Каждый наш день в Нише был счастливым...

Начинаться он мог по-разному. Изредка опрокидывался на крышу дождь ведром. Барабанил по черепице, а казалось - по голове, потому что рядом совсем крыша. Под самым уже небом жили, на последнем этаже. Мансарда в квартире-дуплексе, скошенные оконца. Всей мебели у нас - широкая, можно сказать, царская кровать, огромный, на всю стену, шкаф. Две тумбочки, ковер на полу. Все, да большего и не надо.

Реже дождь мог зарядить надолго, проливался монотонно, очень нудно. Тим-дам, тим-бам, тим-пам, спать не дам...

Чаще заглядывало солнце в окошко на крыше. Вдруг взрывалось в глазах ослепительным блеском, настаивая на пробуждении.

И голуби, бессовестные голуби! Могу поклясться, они начинали свою возню назло нам. Шуршали по крыше. Нежное что-то, дрожащее такое ворковали, приветствуя друг друга. Там, где устроилась Машка, у стены у самой, был один поганец, который натурально урчал, иногда же низкие, глухие звуки, издаваемые им, были похожи на старческое ворчание. Его конкурент на другой стороне, той, что ко мне поближе, постанывал, наводя меня на вполне понятные утренние мысли. Только ко сну они отношения уже не имели...

Каждый день и впрямь был счастливым. Мы наслаждались невероятной длины отпуском. Вот уж год я не вставал с утра пораньше, чтоб бежать в здание, расположенное напротив самого Кремля. Не ходил по красной ковровой дорожке, не говорил разные слова, пустые и ненужные, не подписывал бумажки. Не ощущал бессмысленности существования. Дождь, стучащий по крыше, быть может, был скучен кому-то. Я же мог лишь поначалу сердиться, что разбудил; но скучна его музыка мне не была. Все равно же просыпаться, новый день настал. Сейчас увижу, как Машка приоткроет один глаз, потом другой, как обычно, как вздохнет, поморгает сонно. И спрошу:

- Ты как?

А она улыбнется. Потому что ей тоже не надо бежать на работу, строчить протоколы врачебных заключений. Не надо встречаться с бедой людской, с болезнями. Со смертью, что подстерегает всех нас, но то когда еще будет; а она, моя жена, будучи на "передовой", могла бы встретить в любой из дней. Взглянула на экран, где снимок, и встретилась с бедой вплотную: опухоль...

Мы расстались с Москвой и работой по обоюдному согласию. Но все еще не привыкли к той свободе, которую это решение принесло.

Не привыкли к тому, что можно проснуться утром вместе. Полежать молча, прижимаясь друг к другу, каждой клеточкой тела ощущая возрождающуюся былую близость. Никуда не спешить, не рваться. В распахнутое окно залетают запахи ванили, корицы, расплавленного сыра. Ниш проснулся давно, он трудяга. С четырех часов утра уже варят, пекут, готовят. Мы - блаженные лентяи, гости Ниша, его баловни, и это ради нас он работает с ночи. Должны же мы позавтракать и вовремя, и вкусно!

Откуда-то издалека несется звон колоколов. Должно быть, от церкви Константина и Елены. Или от парка Чаир, там тоже невдалеке церковь, все никак не дойдем до нее. В Нише их много. Утренний перезвон церковных колоколов, если вплетен в музыку дождя, то звучит как симфония. Симфония блаженства, условного ничегонеделания, нашей близости там, где нас никто не знает, где мы затеряны в чужой жизни, в чужой стране.

А вот это не так, неверно. Сербия нам не чужая...

***

- Мы едем завтра, - сказала жена категорическим тоном, но во взгляде, брошенном на меня, была просьба. Это примирило меня с тоном. Но отнюдь не с тем обстоятельством, что ехать надо. Я только рукой махнул в ответ. Ехать надо. Все равно не отступится. Горный Адровац, деревушка в сорока километрах от Ниша. Там русская церковь. Русская церковь в Сербии. Вычитала в интернете, искательница приключений. Мы, русские в Сербии, поедем в нашу церковь. Я обещал. У меня, правда, как у русского, есть годика три в запасе, я ей вот только на этой неделе пообещал поездку. Но попробуй, скажи это сейчас...

