, и то, чем мне хотелось заниматься, скажем, созерцанием. И чем сложнее казалось первое, обязательное, тем быстрее хотелось от него избавиться, как можно надежнее и бесповоротное, чтобы хватило времени на пребывание во втором. Получалось ли так, как мне хотелось? И да, и нет. Конечно, учился я неплохо, даже отлично, предметы давались легко, без особых усилий. Но вот странно, наука не казалась мне самым главным в моей жизни, стоящим того, чтобы тратить на это всего себя. Да, мне нравилось, что в моей голове вечно вращались формулы и определения тех или иных понятий, и я легко, в секунды мог решить, казалось самые сложные уравнения, но жизненного смысла я в этом не видел. Важным для меня было то, что происходило вокруг меня, чужое, постороннее, я пытался наблюдать и понимать происходящее, отгадывать эти приходящие и проходящие загадки, понимаете? Сложно выражаюсь? Наверное…

Именно поэтому дождь, ливень, теплый, июньский.

Заболтался.

Сюжет, от него нельзя убегать, будет скучно…

 

…В вестибюле гостиницы «Украина» спасались от дождя человек с тридцать. Швейцар, стоящий у дверей только усмехался, посматривая на вымокших людей, стоящих неподалеку от выхода. Струйки воды стекали на мраморные полы. На ковровые дорожки никто не становился, боясь намочить их. Метрдотель, судя по его виду, был доволен, мол, приучили народ, не гадят. Я вытирал носовым платком дождевые капли, сперва, с обложек конспектов, затем, отойдя к кадке с пальмой, стал тереть голову. Платок моментально намок. Я мотнул головой, приводя волосы в порядок, и услышал за спиной,

- А, нельзя ли поосторожней, молодой человек. Я обернулся, как мне казалось, улыбаясь, просто потому, что все это мне нравилось необыкновенно, и дождь и холл и голос за спиной,

- Чему вы улыбаетесь? – девушка, под стать моменту, необыкновенно удивительная, ее мне не описать, смотрела на меня с некоторым укором, бросая из под лобья взгляд прекрасных, синих глаз. Ее глаза были так же глубоки и так же сини, как только что выглянувшее из-за облаков небо,

- Я улыбаюсь Вам и небу…

…Мы шли по лужам босиком. Солнечный свет, жаркий, преломлялся в капельках дождя, застрявших в ее русых волосах, казался волшебным, размывал пространство вокруг девушки, и все становилось нереальным, голововращающим. Наверное, именно таким и представлялось мне счастье. Дурман не рассеивался, не хотел улетучиваться ни на секунду.

Вы скажете, это любовь? Наверное, я не знаю. Ее звали Марина. Мы шли вдоль проспекта. Какого? Не помню, кажется, Мира. Куда? Не знал ни я, ни она. Мы сидели в кафе, мы бродили по парку. Я говорил без умолку, врал, наверное, не помню. Она мне сказала,

- А я завтра уезжаю в гости, к папиным родителям, в Вышний Волочок. С Ленинградского вокзала. Она показала билет. Я запомнил время и номер поезда.

- Хороший город?

- Старый, не знаю. Я там не была ни разу,

- Я, тоже.

- Говорят там много деревянных домов, папины родители живут в таком.

- А почему ты называешь их папиными родителями,

- Потому, что они папины родители.

- Папа не живет с нами, они развелись с мамой,

- Понятно.

- А мои, нет, живут вместе.

Я не знал, зачем я так сказал, получилось очень глупо. Вроде, как посочувствовал, а зачем? Идиот.

- Прости, я не хотел, - Опять, глупо, ладно.

- Саша, а сколько тебе лет?

- Девятнадцать, соврал я.

-У…

- А тебе?

- Мне? Двадцать два, я уже на пятом курсе,

- А ты?

- Я? Я, на, - хотел соврать, передумал,

- на втором,

- Гм, зеленка, - засмеялась Марина, тебе уже домой пора, поздно…

Я приду тебя проводить?

- Приходи…

 

Вечер.

 

…Ты где это шлялся? Я уже Вовке позвонила, не уехал ли ты домой?

- Нет, не уехал, так гулял,

- Мой руки и садись ужинать, небось, голодный,

- Да, нет,

Тетя Клава…Я никогда не видел ее не в настроении. Она всегда улыбалась, тараторила сквозь улыбку, и даже тогда, когда обсуждала серьезные вещи. И что бы не случилось, она всегда чем ни будь угощала, затем садилась рядом, подпирала суховатой рукой щеку, рассматривала приговаривая,

- На Вовку похож, и лоб и смеешься так же.

- Как там в Университете?

Я, оторвавшись от вкусного борща, молча, достал зачетку, положил перед тетей Клавой

Она прищурилась, затем, порывшись в кармане фартука, достала очки, надела,

- У-гу, ты смотри, одни пятерки, молодец, родителям похвастался?

- Еще нет,

- Ладно, ты кушай, я сама позвоню.

Я жевал и слушал высокий голос тетушки, разговаривавшей с моими родителями по телефону,

- Какой молодец…пусть побудет, еще насмотрится на вас…мы тут его и женим…

- Женим, - я усмехнулся и попытался представить лицо Марины, но у меня ничего не получилось, только сверкающие, золотистые волосы и цветочки на ее платье,

- Обязательно завтра проведу…

 

Пришли сестры, высокие, красивые девушки, Ирина, старшая, Ольга, младшая. Ирина, серьезная, инженер, конструировала самолеты, увлекалась французским языком и импрессионистами. Ольга, инженер путей сообщения, веселая, неунывающая. Девушки, а вернее, женщины, отличались не только внешностью, но и характерами и пристрастиями.

Ирина, брюнетка, в отца, летчика и ученого, крепкого высокого белоруса. Ольга, в мать, тетю Клаву - светленькая, высоколобая, веселая. Приходили они к родителям не часто, раз, два в месяц. И тогда за столом собиралась семья, в которую, был включен и я.

Сегодня – пятница, вечер. Тетушка уже все приготовила, мясо, салаты, деликатесы.

Николай Евтихиевич любил пятничные посиделки. Пить он не пил, так для аппетита, а вот рассказчик был отменный, и говорил так же, как и супруга его, тетя Клава, сквозь улыбку,

стараясь, самые трагические события, происходившие с ним, скажем, на войне, превратить в шутку, в веселый рассказ. Любил играть на гармошке, напевая, при этом, негромко и невнятно старинные русские и белорусские песни.

Сегодня же, весь вечер говорили обо мне. Мне было неловко,

- Да ты не тушуйся, заслужил, Клав, налей ему наливочки,

- Я отказывался,

- Вот и молодец, это, брат лишнее, от этого дела, знаешь, сколько достойных людей потерпело. У, брат.

