В тот день ему не работалось. Совсем. Он заставлял себя не думать о полученной накануне телеграмме, потому как ничего нового не надумается, лишь «прольётся чистыми слезами», а слёз давно уже не было. После того ленинградского подвала он больше не плакал. Жил себе мирно, писал портреты партийного начальства и их родственников. И тут на тебе — телеграмма!

Она лежала в правом кармане пиджака и предательски обжигала руку, когда он по забывчивости лез за носовым платком. Послание было из далёкого-далёкого прошлого. Прошлого, которое забылось, затёрлось, затянулось новьём. А теперь вторые сутки всё как будто нахлынуло, сдвинулось и поплыло куда-то.

Он оглядел свою мастерскую… Любимый диванчик весь в прожжённых сигаретных отметинах. Шкаф, на полках которого в специальных гнёздах инструменты: кисти, ножи, мастихины, палитры и ещё десятка два предметов непонятного назначения. Здесь же на полу скучились подрамники, холсты. Тесновато, конечно…

Он вспомнил, как радовался, получив разрешение пользоваться мастерской, и, не откладывая, занял её в тот же день. Ходил поэтому почти подвалу, счастливо меря ногами. Сейчас здесь оставаться нет сил. Поэтому решил выбраться на воздух, в соседний сквер.

Прошёлся по дорожкам. Огляделся, выбирая место поудобней. Быстро расставил этюдник, выдавил краски на палитру, холст подготовил заранее, ещё в мастерской, рассчитал свет и принялся за работу.

Он начинал работать, и всё. Время словно зависало большой каплей на острие весенней длинной прозрачной сосульки. Всё в нём глохло, замирало и закрывалось от всякого шума, звона, голосов.

А останавливался вдруг, словно просыпался. Не торопясь снимал с этюдника холст и медленно счищал мастихином краску с палитры.

Этим он жил. Это было его отдохновение. Портреты — ремесло, работа, за которую хорошо платят. Вот этюды — это для себя. Но сегодня и это не спасало. Всё не так: свет не тот, и краски плохо ложились. Надо, надо было остаться в мастерской, но не сиделось, не мог оставаться с самим собой… не было сил.

По возвращении ещё долго сидел на своём дежурном диване и курил одну сигарету за другой. Но так ничего и не надумал. Мысли тяжёлым караваном уходили в прошлое, а оттуда из темноты появлялось тяжкое чёрное воспоминание, которому, казалось бы, уже и места нет в его налаженной, организованной жизни успешного художника, обласканного партийной элитой.

Вечером решил наконец: раз приглашают — надо ехать. Тем более прошло столько лет. И потом, в телеграмме так и говорится: «Встреча друзей. Выпуск СХШ победного 45 года!» И собирает их не школа, а сын Андрея. Он пишет, что отец всех зовёт повидаться, сам же серьёзно болен. Тем более что гостиница забронирована и ехать-то… хоть и не близко, но всё же в пределах своей республики, в Гурьев. Сколько же это километров, если на машине?

Вернувшись, домой позвонил водителю Володе, дав указания для предстоящей поездки, и тут же позвал Ядвигу.

— Меня не будет несколько дней. Уезжаю. Еду на встречу выпускников СХШ. Андрей собирает.

— А куда едешь? — Ядвига осталась стоять в дверях комнаты.

— В Гурьев.

— В Гурьев?

— Ты сама говорила, что он где-то в Казахстане…

— Я уже и не помню, столько лет прошло. Андрей сам зовёт?

— Нет, не сам… Сын его прислал приглашение. Что ты удивляешься?

— С чего ты взял, что я удивляюсь?

— Так ты не удивляешься?! А я вот порядком удивлён. Кто там будет, не знаю, — проговорив это всё взволнованно, он замолчал и, внимательно посмотрев на Ядвигу, добавил тише: — зачем зовёт, не знаю.

Подумав немного, заметил:

— Даты одни кругом: сорок лет со дня окончания СХШ; тридцать пять, как я здесь, в Алма-Ате, и двадцать пять, как ты переехала. Вернусь, отметим. Итоги подводить будем. Да, Ядвига Витольдовна?