***

День выдался солнечный. Небо над головой синее, без единого пятнышка. Сплошной голубой ковер, как и обещали синоптики-предатели. Я же мечтал о дожде, опрокинувшемся на крышу как из ведра, осень ведь, пора. В Москве вот снег уже первый.

У первой же "пекары" по дороге, то есть пекарни, остановились. Надпись заинтриговала. "Мекике пола метра". Что бы эти полметра ни значили, они мне понравились. Пекарня, в которой пекут нечто по полметра.

"Нечто" оказалось тестом. Тесто, как наше для пирожков с картошкой, тех, что пекут в масле. Или для пончиков. Заспорили с Маней.

- Оно пустое, - утверждал я. Просто поджаренное тесто.

- А зачем им оно? Пятьдесят сантиметров пустого теста? Как его есть? Зачем?

Славянское ухо девушки, что смотрела на нас тревожно, с вопросом в глазах, уловило в речи знакомое.

- Празна тест, празна, - закивала нам она. И стала выкладывать обещанные полметра в бумажные пакеты.

Праздное, значит, тесто-то. У нас праздными бывают люди, а тесто - пустое. Праздный и пустой. Это синонимы? Не совсем, наверное. Но точно схвачено. Родство несомненное в смысле слов.

- Куда идеш? - спросила девушка, обрадованная тем, что раннее утро увенчалось щедрыми клиентами (мы ведь на дорожку еще и буреков у нее взяли).

Мы взглянули с Маней друг на друга, улыбнулись. Прозвучало это торжественно, прямо как: "Камо грядеши "...

Кто же знает, куда мы едем. Мы и сами, бродяги, не знаем. Вот залезем сейчас на высокое сиденье джипа, который гордо зовется "Террахан", утопим педаль, и полетим, понесемся куда глаза глядят!

А пока едим пустое или праздное тесто. Боже, как же это вкусно: горячее пирожковое тесто с молодым сербским сыром.

Осень. Золото деревьев по краям дороги, и кроваво-красные заросли шиповника с облетевшей листвой. Пахнет дымком многочисленных в Сербии коптилен. Копны сена, уложенные по-европейски, поверх блоков металлическая сеть. Пролетает мимо нас крестьянская Сербия, кричат что-то вслед ребятишки. Поднеся руку козырьком к глазам, смотрят вслед женщины в черных платках и черных же одеяниях. Город далеко позади...

***

Поплутали мы по пустынному Адровацу. Навигатор довез нас до центра, объявил, что мы прибыли в пункт назначения. На этом счел свои функции исчерпанными. Мне показалось, что девушка, живущая в нем, облегченно вздохнула...

Я, по мужскому обыкновению, не стал расспрашивать никого из тех, кто был на площади. Поехал по наитию, куда глаза глядят. И без того повышенное внимание сельчан к громоздкой машине, к нам, явно чужим и таким пестрым, разодетым, смущало. Остановись, расспроси, уточни, что ты иностранец, русский, послушай цоканье языком, вслушайся в незнакомую речь, да поди еще пойми, что скажут...

Житель мегаполиса во мне протестовал. Да и невелик ведь Адровац, неужели не отыщем церковь?

Однако не отыскали. Вроде проехали селение вдоль и поперек, даже дважды.

Маня фыркала, но не насмешничала вслух. Она усвоила советы психологов: мужчина расценивает прилюдное обращение за помощью как поражение свое. В таком сугубо мужском деле, каким является нахождение дороги, к примеру, или охота.

Указаний не давала: по опыту, насчитывающему лет этак тридцать совместной жизни, покажет ведь наоборот, в диаметрально противоположную сторону. Я был бы уже не против, пусть скажет, а я возьму да поеду в другом направлении...

В конце концов, остановился возле одного из дворов, где за оградой из кольев немолодая женщина собирала яблоки. Нерослое дерево с круглой кроной было усыпано ими, красными, кругленькими, такими праздничными на бедном крестьянском дворе.

Я вышел, поздоровался, спросил дорогу к русской церкви.

- Добар дан, - ответила она. И подарила улыбку из-под платка, надвинутого по самые карие очи; стало очевидно, что совсем не старуха.

Она махнула рукой в сторону от дома.

- Тамо, на врху. Граф Вронский...

- Шта е то? - послышался мужской голос из дома.

- Руска брача, - отвечала она. - Потражите Руске цркве...

Я поблагодарил ее, в глубокой задумчивости уселся за руль.