Домой не хочешь, к морю?

- Нет? И правильно. У меня через две недели отпуск начинается, вместе поедем.

- Говорили о разном,

- А девушка у тебя есть?

Вопрос повис в воздухе. Я молчал и глупо улыбался, не находя, что ответить.

Сидевшие поодаль Ирина и Ольга, рассматривающие модные журналы, неожиданно активно поддержали беседу,

- Да, да, такой парень и нет девушки,

- Это, ну, - пытался я выкручиваться, - у нас, там,

- Где там, где у нас?

- Мам, давай его с Валиной дочкой познакомим, - при этих словах подозрительно захихикали,

- У них квартира четырехкомнатная на Котельнике, в высотке, и дом за городом, в Теплом Стане. Девчонка - нормальная (опять рассмеялись), учится в Плехановском, все на месте,

- Нормальная, - такая характеристика несколько смутила меня, однако, богатая невеста,

- А почему бы и нет, я сейчас позвоню Валюше и завтра…

- Нет, спасибо, - я попытался отшутиться, но это не подействовало,

- Ну, парень, от баб еще никто не уходил, дело хорошее, хе-хе. Тебя что, расстреляют, познакомишься, денег за это не берут. Девка, хоть куда, ей, ей. Был бы я помоложе,

- Николай Евтихиевич игриво посмотрел на Клавдию Григорьевну,

- И что, старый ты дуралей, ну что ты плетешь…

- А что? И потом, почему, старый, почему дуралей?

 

Ночь.

 

Для меня, вот уже год, ночь всегда начиналась ровно в 23-00. Привычка. Здесь, в квартире на Кутузовском, по договоренности с моими родителями, мне была предоставлена отдельная комната (хотя в Универе у мне по праву принадлежало место в общежитии). Так, мол, спокойнее будет, на глазах. Это самая замечательная комната. Ее стены сплошь, от пола до потолка, а потолки здесь, надо сказать высокие, метра четыре, были заставлены книжными стеллажами.

Книги, с любовью, подобраны хозяевами, со знанием дела. Половина библиотеки - книги чисто научные, учебники. Вторая половина, хорошая беллетристика. Тогда читал я много, запоем, не всегда нужное, но всегда интересное. Кровать стояла у стены, напротив большого окна, выходившего на Кутузовский проспект, шумный, дребезжащий моторным ревом чуть ли не сутками. Дом, сталинский, высотный, располагался неподалеку от перекрестка Кутузовского проспекта и Драгомиловской улицы, ведущей к Киевскому вокзалу, а посему всегда живой и шумной. И мне тогда казалось, что это и есть путь в жизнь оттуда сюда и наоборот. Работало радио, тихо, станция «Молодая Гвардия», под звуки лирических песен, часто транслировали, я мечтал о будущем, таком же светлом, а может быть еще светлее, потому что там будет все, что у меня уже есть и еще будет. А будет обязательно она, та, которая непременно украсит мою жизнь, сделает ее до конца приятной и целесообразной. Но кто эта ОНА? Я прикрыл глаза, лик Марины, девушки из сегодняшнего будущего, такого нежного и манящего заставлял меня невольно улыбаться. Её образ, прекрасной мадонны, красивый, загадочный, ускользал, показываясь на мгновение в пространстве комнаты, и вновь расплывался. Я вспомнил чьи-то строки, а может фразу, услышанную в кино, в спектакле, да не все ли равно,

(не помню, кто говорил, а может быть, я ошибаюсь),

- закрываю глаза и не могу рассмотреть лица жены и дочери, щурюсь до боли, но не вижу, только темные, расплывающиеся пятна…

Неужели прошлое, впрочем, как и будущее, это только темные пятна?..

А далее был сон, а может, это был не сон? Может быть, я ошибаюсь?..

… Цыганка продавала воздушные шары, кажется перед майскими праздниками. Шары выглядели гадко, грязного бордового цвета, темно-синие, почти черные. Цыганка, веселая, молодая, в цветастом платье и таком же платке, она улыбалась, показывая свои синие зубы. Ее губы, черные, щеки грязно-красные источали безмятежную радость,

- Что, молодой, красивый? Шарики?

- Нет, - я, смущаясь, пряча глаза, проходил мимо,

- Боишься?

- Нет, так,

- Боишься. Ты, парень правильно боишься, нас, баб надо бояться. Вот смотри, я цыганка, и не боюсь тебя пугать, потому, что ты, испугавшись меня, более бояться девок не будешь, но остерегаться будешь и впредь. Что, сильно вымазалась? Так это работа, касатик. Шары продам, куплю золото и буду красивая, понимаешь? А вот Ваши женщины, наоборот, сперва, надевают не ими заработанное золото, становятся красивыми, а только потом их настоящую красоту видно. Сватать тебя будут, а ты не сдавайся. Я вот что тебе посоветую. Купи у меня синюю помаду и подари своей невесте, или девушке, которую тебе найдут, и посмотри, как она себя будет вести. Если не испугается увидеть себя такой в зеркале, и не выбросит помаду в мусорное ведро, можешь считать, что тебе повезло, ну а дальше…Сам будешь видеть.

Цыганка достала из под подола несколько невзрачных, небольшого размера цилиндров темного металла.

- Вот, смотри, сама делаю, нравится? Она продемонстрировала работу помады, затем, не целясь и не смотрясь в зеркало, стала густо намазывать помаду на изуродованные губы. Частицы помады отслаивались от основы, ничтожными комками перекатывались по бугоркам на губах, вызывая у меня приступ тошноты и отвращения.

Цыганка закончила моцион, смачно облизала губы, от чего они стали синими-синими, как синий василек,

- Ну что, нравится?

Справившись с приступом тошноты, я криво улыбнулся,

- Наверное, цвет красивый.

- Ну и бери, - она всунула в мою руку новый, запечатанный серебристой бумагой цилиндр, объявив,

- Рубль, - помахала измятой бумажкой перед моим лицом, отвернулась, и как ни в чем не бывало, продолжила надувать шары…

 

Утро.

 

Назавтра неожиданно сумрачно. Ночью, судя по подтекам на стеклах, опять лил дождь. Прохладно. Свежий воздух, наполненный дробной дождевой пылью, ароматом лопающихся промокших липовых бутонов, проникал сквозь проем открытого окна, достигал моего носа, заставляя втянуть эту смесь как можно глубже.

- Гм, синяя помада, - вспомнил я сон (сон?), и невольно улыбнулся.