Ядвига всё так же стоя внимательно слушала, сложив руки на животе, казалось, о чём-то своём думала, в конце кивнула. То ли согласилась, то ли просто одобрила.

— Поеду на машине, — продолжил он. — Дорогу осилю. Ничего со мной не случится. Я же подлеченный — недавно из больницы. Уже и Володе позвонил, чтоб машину готовил. На поезде не хочу. Ты же знаешь, не люблю я этого: духоту, толкотню, суету. Не волнуйся, он присмотрит за мной. В дорогу собери еду, там… лекарства на всякий случай, воду, пледы, ну и всё остальное на твоё усмотрение.

Она снова кивнула, но теперь уже по-другому. Было понятно, что соберёт она его в дорогу со всей дотошностью и ответственностью близкого человека.

Спать лёг рано. Но уснуть так и не смог. Долго лежал с открытыми глазами. Слышно было, как Ядвига шебуршала на кухне. Чем-то тихо постукивала, позвякивала и при этом разговаривала с кошкой. С кошкой она говорила исключительно по-польски, называя ее пани Марыся. Хотя во дворе эта гулёна звалась просто — Мурка.

Такие часы он любил больше всего. Тихо, счастливо, по-домашнему уютно. Грустил, что нет семьи. Женщины были, и романы были, но как подумает, что жене, детям со временем пришлось бы рассказать обо всём…

Ядвига, умница, не докучала разговорами о прошлом.

«Эх-х, Ядвига, Ядвига! Дорогой мой человек! Свидетель мой, но что я мог? Всё-то ты понимаешь, а главное, знаешь, потому и жалеешь. Не задаёшь никаких вопросов, ответов на которые всё равно нет».

Так он её называл про себя. Никогда не говоря вслух.

Да, они чужие люди, а ближе нет и не надо никого. Дай бог памяти, когда она приехала? В шестидесятом? Да-да, в декабре. Почти двадцать пять лет прошло. Никогда никаких жалоб, претензий. Об одном только просит: взять её, если случится, в поездку в Польшу. «Возьму, конечно, но боюсь, останется там, пани моя».

Встали ранним утром. Уложили вещи в багажник машины. Водитель Володя доложил, что ехать две тысячи семьсот километров — два дня пути. Если с остановками на ночь, поесть-поспать, то все три. И что палатку он взял на всякий случай, и надувной матрас и… говорил и говорил. Рад-радёхонек незапланированной поездке. Вырваться хоть на время из своего многочисленного (пятеро сыновей, погодки), шумного, драчливого семейства.

Он устроился на заднем сиденье. Так решил к удивлению и разочарованию Володи. Знал: с долгой дорогой и разговор с самим собой будет долгий. На прощанье Ядвига напомнила о пузырьке с валидолом. Он кивнул и молча приложил руку к груди, давая понять, что лекарство лежит в нагрудном кармане, там же, где и телеграмма. Всё, поехали!

Алма-Ата осталась за поворотом. Далеко впереди Кордай. Перевал перемахнуть и дальше…

Он задремал, покачиваясь на заднем сиденье автомобиля, и в ту же минуту, как будто поджидало, к нему вернулось далёкое прошлое.

Поплыли, поплыли картинки одна за другой. Как мачтовые корабли, гружённые воспоминаниями: о людях, о событиях. О плохом и хорошем — всё вместе.

Мама. Пассажирский состав, шедший из Бреста, разбомбили недалеко от Москвы. Там в большом пожаре он чудом выжил и осиротел.

Вот Самарканд. Вот детдом.

Да, кажется, на следующий год, в сорок втором, Ленинградская специальная художественная школа вместе с Академией художеств прибыла в этот белый, насквозь прожжённый азиатским солнцем город. Всего несколько учеников и преподавателей. Все худые, бледные, плохо одетые.

К профессору Овсянникову, преподававшему тогда в СХШ, его привёл старый учитель физики и сказал:

— Вот, гляньте мальчишку! Думаю, есть у него талант.

И вытащил из рукава свёрнутые в трубочку рисунки.