Было приятно, конечно, что мы, ищущие русскую церковь, приходимся "русскими братьями" этой молодой женщине. Но мысли мои были не об этом. "Граф Вронский", - сказала она, кажется...

Мы искали русскую церковь Святой Троицы в Адроваце. Это не удивило меня, хотя ни я, ни жена к воцерковленным христианам не относимся. Но в каждой стране, где мы бывали, в каждом уголке земном мы приходили во Храм. Зачем?

Я не спрашивал у Маши, зачем это ей. Так повелось. Про себя знаю: искал в каждом из них укромный уголок, чтоб присесть и подумать. Искал тишины, покоя. Я не хотел говорить с Неведомым, скорее, помолчать на пару. Жена говорила с Ним, я знаю. А мне не удавалось никогда. Но наше взаимное молчание я ценил; потому прятался в больших храмах вечно где-то у дальней иконы, в углу.

Но она же, Маша, не просто церковь искала. И отнюдь не по национальному признаку. "Граф Вронский", это многое мне сказало.

Прежде чем завести машину, взглянул на Машу. Догадалась, конечно, что я понял. Блестит повлажневшими глазами, высунула язык: "Ага! Дошло, наконец?".

Я люблю историю. И я не хотел ехать в Горни Адровац. Потому что все эти дни в каком-то угаре, дурмане, что ли, жил в Риме времен Калигулы. Последние главы длинного романа, надо прощаться с человеком, жизнь которого узнал, кажется, лучше, чем свою, писать про то, как он умер. Это трудно, ставить точку в семилетнем труде. Это трудно, убить человека, который стал дорог.

Но это необходимо, и даже уже внутри себя, глубоко, хочется, что ни говори. Нельзя же быть вечно "беременным" одною мыслью. Пора закончить, отбросить и забыть.

Но именно потому, что я люблю историю, я догадался. Мы ехали к Николаю Раевскому, герою сербской войны. Той самой войны, что позднее поставила точку в многовековом подчинении Сербии Османской империи турок...

***

"Мемориальная церковь Святой Троицы воздвигнута на месте гибели русского полковника графа Н.Н. Раевского добровольца в освободительной войне 1876 г. на средства его семьи. Памятник находится под защитой государства", - гласила надпись. Без знаков препинания, привожу, как есть.

Липовая аллея, ведущая к церкви, изрядно поредела уже, осень ведь. Ветви устремлялись к небу, чертя воздух черными штрихами. Листья зашуршали под ногами, когда мы пошли по аллее к церкви. Калитка открыта, никого вокруг. Тишина невероятная, почти абсолютная; порывы ветерка иногда перемешивают листья, но этот шорох едва слышен. Церковь на вершине холма, справа красиво ложится к ногам округа, видна¸ как на ладони. Холмы еще зелены, да и вокруг церкви трава, овцы пасутся совсем рядом, временами доносит ветер до уха звон колокольчика, нежнейший звон, едва слышный.

Церковь на фоне голубого неба и зелени округи смотрится красно-розовым, почти веселым пятном. Однокупольная, в византийском стиле, в полоску...

Мы подошли к маленькому каменному кресту-памятнику у церкви. Прочли надпись на сербском. О том, что русский полковник Николай Раевский был убит турками на этом месте 20 августа 1876 года...

Я взялся за ручку двери, будучи убежден, что она закрыта. Мемориальная церковь в обычном сербском селе, будний день, еще до полудня как минимум час...

Тяжелая дверь распахнулась на удивление легко. И мы вошли. Никого здесь не было, пусто. Только много фресок на стенах, картин и подсвечников.

Наверно, это было неправильно, недопустимо. Но я присел на ступеньки, ведущие к алтарю, не найдя скамьи. Маша бродила от стены к стене, проникаясь. Пару раз щелкнула аппаратом, я пригрозил ей пальцем: опять! Папарацци, уймись уже, ведь не музей же, и если нет запрещающей надписи при входе, так только потому, что тебя, безобразницу, тут просто не ждали!

Огляделся по сторонам. Несмотря на малые размеры, все кажется величественным. Золото и пурпур, и царственный, распадающийся на радугу свет из оконец под крышей - на мраморе, на красной дорожке...