Утро, нравится мне утро. Я не люблю валяться в постели по утрам. Там, за стенами жилища снова и снова возникает день, заставляющий тебя включаться на полную и испытывать себя снова и снова на прочность и надежность. И, лето. Никакая погода, вернее, непогода не может испортить летний день. Но…

Интригующее «но». Почему, объясню…

Суббота. Завтракали почти без слов. Свежие овощи, как это замечательно здесь, в «голодной» Москве. Удивительное дело, на даче растет почти все, даже помидоры, правда не всегда вызревают, а здесь, на Драгомиловском рынке, кроме картошки, ничего. Столица, блин. Спасибо тете Клаве, у нее всегда все есть.

- Что будешь делать? Николай Евтихиевич посмотрел на часы.

- Хочешь, со мною, на кафедру, почуешь, чем мы дышим? Тебе, как будущему математику будет весьма любопытно.

Спросил он меня, обтирая шею махровым полотенцем. На его выбритом, сверкающем от увлажняющего крема лице светилась та замечательная улыбка, которой могут улыбаться только счастливые люди

- Коля, какая кафедра? - тетя Клава разливала чай,

- Я вчера с Валечкой поговорила, она ждет девчонок и Сашу в гости, к обеду. Она посмотрела на меня,

- Будет славное угощение. Сашка, надеюсь, ты не против?

- Нет, почему, - легко согласился я, не желая огорчать тетушку, но ненужная и неожиданная тревога дала о себе знать неприятной тяжестью внизу живота,

- Правда, мы с ребятами, на пляж…

- С ребятами завтра на пляж сходите, и потом, какой может быть пляж, всю ночь дождь лил, вода холодная, а сегодня… Ничего не знаю, в общем, я сказала.

- Что на завтрак? Заспанная Ольга, с взъерошенными волосами ловко схватила оладью с блюдца,

- Вкусно,

- Умойся, сперва, вкусно, Ирку буди,

- Мам, а к тете Вале когда?

- К часу,

- Тогда я посплю?

- Нечего вылеживаться, лучше бы за молоком сходила,

- Я сбегаю, - нашелся я,

- Вот всегда так, молодец Сашка, а вы, лентяйки, посмотрели бы на вас мужики…

…Лифт, громоздкий, закрывающийся на решетчатую дверь спускался медленно, подвывая, ударяясь краями кабины об металлические направляющие. Казалось, что лифт простукивает стены, словно что-то ищет.

- Наверное, все уже обстучал? – в полголоса произнес я и лифт, услышав мои слова, перестал стучать и через секунду плавно остановился,

- Выхожу…

На улице свежо. Справа – мокрая скамейка. Ее жерди, кривоватые от времени. Краска на них потрескавшаяся, от чего ее цвет непонятен. В ложбинках полопавшейся краски, малюсенькие лужицы, «с горкой», верхняя часть «горки» подрагивает на легком утреннем ветру. Комар, прокалывает носиком каплю, пьет, улетает. Передо мной старый высоченный вяз. Весь его угрюмый, усталый вид делает окружающее пространство значительным и торжественным - старина. Я задираю голову и смотрю в пространство между кроной дерева, почти черной, и грязно-серым фасадом дома. И дерево, и фасад нависают надо мной, склонившись каждый в свою сторону. Капли дождя, мгновенно, увеличиваются, падают мне на глазное яблоко. Их удар о поверхность глаза ощутим и неприятен, но я продолжаю смотреть в этот просвет, как в колодец, и теперь мне кажется, что капли и не падают вовсе, а выпрыгивают из серого омута, цепляются за меня, я становлюсь все тяжелее и тяжелее и вот-вот упаду в серый омут. Кружится голова. Не без труда я восстанавливаю равновесие,

- Вот черт, представляю себе картинку, здоровый, дылда, падает на ровном месте, смех, да и только.

Огибаю дом и выхожу на проспект. Никого. Только редкие автомобили проносятся по мокрому асфальту мимо меня, не обращая ни на что никакого внимания. Если не всматриваться в их силуэты, то создается впечатление, что автомобили двигаются сами по себе. В них не сидят водители и пассажиры, а значит, эти машины такие же разумные существа, как и мы, люди, только совершеннее, оттого нам, людям так нравятся автомобили. Не знаю, всем ли, а мне точно нравятся…

В булочной продается молоко. Это очень удобно. Запах свежевыпеченного хлеба и молока, пусть и пастеризованного вызывает у меня желание надкусить булку и отпить из бидона. Так я и делаю,

- Э, молодой, красивый, зачем пьешь из бидона, так молоко скиснет?

Я отрываюсь от своего занятия, вытираю губы тыльной стороной ладони. Цыганка. Передо мной стоит самая настоящая цыганка. Только не та, которая мне снилась (снилась ли?). Она вполне цивилизованная. На ней не дешевый костюм, нет никаких бус и монет, она без расписного цветастого платка, только золотые зубы, черные волосы и цвет кожи выдают ее – цыганка.

- Время не подскажешь, - говорит она,

- Семь тридцать, - отвечаю я, не глядя на часы, которых, кстати, у меня нет,

- Спасибо, - улыбается цыганка. Она отходит в сторону дороги, машет рукой и останавливает лихача. Я смотрю на эту картину. Утро, накрапывает прохладный дождь, цыганка в сером, деловом костюме исчезает в салоне автомобиля. Затем, окошко с ее стороны открывается и она произносит,

- Про помаду не забудь…

Я пью молоко из алюминиевого бидона, жидкость течет по подбородку, капает мне на рубашку и босоножки, я ощущаю всем телом ее прохладу…

А где цыганка?..

 

Позднее утро.

 

…Тебя только за смертью посылать, кофе пили без молока…

Это Ирина, старшая, всегда чем-то недовольна. По утрам долго прихорашивается. В это время на ее лице слишком заметны мешки под глазами.

Лицо.

Оно почти белое, но не мертвенно белое, а розоватое с синим отливом, (характерный цвет лица молодой коренной москвички).

Лицо – красивое. Правильный нос, с горбинкой, тонкий с узенькими, почти не заметными ноздрями. Я стараюсь представить это лицо в старости. Наверное, ужасное лицо. Этот вымысел (а может быть это правда) меня веселит, я улыбаюсь.

- Нет, вы только посмотрите на него, он еще улыбается, - язвит Ирина, щиплет меня за руку, улыбается, показывая свои замечательные зубы,

- до чего же она похожа на отца…

- Ир, быстрее, - стучит в туалетную дверь Ольга, младшая,

- потерпишь, - раздается из-за двери,

- скажи матери, пусть молоко вскипятит, а то прокиснет,

- Мать, - кричит Ольга, - вскипяти молоко, а то прокиснет,

- Щас, - отвечает тетя Клава, - из бидона пить не будете, оно и не прокиснет.

