(ПОЭМА В ПРОЗЕ)

 

Баня в жизни русского человека, это больше чем баня, это судьба! Космос, полнейшая прострация от иной остальной жизни! Остров надежды и соломинка утопающего, пещера для вымирающего мамонта, куда можно уйти, укрыться, забыться и послать всё к чертовой бабушке!

 Нет, я сейчас не виду речь о той исконной русской баньке, что стоит почти у каждого на даче, и куда ходят всей семьей, и парятся постепенно, долго! Иногда даже (я знаю и о таком) до сих пор по-чёрному, когда густой и едкий дым осаждает всё и вся, и нужно быть чрезвычайно осторожным, чтобы не испачкаться!

Нет! Друзья мои! Нет! Я хочу вам рассказать об иной бане. О той обыкновенной городской бане, которую, почему-то, либо незаслуженно стесняются, либо стараются стыдливо умолчать, что ходят именно туда, а не в эту маленькую и душную сауну в служебной пристройке для внутреннего пользования. В эдакую лжебаньку с электрическими тэнами и с залётными потными девками, которых расплодилось сейчас, как саранчи. Куда обычно ходят не для того чтобы отвести душу, а «банально повеселиться» с вытекающими от сюда всевозможными вялотекущими инфекциями всех мастей и калибров.

 Я Вам хочу рассказать о той бане, куда я хожу, сам и куда годами, раз, а то и два раза в неделю приходят такие же мужики страждущие не только по чистому телу, но и по душевному равновесию.

 Правда, времена меняются, и вот уже и телевизор повесили над головами отдыхающих, и иногда забегают непонятные субъекты с целью банальной помывки, ну там командировочные или басурмане, спустившиеся с гор, лишь для того, чтобы привести в наш городок мандаринов да грецких орехов. Что ж, на это я, друзья мои, смотрю философски, на то она и городская баня, чтобы пришел человек, заплатил сто восемьдесят рублей и помылся, (сам был таков, сам грешен). Но это далеко не главное, это та назойливая муха, с которой лучше смериться сразу и не обращать никакого внимания, себе же дороже будет...

Итак, как правило, в воскресный день часов эдак в одиннадцать, когда ты уже можешь продрать глаза после куролесья предвыходной пятницы и бессонной, часиков до трёх, интернетовской ночи, не спеша, собираешь не хитрые свои пожитки: термос с душистым и приготовленный по бабушкиному рецепту чаем; спитой кофе для чистки кожи, который ты заваривал всю неделю, кажется лишь для этого торжественного момента; яблоки, которые, слава богу, теперь можно купить круглый год; разумеется, сандалии, банную шляпу, варежки, подпопник и главное – ковш!!! О! Это нечто! Подлинное произведение искусства! Двухколенный, раскладной с откидной ручкой, со стальным нержавеющим черпаком на полтора литра и держалом в рабочем состоянии на метр, обтянутым толстой коровьей кожей и испытанный в духовке у себя на кухне – залог того, что баня состоится при любой погоде!

Остается последний штрих – веник, который ты еще вчера с вечера замочил в ледяной воде, и теперь он пахнет так, как будто бы его только что срезали с плакучей березы, в последних числах июля.

Кажется, всё готово и можно собираться в путь.

Заветные всепогодные джинсы, вязаная шапочка, поеденный молью свитер, пуховик, видавшие виды кроссовки – вещи, в которые ты облачаешься, кажется, к делу не относятся, хотя они и хранятся исключительно для похода в баню, но это всего лишь прелюдия.

Итак, ты выходишь; садишься в городской автобус и под удивленные и смешливые взоры пассажиров, которые не без интереса смотрят на не поместившейся в рюкзак черпак банного ковша, весь таешь в предвкушении предстоящего, того заветного момента, о котором ты мечтал, начиная со вторника.

 Но вот, не доезжая до остановки, ты громко, на весь салон, и, как бы объясняя окружающим, куда ты едешь и зачем такой ковш, торжественно просишь водителя: «У поворота на городскую баню, пожалуйста!»; или: « У баньки тормозни!»; или молчишь, потому, как водитель тебя знает, сам с тобой не раз парился и, остановив там, где нужно, смотрит на тебя глазами полными тоски и не взяв денег, желает тебе: «Легкого пара…!»

До бани еще метров сто. Восемьдесят. Шестьдесят. Ты с легкой завистью наблюдаешь за идущими на встречу, теми, кто уже напарился, и твои ноги непроизвольно ускоряют шаг. Тридцать. Десять. Неужели?!! Всё, ты у цели!!!

Тебя встречает всегда жизнерадостная тётка-кассир, и, принимая деньги, сообщает, что народа сегодня не очень-то и много. Ты её слушаешь краем уха, тебе так не терпится туда, где запах распаренных веников и пара, что, не выдержав, ты кидаешь ей через плечо, чтобы она передала билет банщику и спешишь по ступенькам наверх.

Народу действительно немного. Кто-то уже напарился до исступления и собирается уйти; кто-то, как и ты, только что пришел; а кто-то, кажется, здесь имеет постоянную прописку, потому как, в любое время, когда бы ты ни пришел, они всегда тут, они в завсегдатае, любители пара, пива и веселой компании.