Конечно, это истинно русская церковь. Не поймите меня превратно. Я проехал Болгарию и Сербию вдоль и поперек. Я видел много храмов и церквей, касался многих стен, зажигал свечи у многих икон. И Россию я, бывший чиновник, объездил всю. Не было места, где бы я не зашел в Храм, чтобы подумать. Чтобы послушать особую тишину, тишину, где царит Неведомое.

В Сербии и Болгарии удивляли меня голые белые стены, в милой, бедной, многострадальной Сербии еще и изувеченные, покрытые ударами сабель или горевшие...

Русская церковь, построенная на деньги семьи Раевских, тоже знавала трудные времена. Но как только, так сразу: поднималась и украшалась. Возвращала былое великолепие, позолоту, блеск. И сейчас она отмыта, очищена, блестит, поражает.

Но не только в этом разница, кто спорит, страна наша богаче, верно, значит, ей и строить, и белить, и золотить...

Но в том внутреннем смысле, который придает моя родина строительству и украшению церквей. Сюда не только лучшее несут. Здесь люди отражаются от стен. Каждая несет свой смысл. Тот, кто знает, как знает водитель дорожные знаки, тот прочтет, чтоб не заблудиться. А не прочтет, так сердцем угадает...

Эскизы к фрескам на стенах рисовал сам Васнецов. Я видел здесь "Крещение Руси", копию фрески (и картины) художника; оригинал я когда-то смотрел в Киеве, в Печорской лавре. От золотой вышивки одежд Владимира отражался солнечный свет, струящийся с небес. Поверьте, Владимир светился...

Александр Невский смотрел на меня со стены, очень внимательно, изучающе.

Некий сербский святой, держа в руках собственную голову, пронзал мне сердце взглядом своим вдвойне.

Лазарь сербский ? Который пленен, изрублен, обезглавлен, последний независимый правитель Сербии. Или Иоанн-Владимир , сам привезший свою отрубленную голову в церковь: "В руце Твои, Господи, предаю дух мой". Лично я ждал бы на стене в пару с Александром святого Савву Сербского , да не припомню, чтоб святой был связан как-то с отрубленною головой. Жаль, но я не знаю, кто это.

Машкины мысли текли в том же направлении, по-видимому. И склонялась она именно к Лазарю. Потому что процитировала песню о погибели царства Сербского:

- Милый Боже, как же поступить мне, и какому прилепиться царству... Если ныне выберу я царство, выберу я царствие земное, краткое есть царствие земное, небесное ж царство будет вечно ...

Да, Видовдан , Видовдан сербский. Как сербы поют, "куда б я не пошел, опять сюда вернусь, никто из души моей не может вырвать Косово"! С некоторых пор, с тех самых, как стали жить в Сербии с Машей, у нас это тоже важная тема. И долгих разговоров, и долгих размышлений. С кем поведешься, как говорится?!

На день святого Вита, повелителя гроз, пришлась однажды битва в Косово. Битва, на которой полегли все сербские воины во главе с правителем Лазарем. А могло быть по-другому. Накануне битвы получил Лазарь письмо, принесенное ангелом Божьим. В котором предлагался выбор, и нелегкий. В завтрашнем бою он одолеет турок, если предпочтет Земное царство, и будет побежден и погибнет, если выберет Царство Небесное. Лазарь выбрал Небесное - и на следующий день проиграл сражение, потерял жизнь.

Не помогло сербам и геройство Милоша Обилича . Парень притворился перебежчиком, и заколол султана Мурада Первого в его шатре кинжалом, погиб и сам. Но турки - они враги настоящие, достойные враги. Баязид, сын Мурада, повел войска на сербов, и остались сербы мертвыми на Косовом поле.

С тех самых пор много веков лежала Сербия под турками. А сербы в день святого Вита до сих пор жгут костры. И не поют, и не празднуют, и не веселятся в этот день. Да что сербы, кукушки в лесах сербских не кукуют в Видовдан! И в глухую ночь накануне Видовдана реки сербские краснеют от крови, потому что много ее пролилось когда-то на поле Косовом. Пятьсот лет османского плена. Пятьсот лет страданий, крови и боли. Говорят, если голову Лазаря вернут турки, и изуродованное, хранимое сербами тело соединится с нею, восстанет и Сербия, и станет едина, сильна, а пока... А пока мы с Маней перебираем в памяти страшные сербские сказки.