— Он думает! — проворчал профессор, натянув на нос очки. — Для начала, голубчик, взглянем, что вы тут изволите черкать.

Его показывали и другим педагогам, и к директору спецшколы со странной фамилией Горб водили. Все внимательно смотрели на слабенькие, без выраженной техники, но с настроением рисунки. Потом без интереса разглядывали хилого детдомовца, но в школу всё же взяли.

Он тут же перебрался в интернат при СХШ, пользуясь законным правом, в Ленинграде это было организовано для иногородних и нуждающихся учеников, и был несказанно рад. Собственно, чему? Детдом на интернат поменял. Тот же голодный быт, малярия, нищета. Как все, он участвовал в строительстве гидроэлектростанции, железной дороги, в уборке урожая хлопка и в массовой наглядной агитации. Но это был совсем другой мир. Кстати, наглядной агитации уделялось много внимания. Она-то кормила их всегда и везде.

Заснеженная дорога в Загорск. Это уже сорок четвертый. Сюда в январе переехала школа из Самарканда. Ох, и намёрзся он с непривычки! Но это всего полгода, а там в июне школа с учениками вернулась в освобождённый Ленинград, в старое здание, на Литейном. К концу лета того же года в школе числилось аж пятьдесят три ученика.

Он всё время чувствовал себя счастливым. Всё время. Счастливым вставал рано утром и, счастливо вздохнув, засыпал поздно вечером.

Во-первых, живой, во-вторых, в столовой худо-бедно кормили, была своя железная кровать с матрацем в отличие от детдома, опять же ботинки выдавали. А главное — рисовать можно было день и ночь. Учились все хорошо. Он не был одарённым, но способности имелись, и трудолюбие было отменное. И дальше уже в академии он старался и старался, твёрдо зная, что это и есть выход в другую жизнь. Словно жизнь ему семафорила зелёный свет, и пока он горит…

Будучи уже студентом академии, имея самаркандский опыт, участвовал во всей городской наглядной агитации и военной, особенно послевоенной — победной. Но это так, как говорится, для хлеба насущного. Позже выпускниками они работали в запасниках Эрмитажа, в библиотеке художественной академии, случалось, и другие музеи приглашали. Вот где было счастье!

И потом, после академии, сохраняя койку в общежитии, много работал, где мог. В музеи вернуться не получилось. В основном рисовал в разных конторах и кинотеатрах призывные плакаты, листовки, рекламные щиты, афиши и всё надеялся, что позовут его в Эрмитаж и Пушкинский. Пока не осел в одной из ленинградских типографий. Но это потом, уже после подвала.

А тогда хорошо было! Правда, всё время хотелось есть и сильно мёрз, но было так… радостно. Ведь победили! И друзья рядом! И работа хоть и не очень нравилась, не к этому себя готовил в академии, но всё же кормила.

Ядвига молодая была, но такая же молчунья. В дворницкой общежития жила. Всегда одна со своими мётлами-лопатами. Мальчишек этих она отличала. Улыбалась им. Они ей дрова, воду таскали, и она в долгу не оставалась: со стиркой помогала, кому чего подшить, заштопать или чайком лишний раз…

Машину подбросило на взгорке. Он открыл глаза. Пейзаж родной… И тут же улыбнулся: родной! Родным Казахстан стал много-много лет назад.

Весна в самом разгаре, оттого так и весело глазу. Всё по-майски живо и пестро. Всюду желтые, нежно-зелёные, зелёные, изумрудно-зелёные, бледно-зелёные и снова белёсо-жёлтые краски. Пейзажи за окном всё больше степные. Ох, как любил он эти виды из окна поезда, автобуса, машины или иллюминатора самолёта. Всё увиденное всегда наполняло радостью, но только тихой. От того давнего, всегда ликующего состояния не осталось и следа.

Память кружит, кружит лица, лица, лица…

Академия. После СХШ они так все вместе и поступили, лучше сказать, перешли в Ленинградскую академию художеств. Тогда уже лучше кормили. И одёжка была. Пустили метро. Ходили трамваи. Вот тогда он и начал болеть. Словно сработал спусковой механизм, отпустило что-то.