Поздоровавшись со знакомыми за руку, (а знакомые – это почти все), и пожелав всем «Легкого пара!», ты, наконец-то разоблачаешься, надеваешь щегольскую банную шляпу, сандалии и, взяв свой легендарный ковш, заходишь в помывочную.

Тут главное отыскать свободный тазик, и занять гранитную лавку получше.

Затем ты окатываешь облюбованное местечко несколько раз кипятком, далее опускаешь свой заранее приготовленный веник в теплую воду, (температуру которой непременно проверяешь локтем), после чего завариваешь принесенные с собой сухие листья хрена кипятком и впервые заходишь в парную. Это настоящая разведка боем.

Очень редко бывает такое, чтобы парная оказалась пустой. Обычно в ней человека четыре, и два из них непременно парятся.

 «Лёгкого пара!» - радостно и как пароль произносишь ты, взбираешься по крутому пологу во влажную и обжигающую температуру, занимаешь свободное местечко и дышишь!

Кто-то, вот-вот до тебя поддал «Пихтой». (Пихтовой настойкой, которую, очевидно купил в аптеке.) Но это не то, чувствуется привкус химии, и ты выходишь, чтобы вернуться в парную со своим ковшом и тазиком, в котором уже успел распариться и завариться хрен.

 Ты открываешь топку. «Господи! Благослови! Помоги и дай нам хорошего пара!» - И перекрестившись, вводишь ковш в самую её глубину, так, чтобы можно было ухватиться только за краешек ручки. Буффффф…. Пшшшшш…. Буффффф… Тссссс…. Мгновение, и бодрящий хреновый лист заполняет уже собой всё пространство, вытесняя иное искусственное, насыщая воздух своей природной благостностью.

«В парной запах хрена, яко запах ладана в Храме» - любил говаривать мой духовник, и как же он был прав, потому как у неподготовленного человека сидящего в парилке с православным крестом, и, впервые ощутившего на себе эту вот благодать, нет-нет, да и слетит с губ грязное ругательство. Сквернослова тут же одернут и снисходительно добавят: «Это из тебя, браток, нечистый выходит!»…

Я же не унимаюсь и продолжаю поддавать еще и еще…. На верху слышны возгласы недовольства и оханья, нарекания меня злодеем, и, наконец, топот торопливых ног, хозяева которых, не выдержав испытание температурой, выскакивают из царства пара, чтобы с гиканьем и с разлетающимися брызгами нырнуть в леденящий душу бассейн.

Но вот топка закрыта, и можно вволю насладиться обжигающим очарованием русского пара. Тех, кто осмелился остаться, пар прибил к самому полу. Ты же, кажется, пытаешься достать потолка, так тебе хорошо.

Но вот и ты замираешь, потому что пар, пропитанный непередаваемым запахом хрена, отдаленно напоминающего собой нечто среднее между душистой корочкой свежеиспеченного деревенского хлеба и ядреного забродившего кваса, потихоньку начинает осаждаться.

Наконец ты ухаешь и выскакиваешь из парной, лишь для того, чтобы облиться непременно семью ушатами охлаждающей воды и вернуться назад, но уже с веником.

Пар уже осел на столько, что можно париться.

Приступаешь ты с ног, с самых ступней, то, поглаживая, то, похлестывая, а то и просто водя мягкой и лижущей тебя листвой березового целителя. Затем, поднимаясь, все выше и выше, начинаешь уже всерьез и со знанием дела обхлестывать свои бока, спину, живот и, наконец, шею.

 Спустя час, изнеможенный, как труженик после ратного труда, ты уже сидишь около открытого окна в комнате отдыха с красными от лопнувших сосудиков глазами и «дымишься». «Дымишься» всем разгоряченным пурпурным телом от ступней до ушей, как правило, минут двадцать, а то и все тридцать, постепенно и незаметно остывая. Тебе так хорошо, что кажется, с этим вот исходящим из тебя паром уходят все твои проблемы и несчастья, и так тебе легко и хорошо дышится! 

 Спасительный чай утоляет, кажется, безграничную жажду и ты, распластанный и изнеможенный ловишь себя на том, как же это тонко подмечено, что «у русского народа даже в счастье непременно есть часть страдания, иначе счастье его для него неполно». О! Федор Михайлович!

 Такие вот сокровенные мысли приходят к тебе после физической экзекуции над этим бренным телом, и ты воистину думаешь о том, что душа бессмертна; что парить ей и парить, преодолевая боль физического несовершенства, страдания и унижения!

 И еще, наблюдая за такими же распластанными по лавкам мужикам, думаешь ещё о том, что русский действительно долго запрягает; что загнанный судьбой в эту обыкновенную городскую баньку наш мужик лучше и чище, нежели про него думают. Потому как болит сердце у него за судьбу России. И даже сквозь пьяный угар, напарившийся и доведший себя почти до исступления, говорит он с товарищем не о своей мизерной зарплате и о давно опостылевшей жене, но о Родине, которую ему нестерпимо жалко! Говорит за тем, чтобы хоть кому-то высказаться, напариться, увы напиться, чтобы забыться и уйти домой пьяным и счастливым оттого, что не один он таков, что есть еще остров надежды для души русской, соломинка утопающего; что после Храма, первая она на счету, обыкновенная городская баня, сто восемьдесят рублей и всё удовольствие!