Полковник Раевский тоже присутствовал здесь, в церкви, портретом на стене, быть может, не по церковному праву: не был причислен к лику святых, да и впрямь, куда ему: полковник-то в отставке, ополченец по зову сердца. Даже в день гибели своей гусарствовал, ел свой завтрак на травке под пулями. Прямо мушкетер! Бравада знакомая.

Не по церковному установлению, но на своем месте он был. И спрашивал с каждого входящего по праву: вы-то здесь зачем?

Мы взяли свечи, сколько в руку попалось каждому, оставив деньги за них, сколько не жалко: так принято в сербских церквях. И поставили их в память ушедших.

- За русского полковника Николая Николаевича Раевского, помяни, Господи, душу усопшего раба Твоего, прости ему все согрешения его, вольные и невольные, совершенные словом или делом, ведением или неведением...

- За всех сербов, которые полегли в день битвы на Косовом поле. Вняв зову Лазаря: "Кто есть серб и сербского рода, но на Косово, на бой не пришел он...проклято его всяко колено!". Нет человека, который живет и не согрешит, но вмени великие дела, ими совершенные, за искреннюю веру в Тебя - и прости им...

- За всех тех, кто не пожалел жизни своей во имя Отечества, в прошлом, настоящем и будущем. Вот за них, этих мальчиков на фотографиях, ушедших из этого края снова! В Косово! В наши дни! И вновь не вернувшихся! Господи, на все воля твоя...

***

Чего только в утробе "Террахана" нет. Нашлось и большое старое одеяло. Я кинул его на травку невдалеке от памятника, возле стола и скамей, что стояли над обрывом. Прилегли с Маней, но по дурацкой привычке жителей мегаполиса недолго смотрели в высокое синее небо, не стали считать и облака, вдруг ниоткуда возникшие. Я открыл страницу "Википедии" на Николае Николаевиче Раевском. Машка довольно засопела над левым моим плечом: уткнулась в экран планшета, ей тоже интересно. Как без гаджетов жили еще этак лет двадцать назад? С трудом верится. Но знаю точно, это было. Больше того, помнится, был даже такой рекламный слоган, и развешен по Москве повсеместно: "Что такое точка. ру?". А я тогда не знал ответа, и Машка не знала. Сын первым выяснил, давно уж это было...

Минут через десять Маша выдала все, что пробежала в интернете глазами, в одной длинной тираде:

- Внук того самого Раевского, героя войны. Дед брал Париж, был его комендантом; Пушкин с отцом дружил, да дружбой гордился! Наш-то Раевский - внучатый племянник Денису Давыдову, по материнской линии праправнук Ломоносова, дальний родственник светлейшего князя Потемкина. Да, в конце концов, и Петру Первому не чужой! Ученик Грановского, Московский университет закончил, физико-математический факультет! Писатель. Славянофил, которого Аксаков за статьи хвалил. Да ему бы и делать ничего по жизни не надо, знай, почивай на лаврах родственных. Лека, ну скажи мне, чего человеку надобно было? Лейб-гвардии Гусарский Его Величества полк, потом и вовсе командующий эскадроном Его Величества! Ладно, штабным быть не хотел и с виду только важным, прислуживаться не хотел, служить пошел, подполковником в Туркестан! Уж и в отставке, полковник, а в Сербию, добровольцем! Зачем?

Знать бы, зачем. Зачем мы с тобою тут, женщина моя любимая, чего ищем в этой стороне? У нас своих мало церквей на родной земле, или нет у нас с тобою крыши над головой в Подмосковье? Или работа у нас с тобой была худая, ни денег, ни удовлетворения, скажи-ка мне. Так ведь нет же! И у Раевского много чего было, да чего-то ему не хватало...

Если верить сербам, а они этой легенды держатся, то Раевский - прототип графа Алексея Вронского. Того самого, который герой Льва Николаевича Толстого. И значит, женщиной его была... Анна Каренина. Вернее, прототип героини.

Да можно ли верить легендам, не знаю. Неужто вечное это проецирование себя и других людей в мир романов, повестей, рассказов - хоть на четверть, но - правда? Но ведь я сам так и поступаю! Допустим, что так. Если некому молиться за тебя, потому что женщина твоя гибнет под колесами поезда, по твоей вине, и на душе холодно и пусто, так что же, и погибнуть не страшно. Как оно все же - к чужой жене за своей бедой ходить - отзывается в судьбе. "Не желай жены ближнего твоего, и не желай дома ближнего твоего, ни поля его, ни раба его, ни рабы его, ни вола его, ни осла его, ни всего, что есть у ближнего твоего..."