Беспрестанно болел, особенно первый год в академии. Но всё равно его фонтан жизнелюбия, бивший сутки напролёт, а на время болезни затихавший, вновь набирал силу, когда он вылезал из очередной ангины.

Сам он был субтильный, больше похожий на подростка, нежели на молодого перспективного художника. Лицо как карандашный набросок штрихами — ни одной плавной линии. Острые скулы, обтянутые смуглой кожей, и подбородок уголком. Глубоко посаженные цепкие карие глаза, мелкий нос. И двигался он легко, быстро, порывисто, нервно. Хотел всё и везде успеть. Да все такими были.

Дверь никогда не открывалась, а распахивалась. По лестнице не поднимались, а взлетали, перепрыгивая через несколько ступенек сразу, и вниз не спускались — съезжали непременно по перилам или вихрем неслись вперёд. Если говорили, то громко, взахлёб, перебивая друг друга. И беспрестанно смеялись, хохотали, гоготали, ржали.

Андрей — он был главный. Родом откуда-то из-под Воронежа. Из родителей только мать. Присылала посылки. Мелкую картошку в основном. Рассудительный, умный, деятельный.

Семён маленького роста. Крепкий такой, сильный. Из родственников бабка одна, в Виннице проживала. Никогда не задавал лишних вопросов. Всегда был готов: бежать, нестись, лететь куда угодно.

Лёвка — очкарик, длинный и худой, как жердина. Вот кто никуда никогда не торопился и всегда успевал. Но прежде чем начать переставлять ноги, высказывалось много сомнений.

Колька тоже сирота. Родители погибли на фронте. Простецкий парень. Тоже всегда задавал кучу вопросов и на него шикали, чтобы помолчал. Он замолкал, не обижаясь, но ненадолго.

Кто ещё? Валька — крестьянский парнишка. Откуда-то из медвежьего сибирского угла. Сбежал из дому на войну и случайно попал в школу. Привела тётка из дет приёмника, заметив его росписи на двери сортира. Одним словом, то ещё сборище… подранков. Время было такое. И ещё: Гришка, Костя, Борис… и ещё лица. Но только лица. Имён уже нет, да и сами лица стёрты.

И вновь наплывало, наплывало. Он снова задремал. И улыбался во сне. Володя, выключив радио и поглядывая в зеркало заднего вида, отметил про себя, что сдал хозяин. Лет десять он его возит. Всю республику объездили. Всех областных и районных начальников, всех ударников коммунистического труда, героев социалистического труда, знатных чабанов, доярок, садоводов и огородников — всех рисовал. И всегда честно работал. Не пил. Не хамил. Иногда и денег не брал.

«Хороший мужик, — думал Володя, — один только. Ядвига не в счет. Она прислуга, хоть родственница. Ему бы женщину такую… хорошую, как моя Нинка, например. Глядишь, и живее стал бы. А то всё думает и думает о чем-то, как замороженный. Вон, хоть во сне улыбается».

За всю большую часть дороги единожды остановились на короткий отдых. Жевали бутерброды, запивали водой, и он уходил подальше, давая водителю раскатиться вволю, похрапеть часа три.

Уже в Джамбуле остановились в гостинице. Поздно вечером поужинали в ресторане. Посмотрели на людей, послушали шумную музыку и отправились в номер на отдых.

Он опять же плохо спал. Снилась растерянная Ядвига в большом грязном фартуке дворника. И он плакал и плакал у неё на руках. Проснулся с мокрым от слёз лицом.

Снова всё вспомнилось. Словно не было этих нескольких десятков лет. И он не взрослый мужчина, а мальчишка, сирота, пригретый полячкой-дворничихой, такой же бесприютной, раздавленной молохом лихого времени.

Отдавало знакомой болью в сердце. Холодели руки, ноги.