Николая Евтихиевича уже нет дома. Я не знаю, чем он занимается в своем институте, но доценту, наверное, всегда есть чем заняться в институте в субботу. Одно, я знаю точно, из дома он сбегает с удовольствием.

…Помада. Она не идет у меня из головы. Я шарю по карманам штанов и курток, в полной уверенности, что она там. Натыкаюсь на металлический холодный цилиндр. Странно, я даже не удивился находке, был точно уверен, что помада здесь.

- Вот и подарок, - я рассматриваю серебристый корпус предмета. Стык крышки и корпуса заклеен золотистой этикеткой с надписью не по-нашему. Новая. Ожидал что новая.

Хочу отклеить этикетку. Может, получится? Медленно, осторожно, ногтем поддеваю этикетку. Клей под нею тянется тонкими нитями, которые рвутся, медленно сжимаются. Отрывается. Осторожно, серебристой стороной укладываю на полированную поверхность стола. Вращая колпачок, слежу за появляющимся телом помады. Синяя. Вправду, синяя. И какая синяя. Провожу помадой по руке, предплечью, тыльной стороне. Оставленный след – синяя полоса, почти как вены, только синее. Не знаю, здорово, или гадко. Возвращаю все в исходное положение – стираю полосу на руке, вкручиваю жало обратно, вовнутрь, наклеиваю этикетку. Все, идем в гости…

 

Здорово, сегодня Москва.

 

Казалось, или так было на самом деле, сейчас трудно разобрать, но среди всяческих приятных и запоминающихся событий, те, что были связаны с Москвой, со временем становились самыми значительными.

Я любил бродить по Москве. Часто, выходя из университета, пешком шел по Комсомольскому проспекту, либо по Мосфильмовской, то на Крымскую набережную, то на Кропоткинскую. А то и по Садовому кольцу кружил к Арбату, выходил на Ситцев Вражек, через Волхонку к Кремлю. Шагал, всматривался в каждый дом, казалось, я насквозь вижу все, что происходило в нем за последний век. Например. Вот как из того флигеля, что в глубине двора выходит дворник, в фартуке и картузе, а рядом с ним в синей поддевке сын купчихи, свояченицы, несет сверток с жирным белужьим балыком. Кошки, почуяв запах, задрав головки, приподнявшись на лапах ждут милостыни…Кажется…Дождь, частый гость весной, осенью, летом, превращал улицы, проспекты, дома в пристанища уюта и покоя, придавая строениям тот изначальный смысл крова, который в каждом существе нашем, всегда. Москва же, переодевшись в камень, оставалась все той же, деревянной, рубленной с привкусом меда и кваса в каждом дворе, и свой изначальный дух выводить и не пыталась.

И все жильцы ее, нынешнее население, духу этому сопротивляться никак не могут, Остановившись здесь, глотнув аромат городища в легкие свои, вместе с воздухом ее, насыщенным прелостью речной тины, трухой бревенчатого наста, меловой пылью и известью, вдыхают дух воли и надежды на что-то, что так волнует. Здесь, в Москве, сколько бы ты не жил, а всегда кажется, что завтра всегда лучше прежнего. Хотя, наверное, это и есть жизнь – соучастие, причастие. Заболтался.

Более всего нравилось мне быть в районе Лубянской площади, почему-то казавшейся мне вершиной Москвы, ее совершенством, через проходы во дворах и двориках появиться, где ни будь, в Лялином переулке, затем, пересекая Серебряную набережную, а там, и до Таганки рукой подать.

Сегодня. Слово-то какое. Этого дня. Этот день. Мы приберегаем в памяти «этот»день на всякий случай…Вспомните что ни будь приятное…И вот он, приятный день, и все что в нем нам приятно. Здорово…

…Сегодня мы не идем пешком. На мне костюм. Мне не слишком удобно, я снимаю пиджак и кладу его на руку.

- Надень, - Ирина никогда не будет веселой вдовой, в крайнем случае, она будет злой вдовой, - так думаю я в этот день и ошибаюсь (она никогда не будет вдовой),

- Ира, мне жарко.

- Тебе не может быть жарко, на улице плюс восемнадцать,

- Так это на уровне восьмого этажа, а у асфальта, все тридцать,

- Не ерунди, пиджак помнешь,

- Пусть несет, - вмешивается Ольга, - там наденет,

В троллейбусе полно народу, день,

- Оль, понеси пиджак, - гундошу я на ухо сестре, рука намокла,

- Ладно, давай, - Ольга смотрит на меня своими серыми, в мелкую крапинку, глазами,

- мировая тетка (она и вправду мне тетка, хоть и старше всего на четыре года)

Оля берет мой пиджак, ежится,

- Я надену, можно, прохладно…Я, безусловно «За»…

Мы, молча, едем в троллейбусе, Ира сидит рядом, мы стоим возле нее. Она показывает глазами Ольге что-то, та кивает ей в ответ,

- Завтра, - хрипло шипит Ира, искоса поглядывает на меня,

- Ее отец, генерал полковник, он воевал с папой,

- Я понимающе машу головой,

- А как зовут дочь генерал полковника?

- Как, мы тебе не сообщили имя нашей красавицы?

- Нет,

- Не может быть, ты просто рассеянный юноша. Сталина, в честь сам знаешь кого, - шутит Ирина,

- Какие могут быть шутки, Сталина, я так и предполагал, - произнес я и вздохнул. Рядом стоящий мужчина, средних лет, в очках, читающий «Литературную газету», толстенную, не вмещающуюся в ладонь, оторвался от чтения, морща лоб, через очки сочувственно посмотрел на меня,

- Вот так, парень, а что ты хотел, это Москва…

Да, это Москва. Мы вышли на площади Ногина, спустились по знакомым улочкам вниз, и уже через какое-то время были у высотки на Котельнике.

Я обожал кинотеатр «Иллюзион», я столько раз был в нем и вот…

С афиши, глядя на меня в упор, язвил надо мной сам Макс Линдер, бездельник и забияка, везунчик. Он махнул мне рукой, и я живо представил себе, как он снимается на фотопластинку, где ни будь, в одной из сотен фотомастерских Голливуда, или Сан-Франциско.

Несколько человек, скажем, восемь, суетятся в небольшом помещении. Каждый занят своим делом, а на фоне декорации он, Макс - человек сегодняшнего, тогдашнего сегодня. В отличие от меня, у него в кармане пиджака, что висит на вешалке, неподалеку от входа, чек на двадцать тысяч долларов, и он изредка поглядывает на пиджак.

Нет, все в порядке, волноваться нечего, рядом на стуле сидит парень внушительного вида, охранник, коп. Чек надежно охраняется, потому что это чек Макса.