Чем больше я думал о судьбе Раевского, тем отчетливей всплывал в памяти образ гениального, но почему-то мною не любимого нашего поэта. А потом я чуть ли не явственно услышал строки, ставшие панегириком собственной судьбе Лермонтова:

Белеет парус одинокой

В тумане моря голубом!

Что ищет он в стране далекой?

Что кинул он в краю родном?..

Что-то (или кто-то) вернуло меня в реальную жизнь, и я заорал:

- Ах ты, овца!

Машка возмущенно хлопнула меня по плечу. Зря, между прочим, не ее я имел в виду. А именно что овцу. Стадо, пока мы лежали, перебралось к церкви поближе, травка тут сочная, зеленая. Заблудшая овца, одна из стада, подойдя ко мне поближе, пыталась жевать мою руку. Просила чего-то, соли, что ли? Совсем как собака, и руку хозяйскую, подающую, знает. Губы мягкие, ласково тычется в ладонь.

- Ладно, Машка. Ты не овца, овца не ты. И я не баран, как будто думать умею. Вряд ли Раевский из-за любви потерянной погиб, от осознания вины. В той части, что уехал и погиб на балканской войне, возможно, и был прототипом героя Льва Николаевича. Так времена были такие, Раевского ли имел в виду Толстой, иль кого другого, а добровольцев русских в Сербии было немало. А насчет любви, это - нет.

Маша, подумав, кивнула головой.

- От большой любви остается в истории след. Никуда она не исчезает. А о Раевском в этом смысле - ни слова. Где учился и как, с кем дружил, кто родня, где воевал, все знаем. А о женщине в его судьбе ничего и нигде. Так не может быть.

И впрямь не может. Мне не впервой писать о личности исторической; начнешь искать материалы, и если она была, самая главная в жизни женщина, то обязательно будет рядом. Раньше, позже возникнет, может, исчезнет потом, но будет.

У Раевского Николая Николаевича вот такой, главной, единственной, - ее нет. Есть мать, которая любит сына до сумасшествия. Анна Михайловна Бороздина, в замужестве Раевская, вдова (Николенька осиротел в свои четыре года), для которой ее сыновья единственный свет в окне, ради них она живет и дышит...

***

- А секретная миссия? Он же, Раевский, не впервой на Балканах. Сербским владеет прекрасно. И помнишь записку его докладную?

- Какую записку, Машуль? Я что-то проспал?

- Нет, не проспал. Ты ходил за солью для своей прекрасной леди.

Я действительно искал соль для овцы; да я и нашел ее на столе. Она сложилась в глыбу от сырости, и, пожалуй, не годилась для еды людям, но моя новая знакомая была рада донельзя лакомству. Я, по-видимому, оправдал ее ожидания полностью, а вот Машкины - нет. Что-то она успела прочесть без меня, а теперь торжествовала, видя мою растерянность. Сжалившись, прочла торжественно: "Полковник Николай Раевский, послуживший прототипом графа Вронского, задолго до своей героической гибели в 1876 г. побывал на Балканах с секретной миссией для подготовки восстания против турок".

Я пробежал статью глазами, поскольку Маша милостиво отдала мне планшет. "Дуэль, газета борьбы общественных идей, - для тех, кто любит думать", от 26 июня 2001года. Интересно; я подумать еще никогда не отказывался.