Их группой пригласили оформить одну из контор Большого дома к празднику Великого Октября. Было это в конце сороковых. Да-да, где-то так примерно. Что за контора, кроме Андрея никто не знал. Подхватили свои краски, кисточки и понеслись, перегоняя друг дружку. Там при входе попросили показать документы и дали сопровождающего. Привели в большой зал с высокими окнами. Двери за ними плотно закрыли.

Вначале, конечно, огляделись, затем побегали, похохотали, дразнясь. Но потом Андрей, как старший, распределил работу, и все занялись делом.

Он уже не помнил, с чего завёлся этот разговор, кто его завёл. Думается, начался он с какого-то пустяка. Дальше перерос в жаркий спор. Затем даже покричали, пособачились немного.

Тема такая скользкая: кто только придумывает эти лозунги — воззвания, призывы? Кто-то что-то сказал от себя, другой добавил, передразнивая. Третий подхватил — дурашливо перефразировал. Выходило, что автор — дурак?! Дружно поржали. Умники! И продолжили рисовать, оформлять. Работали, не выходя, дня два. Никому и в голову не пришло, что их могли услышать за высокими дверями. А если и услышали, то ничего серьёзного, наоборот, весело же!

По возвращении в общежитие, вечером того же дня, его вызвал к себе комендант и там уже ждали двое в тёмных кожанках. В чёрном «воронке» отвезли в Большой дом, только теперь к другому подъезду. Он был в таком шоке, что даже не сразу вспомнил своё имя и отчество.

Допрос начался мирно и вполне доброжелательно. Следователь подробно расспрашивал про друзей-товарищей. Привычки, характеры. Кто с кем дружит, встречается, о чём говорят, над чем шутят.

Он не понимал, а почему, собственно, такой интерес? Ведь мы художники. Мы, куда позовут, там и работаем. Там где платят и кормят.

На вторые сутки на смену пришёл другой следователь. Нервный, дёрганый. Орал так, что в ушах звенело.

Он опять всё подробно рассказал. На все вопросы добросовестно ответил. Всё записали в протокол. Но следователь требовал и требовал ещё, ещё. А он только трясся всем телом и стучал зубами в нервном ознобе и не понимал: зачем, для чего, чего ещё, ведь всё уже рассказал?!

Его долго и сильно били. Он приходил в себя, его обливали холодной водой и снова били. Били сапогами. Били палкой. И подписал. Подписал бумагу о каком-то антисоветском заговоре.

На исходе третьих суток вывезли на том же «воронке», в котором привезли, и выбросили недалеко от общежития.

Машину качнуло. Он схватился за сердце.

— Володя, подожди. Остановись! Плохо мне что-то.

Автомобиль, взвизгнув тормозами, тяжело остановил ход. Водитель, выскочив из машины, засуетился вокруг него.

— Где ваши таблетки? Вот вода. Запейте. И полежите, полежите. А то, может, на травку?

Он откинул голову и медленно прикрыл глаза. Хоровод из лиц и событий не отпускал.

Ядвига, ранняя пташка, подобрала его на исходе ночи и довела до своей коморки. В таком виде точно в общежитии показываться не стоило.

Как узнал позже, всех ребят забрали на следующий вечер. Всю компанию подчистую.

Вначале он целый час тихо сидел, раскачиваясь на табурете. Лежать не мог. Потом стал плакать. И плакал очень долго. Навзрыд. Взахлёб. Размазывая спёкшуюся кровь на лице и руках.

Она успела его раздеть: снять ватник, сапоги, шапку, размотала худой шарф. А он всё продолжал плакать. Ядвига тогда на него смотрела и думала, что совсем маленький, жалкий мальчишка, и что повезло ему остаться живым, и как они его только отпустили?

Налила ему кружку кипятка, добавила туда молочного американского порошка и положила рядом малюсенький кусочек сахара. Он выпил этот чай, положил сахар за щёку и расплакался снова. Наплакавшись, уснул. Ночью поднялась температура. Пока он метался в бреду, Ядвига, напрягаясь, достала где-то водки и обтирала его, обтирала, тем самым сбивая температуру. Пока он болел, разглядела всё его синее от побоев тело и отметила про себя, что били профессионально, без переломов. Такие отметины ей знакомы, они есть и на её собственном теле. Короче говоря, выходила парня, как оказалось, для себя.