- Быстрее,- кричит ассистент, - он потеет, потечет грим…Ему жарко…Мне жарко, я вытираю платком испарину на лбу, подмигиваю афише,

- Привет, Макс, - говорю я ему, - везет тебе, а меня ведут на случку к Сталине,

- Что ж, - слышу я в ответ, - это не самое плохое, парень, в этом, что-то есть…

- Александр и Сталина! В этом, что-то есть, - говорит вслух Ирина, прихорашиваясь у витрины газетного киска,

- Купим цветы, там, - она указывает на цветочную будку,

- Здесь недорогие гвоздики, пестренькие выбирай,

- Откуда ты знаешь, Ирка? - удивляется Ольга,

- Знаю, - поправляя выбившийся локон, улыбается Ира…

В фойе здания прохладно и гулко. На стенах барельефы и картины, не разобрать, от времени потемнели и те и другие.

- Здесь живет Плисецкая,

- А кто это? - дурачусь я

Пахнет пыльными коврами и борщом,

- Мерзкий запах, - кривится Ира,

- Мне тоже не нравится, - вторю я, - может домой?

- Никаких домой, заходи,

- Лифт облицован деревянными панелями, темными. Кое где – царапины,

- маршалы с балеринами балуются, - пытаюсь шутить,

- Тихо, - показывает пальцами Ольга, и сдвигает брови,

- Неужели, прослушка?

- Она еще сильнее сдвигает брови и ставит свой указательный палец у моего рта,

- Ты можешь помолчать? – цедит сквозь зубы Ира…

Приехали. Какой этаж, я так и не заметил.

- Надевай пиджак, в нем нет денег, так, цветы. Звоню-ю-ю-ю…Больше не Москва…

 

…Почему так получается, люди, живущие в больших городах, Москвы это касается прежде, никак на эти города не похожи, ни характером, ни повадкой. Наверное, они не родные, они не связаны, этакой, пуповиной причастности. Люди беспричастные, что-ли. Они ходят по городским улицам, входят в дома, живут в домах, но отделены своими мыслями, делами, страстями от улиц, домов, жилья. От того и город становится безучастным к ним, к людям…

 

Дом у неба.

 

…Здравствуйте, девчонки…

Красивая, дородная женщина, лет пятидесяти, пятидесяти пяти, обнимала Ольгу и Ирину.

На ее, еще не утратившем привлекательности лице, играл румянец. Ямочки на щеках только усиливали ощущение здоровой зрелости,

- Я очень рада. А это? – Женщина, тетя Валя, Валентина Петровна, неуловимыми чертами своими походившая на Клавдию Григорьевну (улыбка, нос с горбинкой), вопросительно смотрела на меня,

- Александр,

- Ой, как серьезно,

- Саша, - смягчил я,

- С цветами? – она явно кокетничала,

- Так точно, - отчеканил я, помня о ранге хозяина, и даже ударил каблуком об каблук,

- Молодец, какой, Костя, ты слышишь, выйди, пожалуй?

- Как же, как же, слышу, - раздался мужской баритон из комнат,

- Любопытно посмотреть, что за герой.

Послышались твердые шаги. Тем временем я всучил цветы Валентине Петровне.

- Проходите в комнату, - Я попытался снять обувь,

- Ну что ты, Сашенька, не надо.

В это время в прихожую вошел сам хозяин.

Невероятно.

Генерал был огромен. Что рост, что стать, все говорило, быть ему маршалом.

- Ну, здорово, молодец. Он протянул свою руку, похожую на шлагбаум, разверз огромную ладонь, в которой моя попросту утонула. Рукопожатие было долгим. Генерал держал мою руку, улыбался, пристально вглядывался в мои глаза. Я не отрывал взгляда.

- Характер, - наконец, произнес генерал, на деда похож,

- Какого деда? - хотелось мне спросить, но я не спросил,

- Проходи, не разувайся, прислуга на что…

Звали генерала Константин Георгиевич, лет шестидесяти, Константин Георгиевич, смех, да и только. Был он в должности начальника штаба каких то войск, то ли бронетанковых, то ли артиллерийских.

Не знаю. Я думал, что он летчик…

Квартира, в которой проживал генерал с семьей, была приличных размеров, но особого впечатления не производила. Правда, потолки – очень высокие, с невыразительной лепниной по периметру. Вкусом обстановка не отличалась. Мебель как мебель. В прихожей, даже стоял огромный расписной сундук, нелепый какой-то, деревенский. Такой я видел у бабки в глубокой провинции, так ведь там для дела, а здесь для чего?

Стены в коридорах были выкрашены в казенный бежевый цвет, неровно с подтеками. На них размещались дорогие бра, напоминающие освещение в метро. Разве что люстра, висевшая у меня над головой, огромная, несуразная, выдавала особый статус жильцов,

- Наверное, из Германии, - почему то подумал я, вспомнив похожую, на даче у тети Клавы.

Справа – кухня, ничуть не больше той, в которой мы сегодня завтракали.

Зал выглядел иначе. Стены оббиты красивым, дорогим штофом, на английский манер, травянистого оттенка, с замысловатым золотым узором. На этажерках, расставленных по углам, стояли витиеватые фарфоровые вазы, на которых были изображены сценки из советской жизни, пионеры там, самолеты. На стенах висели картины с нарисованными вакханками и сатирами, в тяжелых золоченых рамах, явно, трофейные. У окна распластался рояль, с чуть поцарапанной полированной крышкой. По всему, на рояле никто не играл, а если и играли, то давно. На его крышке, вернее, на нотной папке, расположенной на крышке, стояла огромных размеров, хрустальная ваза. В вазе красовались гладиолусы, свежие, все цветки еще находились на своих местах. На книжных полках помещались книги с разноцветными корешками. Книг было не слишком много, но и не слишком мало. В книжном шкафу, старинном, дубовом хранились экземпляры книг, принадлежащие, явно, самому хозяину. Даже с десяти шагов можно было различить, что это, в основном, военные мемуары, академические военные издания. В эркере, с нависающими по обе стороны от входа, темно-зелеными шторами с золотистой бахромой, стоял столик с малахитовой столешницей, на котором валялась засаленная картежная колода. Я успел заметить, что через окна эркера был виден Кремль. Квартира с видом на Кремль. Об этом можно только мечтать.

Огромный стол, с резными дубовыми ножками в центре зала, располагавшийся на невероятного размера, ковре, уже сервировался,

- Наверное, персидский, - почему-то подумал я,

Из смежной комнаты вышел генерал, одетый по-домашнему, брюки галифе, генеральская рубашка, парадная, без пагон. На его ногах красовались кавказские туфли с загнутыми кверху носами, темной кожи, на босу ногу, штрипки от штанов болтались за тапками.