"Действия Николая Раевского глубоко осознанны и продуманны. Еще в 1867 г. он, тогда еще молодой штабс-ротмистр, подготовил "Проект организации восстания на Балканском полуострове". В архивах был найден еще один доклад, подготовленный Раевским для МИД России в том же году - "О необходимости посылки русских офицеров в Турцию для помощи славянам в борьбе против турок". В преддверии всеми ожидаемого "всеобщего восстания христиан против мусульманских властителей" он предлагал направить в Сербию и другие славянские земли под турецким игом несколько десятков опытных офицеров для "обучения и начальствования сербскими войсками и ополченцами в предстоящую народную войну". Чтобы не навредить высшим интересам России, предлагалось направлять офицеров в отставке или добровольцев, которые бы временно оставляли военную службу. Секретная миссия Раевского была согласована с лидером Московского славянского комитета Аксаковым, который находился в прямой связи с сербским князем Михаилом Обреновичем и его премьером Илией Гарашаниным , готовившими общебалканское восстание против турок. Раевский побывал в Бухаресте, где установил связь с болгарской "Добродетельной дружиной". Был он и в Константинополе, где тоже устанавливал нужные контакты. По итогам этой части поездки и появился "Проект организации восстания", предназначенный для российского посла в Турции. Восстание он предлагал начать в Болгарии путем образования партизанских отрядов в горах и лесах. Постепенно пламя восстания должно было перекинуться в Сербию, Черногорию и другие славянские страны. Роль катализатора Раевский отводил черногорцам, "прирожденным воинам, имеющим опыт повстанческой борьбы с турками". После Константинополя Раевский посетил Сербию и Боснию, инспектировал сербские части, разработал план реформирования сербской конницы. В 1867 г. поднять восстание не удалось...".

- Опять конспирология, Манюнь, уволь! Готовил восстание, да что-то плохо готовил. Если я правильно помню, все восстание закончилось роспуском первого Болгарского легиона. Три месяца болгары легион собирали, да по первому приказу распустили. Там и Гарашанина от дела отстранили. А Михаила Обреновича, тот еще был конспиратор и предводитель восстания, на пару с любовницей расстрелял какой-то убийца, тем и кончилось все.

Ох, зря я это. Маша загорелась. Начался полет фантазии. Вам и не снилось.

В три минуты практически она нарисовала целый роман, рассказала от корки до корки.

И был в том романе замечательный образ Горчакова, последнего русского канцлера. Вот он, "питомец мод, большого света друг, обычаев блестящих наблюдатель" , получает от некоего штабс-ротмистра Раевского докладную записку о том, что следует готовить русских офицеров в отставке, чтоб возглавили сербское восстание, которое должно перерасти в балканское. Горчаков безмерно рад, потому что он и сам давно... нет, не так давно, он же после Крымской войны Россию принял на руки?

- Да, Маша. Положение было, просто не бей лежачего. Горчаков возглавил МИД, и тогда же европейским странам направил депешу, что Россия будет воздерживаться от участия в европейских делах, пусть не жалеют, не зовут, не плачут... Нам море Черное закрыли, и южную Бессарабию оторвали, запретили сербам помогать. Он тогда сказал свою знаменитую фразу: "Все говорят, Россия сердится. Нет, Россия не сердится, она сосредотачивается". Только вот, золото мое, Горчакову получить докладную от "некоего" Раевского невозможно. Раевские - это ведь даже не Ивановы, Петровы, Сидоровы. Да кто ж их не знал по тем временам? Да, может быть, тот Горчаков, который тебе канцлер, светлейшей князь и самый знаменитый лицеист после Пушкина, его, Николеньки Раевского, колыбель качал? Они же все родня и знакомцы, Маш...

- Не придирайся, - сверкая глазами, ответствовала жена. - Это частности. Но ты представляешь, как он рад, что нашел единомышленника, да еще такого. И вот он его спрашивает: поедешь сам-то в Сербию... Он же, Горчаков, к тому времени уже заявил, что мы выходим из состояния сосредоточенности, и даже призвал помочь христианским народам, что находятся под властью турок. И вот тебе - готовый резидент, да еще такой. И сербский-то знает, и военный, что называется, от сохи, и вообще умница...

- Да то-то и оно, Маня. Кому такой резидент нужен, который всему миру знаком. От него же головная боль одна, его беречь надо, он представитель фамилии, которой и Горчаков не указ! Горчакову службисты нужны, работники, а не гусары! И потом, ты же читала биографию Раевского. Он что, об одних турках пишет? Он о хлопке пишет, о виноградарстве, о славянском вопросе, о том, что мусульманские правители Туркестана - те еще поданные, и только с позиций силы понимают разговор... Он всю жизнь галопом по Европам; дед его волей судьбы и своею волей делал дело, а внук... талантлив, умен, да, но не мастер. Что не мастер, то не мастер, он просто прыгал от нечего делать, даже до генерала не дорос, как дед и отец. Много денег, славы много, но не своей. Он себя не нашел. Тот, кто задумывает восстания, тот становится известен, даже в случае неудачи, потому что он их осуществляет. А этот... ну, не тянет он на того, кому под силу основать Новороссийск. Не дотянул он до отца и деда...