Выплыв наконец-то из горячечного тумана, первое, что увидел, — её. Понял: она обо всём догадалась. И решил повеситься. Закинул свой узкий, но крепкий шарф через деревянную перекладину на потолке и… тут неожиданно явилась Ядвига. С охами-ахами вынула из петли. Плакали уже вместе.

Ей пришлось с ним повозиться. Много и долго говорить, что совсем ей не свойственно. Рассказывала, тогда ещё с акцентом, про себя, что вернулась из лагерей. Приехала к дальним друзьям родителей. Друзья как раз и помогли с работой. Всего и всех боится. Мать и сестрёнка остались там навсегда, на общем лагерном кладбище. В родную Польшу мечтает вернуться, но как? Настаивала, что хорошего больше, чем плохого, — по крайней мере, в это верить надо. Утешала: «Ну что ты мучаешься, отпустили же». И жалела его: «Молодой ты, всё наладится».

Он слушал и понимал, что придётся жить со всем этим.

В один из вечеров она принесла его вещи из общежития и предложила остаться пожить до полного выздоровления.

Он был настолько потрясён всем, что с ним приключилось, что кроме глубокой благодарности ничего к ней не испытывал. И потом, позже, и дальше, годы спустя, относился к ней отчасти как к матери, которую помнил только во снах. Семь лет разницы. Ядвига выглядела старше его на все десять. Высокая, широкая в плечах. С толстой светлой косой на груди. Больше слушала, чем говорила, отведя свои светло-голубые глаза в сторону и плотно закрыв рот.

В общежитие не вернулся. Бывшими друзьями и жизнью за окнами подвала не интересовался. Замкнулся. Умолк. Прежний жизнерадостный родник, так неистово бивший в нём со времён Самарканда, заглох и высох навсегда. Теперь он сидел часами и смотрел в одну точку.

Сбитая колея жизни никак не хотела восстанавливаться и выпрямляться. Ему думалось, что лучше б он умер там, в поезде, под бомбёжкой. Нет, лучше бы в Самарканде от малярии. Ещё лучше от ангины здесь, в Ленинграде. Да, так было бы лучше.

Сейчас это называется «тяжёлая форма депрессии». А тогда он понимал: это его совесть. Никогда, никогда не отпустит и не простит ему малодушного предательства. Но ведь так было страшно! Очень страшно! И он начинал тихо плакать.

Через месяц получил записку. Обливаясь ужасом, пошёл по указанному адресу. Там сидел тот «добрый» следователь. После недолгих расспросов уже про него самого следователь предложил, нет, приказал писать про всех и про всё, что услышит и увидит ин-те-ре-сно-е. А иначе… Он опять испугался так, что всё подписал и со всем согласился.

Дома понял: теперь он, как говорят в народе, стукач. Как с этим жить? Снова в петлю лезть?

Спустя несколько месяца нашёл работу в типографии. Взяв аванс, снял комнату в коммуналке и съехал из дворницкой, оставив Ядвиге деньги и записку со словами благодарности.

Где-то в начале пятидесятых случайно от знакомых узнал, что есть место помощника главного художника в алма-атинском театре. Этого было достаточно. Не расспрашивая ни о чём, прихватив чемодан со скудными пожитками и письмо с рекомендацией, также с разрешения Большого дома купил билет в общий вагон поезда Москва — Алма-Ата. Да ещё к Ядвиге успел забежать адрес театра оставить на случай, если отец найдётся.

— Всё, всё, Володя, мне лучше. Не суетись. Едем, едем дальше. Торопиться надо.

— Что с вами? У вас слёзы? Вам больно?

Больно. Всё время было больно, стыдно и страшно. Хотя давно никаких записок не получал и рапортов-доносов не писал.

И всё же радость была, и пришла она неожиданно. На десятый год его алма-атинской жизни получил на своё имя, но на адрес театра письмо от Ядвиги. Она писала, что в Ленинграде оставаться не может. Не климат, часто стала болеть. На родину вернуться тоже не может. Просит принять её на месяц-другой, ну и так далее.