- Девочки, - скомандовал генерал, мы голодные, - посмотрел на меня, весело подмигнул, - ждем-с,

- В ответ, я лишь улыбнулся. «Ждем-с» неприятно резануло ухо, но я старался не придавать этому значения, юмор.

На кухне – забегали.

- Садись, юноша, не робей. – Я сел в глубокое, кожаное кресло, ужасно не удобное.

Генерал сел напротив.

- Я знаю твоего отца, он лет пять, как Академию закончил?

- Да, он моряк.

- В каком звании теперь?

- Кап два, - ответил я,

- Не густо, - генерал потер ладони,

- Ну, этому дело легко помочь,

- Ты, Александр, где учишься?

- В Университете,

- В Москве?

- Да, в Москве,

- Славно, это славный Вуз.

- На каком курсе?

- На второй перешел,

-Гм, а факультет?

- Мехмат,

- Какой?

- Механико-математический,

- Ишь, ты, механико-математический? Хороший факультет, нам такие специалисты нужны,

- Кому, нам? – хотелось спросить у генерала, но я решил промолчать,

- Как успехи?

- Повышенная стипендия,

- Богатый ты, парень, Александр, - засмеялся генерал, наливая себе коньяку в рюмку,

- Для аппетиту, - на всякий случай сказал генерал, улыбаясь мне, и залпом осушил рюмку,

- армянский, - морщась, произнес он, с войны приучился.

Я понимающе качал головой.

А как у тебя с этим? – отдышавшись, просипел Константин Георгиевич,

- Не употребляю, занимаюсь спортом.

- Хе, хе, молодец, - он вытер пальцем верхнюю губу.

- Мы с твоим дедом, Евтихеичем (я понял, что так легче произносить отчество друга) всю войну вместе, он у меня замком полка был. Летчик от бога, жаль службу продолжать отказался,

- А вы, товарищ генерал полковник тоже летчик?

- Да, а чему ты удивляешься? Габариты, мол, не позволяют? Это, брат шутишь. В кабину, главное влезть, а уж там. Да и тогда, в войну, поменьше я был, изящнее, так сказать. Конечно, не все машины подходили, у нас штурмовая авиация…Генерал рассказывал, наливал коньяк, пил, и я наблюдал, как багровеет его лицо, как сверкают белки глаз, как суживаются зрачки и сжимаются кулаки.

…Он снова сражался, сидел в кабине того самого Ила, который горел над Кенигсбергом. Из моторного отсека валил сизый дым с запахом горящего масла и плавящегося металла. Сквозь закопченное стекло колпака кабины он видел лишь жала снарядов, несшихся к его самолету. В каком-то отчаянном исступлении пикировал на них, уже ничего не боясь, отплевываясь от кровавой пены и матерясь в приступе злобного веселящего животного бешенства жал на рычаги пулеметов не думая ни о жизни, ни о смерти, наслаждаясь лишь мигом собственной бесконечной свободы и безрассудного экстаза. Наверное, это и было его счастье. Он больше никогда не испытал ничего подобного. И все что было потом, лишь малая толика того неисчерпаемого ощущения, которое ему привелось пережить. Невольно, а может быть и сознательно, теперь ему приходилось сравнивать пережитое тогда с тем, что он переживал нынче. Сравнения в пользу не шли. Теперь он выстраивал все по ранжиру, и дела житейские были в самом конце, как что-то необходимое, но незначительное в его жизни, а следовательно, и в жизни тех, кто был с ним рядом. Сегодня же, при мне, сидя в этом кресле, с рюмкой коньяка, он снова пикировал в горящем самолете, и снова его, израненного, развалившегося на куски, но живого, вытаскивали из развалившегося на куски, мертвого самолета…Генерал был благодарен мне за это, я видел эту благодарность в его выцветших, слезившихся глазах…

- Конечно летчик, только сбитый, тогда. Зашивали, штопали. Выжил, из авиации – списали, правда в армии оставили, руки ноги есть. Закончил академию бронетанковых войск, все же техника, видишь, до чинов дослужился, - он помолчал, налил коньяку, выпил,

- Я ведь, парень, и квартиру повыше выбрал, что бы, так сказать, к небу поближе…

- Ну, где вы там, хохотуньи, за стол пора…

 

Голубая, не бывает голубей.

 

…Ты бы, Костенька, поостерегся с коньяком, давление, знаешь,

- Успокойся, Валюша, давление у меня только от того, что ты на меня давишь,

- Не передергивай…

- Кушай, Сашенька, кушай. Я кушал. Было вкусно. Тетя Валя уже лет двадцать работала шеф-поваром, а теперь и директором ресторана гостиницы Пекин. Готовила она изумительно. Того, что было на столе в тот субботний полдень, а вернее, в тот субботний день, я больше нигде и никогда не пробовал. Говорю правду. Перечислять не буду, потому, как возбуждает аппетит…

Мне даже показалось, что хитрые Ирка и Ольга хотели попасть к тетке в гости, не столько преследую цель моего сватовства, сколько вкусно и на дармовщинку поесть. Не часто они могли вот так запросто прийти в гости. Генерал не слишком любил, когда в дом проникали посторонние, даже если это были дочери его лучшего друга. Причиной всему их единственная дочь Сталина. Как это и бывает, часто, в семьях и с достатком и с положением, даже у симпатичных родителей, рождаются дети, не слишком, скажем, удавшиеся. Так произошло и со Сталиной. Погожу с ее портретом, это впереди. Только дочь генерала ни в какое сравнение с дочками Николая Евтихиевича, ни красотой, ни умом не шла. Это обстоятельство более всего и расстраивало генерала и его жену. Понимала ли это Сталина, чувствовала ли она свою ущербность, сказать никто не берусь. В народе о таких детях говорят, убогонький. Замечали все, судачили по углам, однако побаивались – все же начальство. Училась Сталина прилежно, даже хорошо. Одевалась – лучше других, богато. Только годы шли, а парни генеральскую дочь стороной обходили. Клавдия Григорьевна списывала все, что с девочкой происходило, а пуще, не происходило, на ее имя.

- Сталиной назвали, за что девочку обидели. С самого начала она была против такого имени.