Словом, дуэт у нас не сложился. Маша надулась, обиженная на то, что загубил ее потрясающую идею романа из русской истории. А у меня в голове промелькнуло продолжение стиха:

Играют волны - ветер свищет,

И мачта гнется и скрыпит...

Увы! Он счастия не ищет,

И не от счастия бежит!

Хотел додумать, вспомнить до конца, все-таки программное стихотворение, должен помнить, под него такой базис положен, почитай, характеристика не одного поколения российского, да Маша отвлекла какой-то нарочито холодной фразой. Вот незадача, я стихи читаю, жена злится. Не было у меня такой цели, - ее обидеть. Перемелется, конечно, мало ли своих собственных идей я уложил во гроб. И ее идей тоже. Обо всем не напишешь. И обо всех тоже. Жаль, конечно, Горчакова. Такой он у Маши получился яркий, не образ - мечта. Несколько мгновений назад я увидел это выразительное лицо, легкий прищур внимательных глаз. Эх, жаль...

 

***

- Маня, давай подниматься. Тучи вон в долине, кажется, дождь собирается. В прошлый раз чуть не утонули, помнишь?

Она, все еще сердясь, кивнула головой. Еще бы не помнить. Воды по колеса, темнотища, ветер, дождь хлещет так, что дворники бесполезны. А дорога узкая, а до бензоколонки ближайшей еще ехать и ехать, и горючего под ноль, и горы вокруг, с которых течет, не течет - хлещет. Не то выехали, не то выплыли в родном джипе из страшноватого ущелья. Такое не забудешь.

Загрузились. Все еще никак не привыкну к тому, что я - водитель. Потянул немного время, настроил навигатор, девушку в нем разбудил.

А Маша все никак не успокаивалась. Разбередил ей душу рано ушедший из жизни полковник Раевский, взволновал он мою женщину.

- Ну, по крайней мере, он ведь герой. Этого ты у него не отнимешь?

Я вздохнул глубоко, готовясь.

- Нет, родная, по мне он не герой... Он разбил под Алексинацем со своими солдатами правый фланг армии турок, когда противник превосходил его в несколько раз. Он в день своей гибели повел в штыковую атаку своих солдат на врага, имеющего трехкратное превосходство, и дай Бог ему все же благодарной памяти потомков, снова победил. Вот если бы он погиб в одной из таких атак... "русских", бессмысленных и обреченных с "правильной" военной точки зрения, - он бы стал героем. Но, оставаясь в душе гусаром, он рисковал своей жизнью бессмысленно и преступно. Пуля, что нашла его висок, могла бы пролететь мимо. Он красовался, облокотившись о лафет... Он оставил людей без командира из-за глупой бравады. Это сказалось: сербы удержались лишь до вечера. Силы противника были втрое больше. Наши отступили...

Казалось, тема была исчерпана. До дома доехали быстрее, чем ехали к церкви, дорога была знакома, да и навигатор верещал девичьим голосом исправно: он адрес хорошо знал, Ниш, улица воеводы Мишича, 12...

Остаток дня прошел в работе. Маша просидела его с русской сказкой, про Русь берестяную и ягодную, которую ей захотелось написать именно здесь, в Сербии, а я не смог воспротивиться: здорово у нее получалось. Я от главы к главе доживал с трудом, интересно мне было.

Я грустил с Калигулой на пару, не ладилась работа. Потом доедали буреки, смотрели RT. Мирный, тихий вечер. Укладываясь спать, Маша, чмокнув меня примирительно, сказала то, что вынашивала все это время, как оказалось:

- Теперь этого уже никто не узнает. Кого он любил, был ли резидентом, был ли героем. Та пуля все перечеркнула, и, как ни умничай теперь, никто не знает. И ты тоже.

В чем-то она была права. Впрочем, как всегда.

 

Под ним струя светлей лазури,

Над ним луч солнца золотой...

А он, мятежный, просит бури,

Как будто в бурях есть покой!

 

Дождь исправно работал, оплакивая раннюю чью-то погибель, стучал за окном, барабанил по крыше. Тиа-пам, тим-дам, тим-бам... Тип-пам, тим-дам, тим-бам...спать не дам...

 

Москва, сентябрь 2015 г.