Он тогда жил в съёмном низком белёном домике в верхней части города, среди садов. Две крохотные комнатки, кухня и веранда.

Приезду Ядвиги рад был несказанно. Усматривал в этом знак свыше.

Её взяли, хоть и с трудом, телефонисткой на ближайшую станцию. Опять же благодаря портрету дочери начальника подстанции. Работала Ядвига посменно: сутки через двое. Первое время почти и не виделись и не говорили.

Сойдясь как-то в воскресенье на тесной веранде за утренним чаем, она коротко рассказала, о чём знала…

Андрею дали пять лет лагерей. Потом, уже вернувшись, уехал куда-то… в Казахстан. Ну, теперь-то времена другие, может, и вернулся в Ленинград. Колька — так и пропал, сгинул. Очкарик-Лёвушка вежливый такой был — жив, слава богу. В пятьдесят четвёртом вернулся. Слепой только, с палочкой ходит. Преподает в художественной школе историю искусств. Ну, что удивляешься. Обе руки плохо двигаются, перебиты. Но он молодец. Это же Лёвка! Читает по этой… самой технике для слепых. Семён — на Сахалине. Да, там и остался. Женился, говорят. Откуда знаю? Андрюшка однажды ко мне приходил, проездом был, успел забежать. Про тебя расспрашивал.

Здесь на него накатила тошнота. Он стал часто-часто дышать, обливаясь мелким холодным потом. Ядвига замолчала и уставилась на него с тревогой:

— Что? Что с тобой? — в ответ он только помахал рукой, дескать, ничего страшного, продолжай дальше.

Она и продолжала:

— Представляешь, он всё время всех искал, кого нашёл, с теми переписывается. Даже там, в лагере, письма слал. А про тебя я рассказала: так, мол, и так, живёшь в Алма-Ате, всё хорошо. Знаешь, как он обрадовался. Он ведь из вас самый-самый был. Ах, да! Этот ваш сибирячек — Валька! Тоже живой. Где-то под Москвой. На заводе работает, пьёт сильно. Один раз заходил. И тоже проездом. Злой такой. От прежнего ничего не осталось. На бутылку просил. Дала. Говорю: зачем пьёшь? А он мне так горько отвечает: «Я, дорогая Ядвига, поминки справляю по тому гаду, кто нас всех сдал. Удивляюсь только одному: почему не расстреляли?!»

Теперь он её совсем плохо слышал. Боли в груди были сильными, отдавали в левую руку.

— А я ему и говорю: счастье, что не расстреляли. Да и пятьдесят третий наступил. Всех потом отпускать стали. Что ты за сердце держишься? Плохо тебе? Плохо?!

Тогда его в первый раз и забрала неотложка. Пролежал в больнице почти месяц, подлечился и успокоился. Андрей жив, Лёвка хоть и калека, но живой, Валька и он живы. И сердце отпустило, и в душе шевельнулось что-то, отдалённо напоминающее счастье. Вышел из больницы. Ушёл из театра. Начал преподавать. Пошли заказы — портреты. Там и квартиру получил на улице Шагабутдинова, где тогда селили творческих работников, в основном художников, в большом круглом доме. Позже в Союз художников Казахстана приняли и мастерскую дали в том же доме.

В середине семидесятых предложили казённую дачу, но решил не брать, а взял машину с водителем. Жили с Ядвигой закрыто. Она всё хозяйство на себя взяла. Злые языки судачили разное, поэтому и договорились, что на все посторонние интересующиеся вопросы будут говорить, что она, дескать, двоюродная сестра. Со временем всё успокоилось. Сам он ничего не вспоминал. В Ленинград ездил только два раза. По прежним местам не ходил. Никого не искал.

И вот телеграмма за долгие-долгие годы. Андрей зовёт, всех собирает. Он догадался: через Союз художников Казахстана нашёл. Зачем?