Валентина, как и двоюродная сестра, часто горевала, - за каким родимцем девочку назвали именем ката. Ее же в школе дразнить будут. Костя придумал, вернее, батя его – свекр, партийный работник. Подчинилась. А что? Да, имя спорное, говорили, зато гордое какое, в честь самого отцы народов. Имя звучное, не ихнее, заграничное, наше, Советское. Наоборот, гордиться этим именем надо. А оно, вот как случилось. Не в коня корм…

….Девочка росла скромницей, талантами не блистала. Какое там. В школе, однажды на тройки съехала, имя отца так затрепали на педсоветах, что хоть в другую школу переводи. А как же, у отца-героя, невесть что растет, да и имя позорит. Валентина репетиторов наняла, через полгода выпрямилась. Теперь в институте, на третьем курсе, в Плехановском, на материальном учете. А что, девичий факультет, хоть не дразнят, человеком себя чувствует…

…Опять, сейчас. Опять я говорю о том, что наблюдал и тогда и теперь все, происходящее со мной, как бы в настоящем времени. Почему-то тогда, как и теперь, я знал, что много лет спустя я снова буду сидеть с этими людьми за столом, перебирая в уме свои впечатления, слова и действия. Мне уже был знаком каждый жест, каждое движение всех и всего в этой комнате, за окном, каждый звук, каждый запах. Ощущение того, что я прикасаюсь к холодящему утку льняной скатерти у меня не прошло до сих пор. Вкус еды…выпавшая из зуба пломба…боль…попал кусочек мяса на оголенный нерв…завтра же к врачу…на самом деле, пломбу поставят только через два месяца, в августе…

- А где Сталина?

- Должна скоро быть, с подружкой в Измайловском парке, на лошадях катается,

Все переглянулись,

- Уже должна быть, - засуетилась Валентина Петровна, - а, я сейчас Светке позвоню, может Наташка уже пришла?

- Смешные они, - уже не совсем твердым голосом высказался генерал,

- Мальчишку хотел, на рыбалку бы, на охоту, а так, куда? Девка, - генерал, от досады, махнул рукой. Подумав, добавил,

- Впрочем, я не люблю ни рыбалку, ни охоту. А ты любишь, Сашка?

- Нет, не люблю.

- Правильно. Сидишь, как пенек с прутом у воды и ждешь, когда голавль склюнет наживку. А вокруг жизнь идет. Причем рыба, как правило, мелюзга. Хе-хе.

Значит, не рыбак, говоришь. Ну-ну.

- Как отец, мать, девчонки? Отвечали по порядку. Я слушал их разговоры, домашние, простые, посматривал на часы, ощущая, как секунды и минуты проскакивают в невидимую щель, словно песок у подножия постамента. Еще немного, и уже ровная, гладкая поверхность утекает из под ног, отчего постамент наклоняется, вперед все больше и больше, а через секунду уже летит куда-то в нелепой надежде, как можно быстрее ощутить твердь, опору.

- А ты Сталину видел мою? - неожиданный вопрос застал меня врасплох,

- Н-нет, не видел, слышал о ней,

- Слышал. Мало слышать, видеть надо. Ладно, скоро увидишь,

Валентина Петровна подала перемену. Уже никто не ел. Я посматривал на настенные часы.

- Чаю?

- Коньяку…раздался звук открывающейся двери…

…Сталина была своеобразна. Даже сейчас, через много лет, в подробности разглядывая это удивительное существо, я не могу с уверенностью утверждать, что девушка была несимпатична. Ничего подобного. Если бы в тот час мы перенеслись, скажем, в Эстонию, или в Грузии, то наверняка девушка могла показаться, даже красивой, если бы не некоторые мелочи. Судите сами.

Роста она была высокого. По этой причине она носила обувь, практически без каблуков, от чего ее вполне сносные ноги казались кривыми и толстыми, к тому же, подробность ненужная, но без этого образ не ощутить, она не брила ноги. На ней было надето платье с воротником, из голубого кримплена (голубое, не бывает голубей), в мелкий, выпуклый белый цветочек, с длинными рукавами, подчеркивающими сильные, покатые плечи. Талия, перехвачена белым, кожаным поясом, с огромной круглой пряжкой. Грудь, раздавленная тугим лифом, была смята, ее очертания почти не определялись. На короткой шее сидела круглая голова, правильной формы, с круглыми, карими глазами, маленьким круглым носиком. Губы – ровные, верхняя равна нижней. Вьющиеся, черные волосы обрамляли окружность лица, закрывая чуть оттопыренные уши. Если прищуриться, то ничего страшного. В университете на каждом шагу такие, нормально.

- Привет, - неожиданно высоким и приятным голосом девушка обратилась к присутствующим. Она кокетливо оперлась на стеклянную дверь в комнату, ловко бросила на сундук спортивную сумку (судя по звуку, та точно попала на нужное место), улыбнулась, обнаружив красивые ровные зубы, две симпатичные ямочки на зардевшихся щеках. Она, украдкой бросила взгляд на меня. Я уловил посланный мне сигнал. Затем она посмотрела на Ольгу, получив улыбку в ответ. Контакт, есть контакт.

- Почему так поздно? Мы тебя уже третий час ждем.

Добраться не могли, Наташкин папа не смог заехать, а пока до метро дотащились…, - она махнула рукой, попыталась ухватить эклер, лежащий на подносе,

- Так, руки мыть и за стол…

 

Синяя помада с запахом «Армянского коньяка».

 

…Там, на Ленинградском вокзале, на запасных путях стоял поезд Москва – Ленинград. Рабочие депо уже заканчивали уборку и работы по приготовлению поезда к новой дороге.

На другом конце города девушка, в джинсах и сером свитере укладывала чемодан. Общежитие института пустело с каждым часом. Каникулы.

- Маришка, осталось полтора часа, опоздаешь,

- Нет, не опоздаю,

- Колька провожает?

- Не знаю,

- А тот парень?

- Не знаю,

- Не знает она, а то я не знаю тебя. Ладно, до встречи, в сентябре, бай, бай…

 

…Я с тревогой посматривал на часы. Время неумолимо приближалось к той черте, назовем ее красной, после которой призрачная надежда на (впрочем, слово это не будем называть, по той причине, что последствия неизвестны) перемены, ускользнет.

- Марина, - повторял я про себя имя желанной девушки, прикрывая при этом глаза, ожидая прилива нежного чувства. Однако никакого чувства не возникало. Наоборот, как только я представлял себе, что обнимаю эту девушку, целую ее губы, сердце мое сжималось в комок, ныло, создавая такой же ноющий тон во всем теле. Как только видение проходило, все возвращалось на места.