Первого следователя он хорошо запомнил. Аккуратный такой дядечка. Всё подробно расспрашивал, деталями интересовался. Кто, дескать, первый был и начал над портретами вождей смеяться? Лозунги советские охаивать, над советской властью глумиться? А про Лёвку спросил: «Не еврей ли дружок ваш?» А откуда ему знать? Дядька этот что-то всё записывал и записывал.

При второй встрече, на конспиративной квартире, расспрашивал про погибших родителей, про Самарканд, про профессора Овсянникова и директора школы. Что говорили, что читали, над чем смеялись.

От страха он честно рассказывал про всех и про всё. Не чувствуя подвоха.

Столько лет прошло, а до сих пор этот страх не отпускает. Живёт все эти годы. Случилось это в пятидесятом, сейчас — восемьдесят пятый.

«Интересно кто приедет? Наверно, кто дожил? Волноваться — не волнуюсь… Нет, пожалуй, всё же волнуюсь. Это же как возвращение. Возвращение к молодости своей, жизни своей. Грех жаловаться на теперешнюю. Но тогда… только тогда и жил!»

Проехали Актюбинск. Дорога ровная. Справа и слева степные пейзажи.

Сколько объезжено! Степи. И степи всегда разные. Знойно-жёлтые, или белые от ковыля, или покрытые мелкими сопками — холмами. А те, что с небольшими горами, с округлыми вершинами, те всё больше зелёные. Изумрудно-зелёные. Это уже на юге. Там среди сопок красиво разбросаны островки сосновых лесов. Там высокие травы. И обязательно кукушка.

В этот раз дорога тяжёлая, особенно длинная. Он решил, что вот сейчас заедет в рощицу из осин и берёзок и обязательно загадает на кукушку…

Володя включил радио. Полилась тихая музыка.

— Осталось девяносто километров. Там, ближе к Гурьеву, выедем на Макат, на главную трассу и прямиком… Адрес у вас есть? В Гурьеве куда там?

— Да, конечно, адрес в телеграмме… — он сунул руки в карманы пиджака. Потом, вспомнив, полез во внутренний, и вдруг острая боль пронзила всё его тело. Сердце как будто остановилось, а потом стало раскачиваться быстрее и быстрее, погружая его куда-то в темноту. Как в колодец.

И колодец тот был тёмный, страшный и гулкий, как труба. Но это только всего несколько секунд. Вдруг он увидел свет на дне колодца и успокоился. Свет всё приближался и приближался, пока, наконец, полностью не осветил… И он тотчас удивился. К нему навстречу, как из голубоватых облаков, по густой высокой траве бежала улыбающаяся молодая мама. За ней шёл довольный отец, в новенькой военной гимнастёрке, в которой уходил на фронт. А дальше, дальше бежали его мальчишки. Все живые и прежние. И Лёвка — зрячий, без очков и без палочки. Колька — живой, а говорили, сгинул где-то. И весёлый Валька, и Семён, даже Костя, а ещё Гришка и Борис… Они-то откуда?! Далеко, неясно, словно издалека, но всё же узнаваемо — Андрей.

Все опять вместе, рядом, и восторг так полно охватил его, так хлынул на него, словно ворота в рай распахнулись, и он закричал, как кричал в юности от распирающего и обжигающего чувства радости, и заплакал, теперь уже от счастья.

Только верной Ядвиги не было. Но он обязательно её найдёт. Как он без неё? Да и она без него. А может, она в Польшу уехала? Потом, потом найдёт и заберёт с собой…

…Через несколько часов из ближайшего районного центра добрались, наконец, обгоняя друг друга, скорая помощь и милиция. Мужчину вытащили из машины и положили на носилки, накрыв белой простынёй, как покойника.

— Больше трёх часов прошло, как сигнал поступил, — оправдывался перед милиционером смущённый врач скорой помощи. — Водитель автобуса мимо проезжал. Он-то и позвонил, что, дескать, человеку плохо. Ну, а на подстанции — вам, в милицию.

За спиной послышался чей-то голос. Тогда только обернулись на здорового и крепкого мужчину, который до прибытия помощи сидел на высоком придорожном камне, выкуривая одну сигарету за другой, и шептал:

— Такого человека потеряли! Достойного человека потеряли!