По-прежнему, передо мной сидели обе мои сестрицы, уже подуставшие, с нетерпением ждущие развязки, Сталина, поддержавшая отца-героя в его стремлении непременно напиться в субботу, как-никак выходной (пару рюмок коньяка она успела опростать). Хотя, правды ради надо заметить, на ее поведении это никак не отразилось. Как и ни в чем не бывало, она бодро щебетала на все темы, так или иначе возникающие за столом,

- Карат, очень послушный жеребец, ему только три года, с половиной, а он уже в скачках на приз ВЦСПС участвовал, был шестым, или пятым,

- И вам не страшно скакать на таком коне? - крутя в руках обертку от конфет, спросил я. Услышав слово конь, генерал, до этого дремлющий в кресле, поднял голову и приоткрыл глаза,

- Нет, конечно, нет. Я ведь только выезжаю этого коня, скакать на нем я не решаюсь,

- А, зря, дочка, - неожиданно вступил в разговор генерал,

- на коне надо именно скакать, тогда он, - генерал погрозил люстре кулаком, -

тогда он о-го-го, тогда он конь, - генерал попытался заржать, но вошла Валентина Петровна, и генерал одумался, стих, приняв прежнюю позу,

- Ничего не зря, в том году у нас покалечился наездник, опытный, в два раза меньше меня. Представляю себе, если бы я упала на полном скаку с коня…

Я представил, и невольная улыбка появилась на моем лице,

- И нечего смеяться, - смутившись, заметила Сталина,

- Он в холке выше двух метров,

- А вы пересядьте на пони, они в холке намного ниже,

- точно, пони, хохотнул генерал, сам маленький, а у самого во..от такой ма…

- Мама, пусть папа отдыхать идет, - не выдержала Сталина неприличной шутки отца,

- Я сам, я сам, - генерал, встал и собою загородил все пространство комнаты,

- Ну, пойду я, прилягу, на посошок, Сталинушка…Девушка наполнила рюмки коньком,

- За Вас, молодые люди, будьте счастливы! Сталина вновь поддержала отца,

- Здорова пить, тетка, - мелькнула мысль в моей голове, - со страху, - в ответ прозвучал чей-то голос, она тебя как черт ладана боится. Помаду дари, а то дело плохо.

Посмотрев в очередной раз на часы, я пошарил по карманам и, нащупав цилиндрик, достал его.

- Пора идти, - голос Ирины не терпел возражений, - нам пора,

- Одну секунду, - мой голос остановил сцену. Все смотрели на меня.

- Я хочу сделать Вам подарок, Сталина, мне кажется, он будет Вам к лицу.

Я протянул помаду девушке, она прибывала в некоторой растерянности, но подарок приняла,

- Ой, она синяя? Мама, - вошла Валентина Петровна, - а Александр подарил мне вот это.

Девушка поднесла помаду к лицу матери, та брезгливо поморщилась,

- Что это?

- Как что, синяя помада от Диора, понимаешь? Она радостно бросилась в ванную комнату и через несколько секунд вернулась с уже накрашенными губами. Черные волосы, синяя помада, голубое платье и белое лицо, - сюрреализм,

- А что, - первой нарушила тишину Ирина, - по крайней мере, очень оригинально, только маникюр нужно сделать синий, и высокий каблук,

- У меня есть, - нашлась Сталина. Она молнией метнулась в соседнюю комнату (кстати, я так и не рассмотрел все помещения), вышла уже в черных туфлях на высоких шпильках,

- Женщина Вамп, - прокомментировала ее выход Ольга, - грандиозно.

Сталина, покрутившись несколько минут у зеркала, неожиданно направилась в мою сторону. Девушка шла медленно, не отрываясь, смотрела мне в глаза. Я не мог отвести взгляда от этого зрелища. Мне казалось, что я вижу ее всю, всю сразу. Ей не нужна была одежда, она была совершенно голая, так мне казалось, и теперь я мог рассмотреть ее, не стесняясь ничего и никого. И чем дольше я смотрел на нее, тем более убеждался, западня. У меня попросту нет выхода. Сталина стояла передо мной как генералиссимус. Ее фигура, несуразная, однако волнующая и пылкая заставляла меня понять то, чего я никогда бы не понял – любовь, красота, ничто, по сравнению с желанием. Я не знал, что мне делать…

Сталина, обвила своими сильными теплыми и влажными руками мою голову, и я, не в силах пошевелиться, видел, вернее, терпеливо наблюдал, как ее синие губы, полные и страстные, с темными оврагами кожистых складок приближаются ко мне. Я вижу комочки синей глины, маленькие, побольше, переливающиеся и подрагивающие, наконец, я ощущаю дурманящий и освобождающий запах армянского коньяка, переплетенный с запахом женского тела…

 

…Меня тошнило, я сбежал, я бежал по лестницам набережной, какой не помню, ступеньки эскалатора метро то убегали от меня, то приближались, наконец, шатаясь от усталости и дурноты, я поднял к серому, закатному небу глаза и увидел на его фоне, горящую синим, ярким светом надпись «Ленинградский вокзал». Сердце стучало так, что мне казалось, что это вовсе не сердце, что это колесные пары выстукивают у меня в груди, давя на ребра всей своей стальной тяжестью. Времени уже не было. Время исчезло, унося с собой поезд и девушку по имени Марина, туда, куда я уже никогда не попаду. И это ощущение было настолько очевидным и понятным, что приходило успокоение, теплое, надежное. Отпускала сердечная боль, в голове прояснялось. Я увидел вечернее московское небо. На его золотистом своде багровели пятна обрывков грозовых туч, обведенные нежным светом, синим сиянием. В золоте неба, все это виденное мною блистало так умиротворенно, так благостно. Мне хотелось улыбаться, дышать полной грудью, развести в сторону руки и крикнуть, - небо, я с тобой…

Молоденький младший сержант держал меня за рукав пиджака,

- Сессию, сдал? Сам студен, знаю. Сегодня больше не пей. Деньги есть домой добраться? Я мотнул головой.

- Давай. Эй, постой, - окликнул он меня, уходящего, - ты бы губы вытер, а то, как баба, да еще и синей помадой размалеванный…

 

Послесловие.

 

…Надо сказать, что после этого случая моя жизнь изменилась. Из Москвы мне пришлось уехать. Позвала романтика, тайга, тундра. Университет я все же закончил, только другой.

Конечно, женился. Есть дети. И вся моя последующая жизнь была лишь длительным экспериментом, в результате подтвердившим гипотезу, времени нет. И наша с Вами жизнь действительно книга, а точнее свиток, на котором мы, так или иначе, отмечаем все события, произошедшие с нами. Поэтому, при желании, мы всегда можем прочесть в нем то, что, как мы говорим, с нами было, а я утверждаю, есть…

…И последнее. Приносите свой свиток туда, где вас никогда не напечатают. Скажите спасибо тому самому, маленькому человечку с кривыми очками в роговой оправе, сидящему в продавленном кресле, под гордой вывеской «Главный редактор». Если бы не он, Вы бы никогда не перечитывали уже написанную Вами рукопись…